Литературная критика

Избирательное сродство

Национальность определяется не столько «кровью», сколько «духом», —
кто станет с этим спорить? Только поэтому возможно
существование, скажем, чернокожего француза-зуава или присутствие на
протяжении веков на политической карте мира такого странного
во всех отношениях и живучего образования как Россия. Что
не означает, что Мериме не являлся чисто французским
писателем — еще каким! — тясячью нитей связан он со своей страной.
Просто на протяжении его жизни победила другая модель
Франции. Но черная дырища образуется между здравомысленным гением
Монтеня и изощренным эстетстизмом Марселя Пруста, если убрать
их «средостение» — Проспера Мериме.

Вообще, очень многое, если не все, зависит — перефразируя
прутковское «желание быть испанцем» — от элементарного желания быть
французом. Или русским — как в случае самого «французского» из
русских писателей — Пушкина Александра Сергеевича.

И вот здесь наступает короткое замыкание! Не взирая на удаленность,
отсутствие личного знакомства, место, занимаемое каждым в
своей культуре, словно вольтова дуга «избирательного сродства»
(по выражению Гете) соединила вдруг неразрывно этих двух
людей и литераторов. Разница масштаба и творческого потенциала
не должна нас смущать. Тем более, что нередко она — функция
времени или пространства. Так старший друг Мериме Стендаль
«великим французским писателем» был признан только в ХХ
веке, а сам Мериме до сих пор осциллирует в зазоре между
«писателями первого ряда» и всеми остальными — это как посмотреть.
Поэтому отвлечемся от проблемы величия и попробуем взглянуть
на личность и творческое наследие Мериме трезвым взглядом —
сам объект того требует.

Чужой среди своих

Отметим для начала и запомним факт счастливого детства французского
литературного классика. Проспер Мериме родился 28 сентября
1803 года в Париже, в семье преуспевающих художников.
Впоследствии он и сам стал превосходным рисовальщиком, акварелистом
и ценителем изящных искусств. Воспитан он был в духе бодрых
идей просветительской философии XVIII века. Закончив лицей,
получил юридическое образование в Парижском университете и
диплом лиценциата права. К юриспруденции, впрочем, он
относился прохладно. Еще 16-летним школьником со своим приятелем
Ампером (сыном физика) он перевел «Песни» никогда не
существовавшего кельтского барда Оссиана. Это была блестящая
подделка шотландского фольклориста Джеймса Макферсона, с чьей
легкой руки страны Европы охватила эпидемия литературных
мистификаций.

Молодость для самоутверждения нуждается в ниспровержении
авторитетов. Мериме ввязывается в самую горячую художественную баталию
своего времени — атаку приверженцев новомодного романтизма
на эпигонов классицизма и сами устои французской национальной
культуры. После века Просвещения и революционных потрясений
незыблемость классицистского канона воспринималась
анахронизмом. На него и ополчились дружной гурьбой романтики в
Англии и Германии, а затем во Франции и России. Наполеон Бонапарт
не мытьем так катаньем добился таки своего —
синхронизировал время разных народов, объединив Европу против себя и
заплатив ценой величия Франции. Потрясения продолжались и позже,
но это были уже только отголоски того самоубийственного
перерасхода энергии, когда жерновами террора и наполеоновских
войн был безжалостно перемолот цвет французской нации.
Уцелевшими была построена другая страна, в которой и пришлось жить
и писать Просперу Мериме. Париж оставался мировой столицей,
а Франция — законодательницей мод и еще какое-то время шла
во главе технического прогресса. Но многие — и сами французы
в том числе — переставали ее узнавать. Пушкина в России убил
на дуэли француз — во Франции, на родине дуэлей, такое было
бы уже невозможно. В Европе, от русской границы до
Атлантического океана, утверждалась интегральная буржуазная (тоже
французское слово) цивилизация.

Но вернемся к Мериме. Его служебная карьера складывалась успешно. По
окончании университета он был назначен секретарем одного из
министров правительства. Позднее исполнял обязанности
главного инспектора исторических памятников при адмиралтействе и
преуспел на этом поприще. Но тайной и доминирующей его
страстью оставалось искусство. Он сумел войти в столичные
литературные кружки и салоны, завязать интересные и полезные
знакомства, в том числе и со знаменитостями. Очень скоро он и сам
станет знаменитостью, но пока что его первая пьеса
«Кромвель», которую он сам впоследствии отправит в мусорную корзину,
получила одобрение сорокалетнего ветерана наполеоновских
походов Анри Бейля, будущего Стендаля, не написавшего покуда ни
одного романа. Пожалуй, эта встреча явилась самой важной в
жизни Мериме. Анри Бейль не только его благославил и
напутствовал, но и направил. Редкая удача для обоих. Поскольку им
вскоре придется плечом к плечу выбираться из морока
романтических иллюзий и штампов, обязательных в антиклассицистском
лагере, и из безвестности. В пору наивысшего расцвета их
таланта тон в литературе будут задавать Гюго, Бальзак и
Дюма-отец. Почти столетие понадобилось, чтобы читатели оценили по
достоинству созданные Стендалем анатомию души и нравов и язык
для их описания (то, что у нас сделал Толстой). Мериме же и
поныне не знают, куда прислонить,— то записывая его в
реалисты, то числя автором новелл «романтических по содержанию, но
классических по стилю», или даже чистопробным романтиком с
элементами «литературы ужасов» и мистицизма.

Мистификатор

Немало тому поспособствовала его удалая литературная молодость — две
литературные мистификации, потрясшие читающую Европу. В
1825 году — «Театр Клары Газуль», пьесы выдуманной и якобы
преследуемой испанской инквизицией комедиантки, в переводе столь
же несуществующего Жозефа д`Эстранжа (некоторые экземпляры
книги шутник Мериме сопроводил собственным портретом ...в
женском платье). А двумя годами позднее «Гузла» (то есть
«гусли») — анаграмма «Газуль» — якобы прозаический перевод баллад
далматинского гусляра Маглановича, сочиненных на деле самим
Мериме. Талантливая и искусная подделка вызвала сенсацию.
Обманутый Пушкин перевел часть из них и опубликовал как
«Песни западных славян» (впоследствии он посмеялся над собой, а
Мериме принес ему через общего знакомого извинения за
розыгрыш). Мицкевич также перевел одну и опубликовал. Немцы
бросились изучать «иллирийский стих» и делать далеко идущие выводы.
Один Гете, похвалив сборник в газете, обмолвился, что речь
идет о мистификации (но это дал ему понять сам Мериме,
посылая книгу). А ларчик просто открывался. Не имея достаточно
средств для путешествия с приятелем по северной Италии и
окрестностям, Мериме предложил, как признавался, «сначала описать
наше путешествие, продать его книготорговцу, а вырученные
деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы
ошиблись». Чтобы сочинить биографию мифического сказителя и
снабдить книгу комментариями, Мериме оказалось достаточно
потрепанной переводной брошюры о путешествии итальянского аббата
по Далмации. А вдохновляться он мог собственными
воспоминаниями раннего детства — его отец некоторое время состоял при
штабе французских войск в тех краях. Не стоит забывать и о
способности к языкам и филологической эрудиции Мериме. У него
был врожденный талант к имитации, но от незавидной участи
стилизатора его спасли скептический ум, требовательное
отношение к слову и одно очень редкое качество.

Небольшой секрет

Даже наставник Мериме Стендаль, не говоря уж о Гюго и Бальзаке, был
человеком чересчур серьезным — и оттого тщеславным (так он
велел высечь на своей могиле эпитафию, в которой неизвестно
чего больше — загробного кокетства или дурного вкуса: «Арриго
Бейль, миланец, писатель, любовник, ученый»). Кто же в их
кругу не был серьезным, тот и не умел им быть. Ларошфуко,
которого все знают, но плохо читали, если читали, однажды
высказал такую парадоксальную мысль: серьезность — это уловка
тела, призванная скрыть изъяны духа.

Так вот, Мериме, как и Пушкин, которого он считал самым выдающимся
поэтом XIX века (и выучил специально русский язык, чтобы
переводить его — а также Гоголя, Лермонтова, Тургенева), обладал
редчайшим врожденным даром серьезно-несерьезного отношения
к себе и миру. При этом их обоих волновали пограничные
ситуации и опыт. Жакерия — и Пугачевщина, Варфоломеевская ночь —
и русская Смута. Цыгане, казаки — и жестокая правда
«чужого», иначе устроенного. Природа бурных человеческих страстей —
и их «моральная себестоимость» (по удачному выражению одного
исследователя). И здесь намечается интереснейшая коллизия.

Кто вы, м-сье Мериме?

Помимо «острого галльского смысла», они оба ценили также здравый
смысл и испытывали повышенную потребность в любви. Будучи
женолюбами и сердцеведами, оба имели в светских кругах репутацию
закоренелых циников, поскольку отказывались изображать
лицемеров. Пушкин слишком ценил мир чувств, а «Стендаль и Мериме
считали,— по уверению Анатоля Франса,— что порядочный
человек должен обладать известной дерзостью и грубостью». Другой
проницательный мемуарист охарактеризовал Мериме как
«лже-эгоиста». Близко знавший его Тургенев так откликнулся на смерть
французского друга:
«Я не знал также человека менее
тщеславного. Мериме был единственный француз, не носивший в
петличке розетки Почетного легиона (он был командором этого
ордена). В нем с годами все более и более развивалось то
полунасмешливое, полусочувственное, в сущности глубоко гуманное
воззрение на жизнь, которое свойственно скептическим, но
добрым умам, тщательно и постоянно изучавшим людские нравы, их
слабости и страсти».

Cам Мериме на закате дней признавался:
«Если бы я мог начать
свою жизнь сначала, обладая при этом теперешним моим
опытом, я постарался бы быть лицемером и всем льстить. Теперь игра
уже не стоит свеч, но, с другой стороны, как-то грустно при
мысли, что нравишься людям только под маской и что, сняв
ее, окажешься для них ненавистным».

История соблазнения Жорж Санд

Нет оснований не верить утверждению Андре Моруа, что «писательский
Париж всегда был очень маленьким городом». Естественно, что
его обитатели были поражены той же нравственной коррозией,
что и все французское общество эпохи Реставрации. Но поскольку
все это были люди небесталанные, то они еще и соревновались
между собой, демонстрируя собственные пороки, реальные и
мнимые.

Показательна история пирровой любовной победы, одержанной Мериме над
Жорж Санд, вызвавшая множество пересудов и сплетен. Осада
велась им несколько месяцев. Собственно роман уложился в
считанные часы. Не потому что он повел себя грубо и откровенно,
как студент-медик, а она, действительно, оказалась фригидна
и при этом начисто лишена стыдливости. Но потому что эта
неудавшаяся связь была не нужна ни ему, ни ей. Санд тут же
представила олитературенную версию случившегося своему
конфиденту Сент-Бёву:

«Если бы Проспер Мериме меня понял, может быть он полюбил бы меня;
если бы он меня полюбил, он меня бы подчинил себе; а если бы
я смогла подчиниться мужчине, я была бы спасена, ибо свобода
гложет и убивает меня...».

Но бедная женщина наводила тень на плетень. Сбежавшая от мужа из
деревни и носившая мужскую одежду, по-мужски ругавшаяся и
курившая, парижская амазонка была как минимум интерсексуальна.
Всю жизнь Санд безответно любила одну женщину с темпераментом
валькирии — актрису Мари Дорваль, любовницу Альфреда де
Виньи, который постарался оградить свою подругу от этой
«надоедливой Сафо». Поэтому все ее романы с мужчинами и идеи зари
феминизма были просто недоразумением длиной в жизнь. Кстати,
Сент-Бёв, изобретатель выражения «башня из слоновой кости»,
быстро сориентировавшись, предложил ей взамен Мериме молодого
женоподобного поэта де Мюссе, являвшегося к тому же
мазохистом с трансвестистскими наклонностями. Поневоле в таком
Париже сделаешься мизантропом.

У варваров

Оттого Мериме и тянуло на слабо цивилизованные окраины Европы, как
молодого Пушкина на юг. Обязанности инспектора по изучению и
охране памятников способствовали этому. Так открывается еще
одна сторона его жизни и творчества: заметки и очерки о
путешествиях и достопримечательностях — жанр, переживающий
сегодня в России второе рождение. Мериме описал юг и запад
Франции, некоторые регионы Италии, Испании, Греции и Турции, издал
труды об архитектуре Средневековья, о древнеримской и
российской истории (о «смутном времени», Степане Разине, Богдане
Хмельницком, Петре I).

Но главное, что тянуло его на околицы «ойкумены», были «варвары». И
им посвящено лучшее из того, что он создал,— дюжина новелл
об итальянских простолюдинах, испанских цыганах, корсиканцах,
африканцах, литовцах. Есть у него новеллы и о людях его
круга, но он слишком хорошо их знал и не очень любил — за
хрупкость, вялость, малодушие. Куда больше его интриговали люди
неприрученные цивилизацией и идущие на поводу собственных
страстей. Он не идеализировал их, но, напротив, «осаживал»,
погружая в этнографически точную бытовую среду. Считая, что
«нельзя ими просто восхищаться или просто ужасаться, их надо
понять». С превосходным бесстрастием (уроки Стендаля!) он их
описал, узнал, почувствовал, но так и не понял. И именно это
обеспечило такую долгую жизнь его новеллам, самая знаменитая
и растиражированная из которых — «Кармен». Не место здесь
анализировать образ огненной цыганки, но нет сомнений, что он
остается «вещью в себе» — замком без ключа (может, потому
что и нет никакого замка, то есть личности ¹). Историю о ней
продолжают ставить, петь, снимать, перевирать и читать по той
же причине, по которой людей завораживает зрелище
неукрощенного огня.

Расходящиеся параллели

Поездка в Испанию в 1830 году была первой заграничной
«командировкой» Мериме в должности инспектора. И она имела для его
служебной карьеры неожиданные и далеко идущие последствия. Он
познакомился и подружился с графом де Тебе и его женой
(впоследствии герцогиней Монтийо). Двадцать лет спустя их дочь
Изабелла станет женой президента французской республики Карла
Людовика Наполеона Бонапарта, а после учиненного мужем
государственного переворота — императрицей. Мериме был к тому времени
уже академиком, но теперь он будет приглашен на самый верх,
он станет сенатором. Многие и тогда осуждали его, и теперь
не одобряют за близость к узурпатору и диктатору. Хотя
Пушкину ведь не вменяют в вину его камер-юнкерский мундир? Да и
Наполеон III оставил по себе не только дурную память, но также
славу одноименного коньяка и французских вин, забота о
которых выведена была им на уровень государственной политики.

И теперь самое время вернуться к той коллизии, которая намечена была
в начале этого очерка. Один современный поэт посетовал, что
Пушкин из-за ранней гибели обделил русских людей примером и
опытом полноценной старости. Я не хочу сказать, что жизнь
Мериме может послужить здесь подсказкой. Это не так. Несмотря
на духовную и стилистическую близость (когда «искусство
раскрывается лишь при полном отсутствии бесполезных украшений»,
как выразился Мериме в статье о Пушкине), один из них был
прозаиком — другой поэтом (а это «дьявольская разница», уже
по выражению Пушкина), один был баловнем родителей (и это
умерило его притязания и, соответственно, масштаб) — о другом
такого не скажешь. Но главное, примерно в 30-летнем возрасте
они избрали разные пути на раздорожье: Пушкин сумел свернуть
в колею семейной жизни, а Мериме прожил холостую жизнь.
Итог жизни одного был гибелен (и предугадан Мериме в новелле
«Этрусская ваза»), другого горек.

Мериме в этом отношении напоминает скорее ...Онегина (вариант
судьбы, «примерявшийся» на себя молодым Пушкиным). Десять лет он
любил одну замужнюю женщину. В отличие от Татьяны француженка
не сказала ему «нет», но в один прекрасный день заявила
ему, что больше так продолжаться не может, то, что они делают,
«дурно», и они должны расстаться. Жизнь Мериме, вложившего
все силы души в эту прелюбодейную страсть, оказалась
разрушена в одну минуту.

Еще не будучи старым, Мериме сетует в письме: «Жизнь мне надоела, не
знаю, что с собою и делать. Мне кажется, у меня на всем
белом свете не осталось уже ни единого друга. Я потерял всех,
кого любил: одни умерли, другие изменились». Два друга по
переписке, две корреспондентки у него все же остались (как
язвительно замечает Франс: «Подобные отношения — последнее
прибежище сластолюбца»). Одной из них он пишет в 1855 году о
развившейся у него мании: «Жениться мне уже поздно, но мне
хотелось бы найти какую-нибудь маленькую девочку и воспитывать
ее. Мне не раз приходила мысль купить такого ребенка у
цыганки, ибо, даже если мое воспитание и не принесло бы хороших
плодов, я все же не сделал бы маленькое существо еще
несчастнее. Что вы на это скажете? И как бы раздобыть такую девочку?
Беда в том, что цыганки очень уж черны и что волосы у них как
конская грива. И почему только нет у вас какой-нибудь
золотоволосой девчурки, которую вы могли бы мне уступить?».

В 1867 году из-за развившейся болезни легких он поселяется в Каннах,
где и умирает тремя годами позднее — 23 сентября 1870 года.
В год позорной франко-прусской войны и месяц, когда был
свергнут с престола его патрон, пяти дней не доживя до своего
67-летия. В Париже тем временем сгорели его архив и
библиотека, а что пощадил огонь, было растащено и продано прислугой.

Возвращение

Художественные произведения в последние десятилетия жизни почти
перестали выходить из-под его пера. Ему опротивели революции и
вымысел. Но за год до смерти он пишет поразительную
фантастическую повесть «Локис» — где возвращаются все темы,
волновавшие тридцатилетнего Мериме. Его человек-медведь смотрит на
рассказчика с той же «смесью робости и дикости» во взгляде,
что читалась и в глазах соплеменников Кармен, глядевших с
«отвагой и робостью» дикого зверя. А о невесте оборотня поется в
литовской дайне, оказавшейся сочинением ...Мицкевича,
переведенным Пушкиным: «...резва как кошка, бела как сметана...».
Прощальная шутка мэтра, адресованная покойным друзьям — с
одним из которых в земной жизни он даже не был знаком лично.

Мало кто помнит, что новелла «Кармен» заканчивается не
мелодраматической сценой гибели несгибаемой цыганки, а этнографическим
очерком и звучащей как эпитафия цыганской поговоркой. «В рот,
закрытый наглухо, не залетит муха».

¹ Так на Волыни уже в советское время начальники караулов строго
предупреждали часовых, чтобы на посту не совокуплялись с
цыганками, потому что цыгане тем временем таскают кирпич из части.