Литературная критика

Первое философическое письмо к Басинскому

Оно, конечно... дык... барин.

Из вашей
человеконенавистнической статьи, заканчивающейся
человеконенавистническими словами «Пирогов, мне стыдно за
тебя», я понял следующее. 1. Коэлью не смотря на мои
дружеские увещевания вы все-таки прочли. 2. Делиться своими
впечатлениями от прочитанного не собираетесь. 3. Но используете
прочитанную вами Коэлью как повод для рассуждения на тему того,
что хорошую литературу делает хороший читатель. А наш
читатель — хороший. И его количество на литературном качестве не
может не сказываться. Это я не иронизирую, это я пытаюсь
артикулировать свое понимание ваших, Павел Валерьевич, тезисов.
Чтобы в меру этого понимания постараться ответить.

Была такая школа «рецептивной эстетики». Она противопоставляла себя
эстетике «имманентной» — то есть такой, в которой прекрасное
и безобразное считались свойствами предмета искусства, а не
свойствами его восприятия. С одной стороны, концепция
«рецептивной эстетики» казалась безусловно правильной. С другой,
было непонятно, как в нее вписывается «талант». Ведь
талантливый писатель должен писать «прекрасные» книги, а
неталантливый — «безобразные», не правда ли? Хотя Томас Элиот
опять-таки говорил, что «хорошего писателя делает хороший читатель».
Он прав, но его правоту сложно понять. Потому что хочется
сказать: ладно, это прекрасно, но кто тогда делает хорошего
читателя? И значит ли это, что если бы Толстой писал в стол,
он был бы плохим писателем?..

Определять писателя через читателя (и наоборот) — это все равно что
пытаться разделить пальму первенства между курицей и яйцом.
Но вы, Павел Валерьевич, другое имели в виду, конечно. Вы
предлагали рассматривать читательскую среду в качестве
критерия «объективности» в оценке литературного произведения. И тем
самым переводили разговор в плоскость социологии искусства.
Я, честно сказать, этого не люблю. Пытался когда-то
увлечься учением великого Пьером Бурдье, но не получилось. В
социологии не хватает личности, без которой разговор об искусстве
принципиально не отличим от разговора о рекламе или
политике. Разница, думается, понятна. Если миллиону моих сограждан
нравится Путин, а мне нет, я обязан подчиниться. Но если
миллиону читательниц нравится Коэлья, а мне не нравится, значит
прав я. Искусство существует для того, чтобы дарить человеку
чувство (иллюзию, суррогат — это все равно) свободы. В
реальной жизни свобода невозможна, а в искусстве — да. В том
числе — для меня. И мне за это не стыдно.

Что же касается «объективности», то давайте сначала задумаемся — а
ЗАЧЕМ она нужна в оценке искусства? Чтобы «надзирать и
наказывать»?.. Чтобы распределять гранты, премии, издательские
лимиты? Но имеет ли все это отношение к тому, что мы с тобой,
Паша, любим? К нашей родине, например? Зачем нашей с тобой
родине «объективность»? Разве мы хотим, чтобы между баней и
огородом, где мы с тобой пьем водку, смотрим на облака и ведем
свои печальные разговоры, принимала солнечные ванны Наталья
Иванова? Готов ли ты доверить жаренье шашлыка Курицыну?
Отпустишь ли ты на Волгу своего Сашку в компании Шаргунова и
Денежкиной? Пойдешь ли ты в разведку с Сорокиным?

Давай по-простому. Миллион девушек читает Коэльо, потому что им про
него говорили подружки, которым про него говорили по
телевизору. А по телевизору про него говорили потому, что подружки
говорили про него подружкам, потому что про него говорили по
телевизору. Это даже не реклама, это усиление обратной
связи, так называемый «фидбэк» — явление, описанное в книжке
Дугласа Рашкоффа «Медиавирус». Это не реклама, потому что
реклама предполагает наличие объекта и субъекта воздействия, а
телевизор и «массы» — это одно и то же. Они смотрятся друг в
друга и видят друг в друге одно — себя. Извини, что я
повторяю Бодрийяра, которому ты не веришь. Давай я попробую
сначала.

Миллион девушек читает Коэльо не потому, что он им нравится.
Наоборот, он им нравится, потому что они его
читают. Через чтение Коэльо они приобщаются (тут
уместно другое слово, но я пощажу твои религиозные чувства
и твое наверняка серьезное отношение к евхаристии). Не
важно, к чему. Кто-то приобщается к «высокой культуре», кто-то —
к «актуальной», кто-то — к «массовой» и так далее. Коэльо
важен для них как посредник, но никак не сам по себе. Они его
не ценят, они его используют. Правильно ли
они поступают?

Разумеется, правильно. На мой вкус, тот, кто ценит произведение
литературы за то, что оно «хорошо написано», мерзок. Более того
— такое отношение к искусству вообще не возможно. Его можно
декларировать, но оно будет напускным и неискренним. Немзер
пытается иногда притворяться именно таким «ценителем хорошей
литературы», но даже Немзер ценит своих любимых писателей
за другое. Как всякий человек, он ценит их за ментальный
резонанс, а не за их «профессиональную состоятельность».
Писателя ценят отнюдь не за его «правоту». Писателя ценят даже не
за написанное им, а скорее за ненаписанное,
за то, что остается между строчек, где-то за бумагой, за его
плечами, где-то вдали... где? Да в самом читателе,
разумеется! Любовь ведь всегда предполагает создание идеального
образа, а такой образ можно создать только в своем воображении,
внутри себя. Итак, литература ценна, по-моему, как мостик от
человека к человеку, как возможность хотя бы вообразить
другого собой, а в лучшем случае — приблизить и полюбить этого
другого в действительности.

В чистом, «голом» виде эту литературную функцию выполняет любовная
лирика. Когда мальчик рассказывает или посвящает девочке
стишок — это в высшем и чистейшем смысле литература. Дальше это
можно только дробить и усложнять, но добавить к этому уже
нечего. Скажем грубо: литература — это средство коммуникации.
Без людей она не имеет смысла. Как не имеет смысла
пресловутый «Язык», именем которого в гуманитарном ХХ веке было
совершено столько гнусностей.

Но в чем же тогда разница между «девочками с Коэльо» и нами?
Думается, разница в том, что девочки с помощью Коэльо коммутируют с
неживым, с Культурой, с «Другим», с Высотой Духа. А мы с
тобою — с живым, с человеком, друг с другом, с помидорными
грядками, с черешневой грозой, с мутным от чайного осадка
стаканом... Это очень большая разница.

Конечно, среди миллиона девушек есть наверняка одна, которая читает
Коэльо потому, что ей посоветовал любимый мужчина. Перед ней
я снимаю шляпу. А ВОТ ПЕРЕД ТОБОЙ, ГАДИНОЙ, ЕСЛИ ЭТО ОНА В
ТЕБЯ ТАЙКОМ ВЛЮБЛЕНА, ИЗ-ЗА ТЕБЯ, ПОДЛЕЦА, ЧИТАЕТ, НЕ
СНИМАЮ!

И еще одно, милый друг Паша, меня чрезвычайно волнует. Что ты водку
перестал пить. Как же я к тебе на дачу теперь приеду?