Литературная критика

Вниз по лестнице, ведущей вверх

Существует мнение, что расширение эстетики ведется путем освоения
маргинальных жанров – что Пушкин отталкивался от альбомной
поэзии, Блок многим обязан цыганскому романсу, еще кто-то –
лубку или комиксу, а в наши дни – сетевой графомании. С не
меньшим успехом можно утверждать, что происходит также встречное
движение – когда опера этажом ниже становится опереттой и
т. д. Свидетельством тому один частный случай: как
постмодернизм из личной драмы художественных радикалов и проклятия
эрудитов превратился усилиями газетных острословов в забаву – а
затем, под давлением издателей, в подобие
витаминизированного эстетического силоса для двуногих.

Под литературой ХХ века жирную постмодернистскую черту подвел Борхес
и куда менее талантливые, но тем более решительно
настроенные французские постструктуралисты. Прорвать выставленное
последними ограждение из красных флажков одним из первых
решился их коллега – профессор и «метафизический предатель»
Умберто Эко. В образовавшийся прорыв устремились британец Фаулз,
немцы Грасс и Зюскинд, сербский профессор Павич, из наших –
Пелевин, Сорокин и Акунин (аки щука, рак и белый лебедь).
Хотя пионерским и вершинным в постмодернистском жанре
эстетического самоудовлетворения стоило бы признать
фантастический роман Булгакова «Мастер и Маргарита»,
предвосхитивший смутные ожидания читателей и всплывший в нужный
момент в нужном месте. Сообща постмодернисты второго,
«коллаборационистского» призыва оплодотворили подготовленную почву,
разрыхленную писателями-фантастами (от Толкина до
Стругацких). Тогда к делу подключился третий, уже сугубо коммерческий
эшелон – Перес-Реверте, Коэлья, Андахази, Бас, Вальгрен, всех
и не перечислить. Сегодня на общем поле фантастов,
сказочников и постмодернистов под присмотром заботливых пастухов
пасутся уже десятки миллионов читателей. Фэнтези и фикшн
оказались синонимами. Давно миновали времена, когда признание
добывалось художниками у аристократов, королей, пап и генсеков,
теперь оно собирается с миру по нитке голому на рубашку, что
намного рентабельнее (да и, положа руку на сердце, мера
свободы всех участников существенно больше – еще в
позапозапрошлом веке Адам Смит показал, как рыночные отношения позволяют
людям выйти из феодальных «банд» и тем ослабить социальные
путы). Другой вопрос, что числитель культуры «худеет» с
ростом знаменателя – желание нравиться всем дегенеративно по
своей природе. Занятно, ведь: мало кто в отдельности настолько
дебилен, чтобы являться адресатом наглой рекламы и
пропаганды, но всех сообща они окормляют весьма эффективно. Видимо,
пропорция кумиротворцев, идолоборцев и конформистов, не
взирая на весь технический и социальный прогресс, остается
величиной неизменной. Миром движет инерция коловращения, и стадный
инстинкт, надо полагать, жизненно необходим и мотивирован
биологически (млекопитающим известны основные формы власти
над себе подобными, и даже проституция явно старше
человечества и практикуется стрекозами). Губителен конформизм только
для тех считанных процентов популяции, чье назначение –
мутация, то есть творчество в узком, первопроходческом смысле,
своего рода «разведка боем». Но никакого снобизма и
ницшеанства. Спрос с каждого только: насколько он был хорош на своем
месте? Пусть даже в роли картинного мерзавца (сказано же было,
что окончательный суд не нам принадлежит – и еще что-то про
мутное стекло).

Вернемся, однако, на литературную почву. На наших глазах
разыгрывается запоздалое расслоение структуры чтения, и предпочтение
современных сочинений в жанрах фикшн с уклоном в фэнтези все в
большей степени становится признаком культурного
потребительства и инфантилизма. Постараемся все же не требовать от
такой литературы ничего иного, кроме изобретательной выдумки и
толики познавательности, а от опростившегося постмодерна и
того меньше. Их родовыми признаками являются: утоление
глубоко периферийного спроса на экзотику, ходульность конструкций
и легковесность «роковых страстей». То есть, сугубо
мещанский набор, увиденный Оруэллом в картинах Дали, например
(Оруэлл, конечно, перегнул палку – живописец Дали отменный, а его
параноидально-критический метод вполне соответствует скудным
ужимкам и гримасам нашего подсознания). Здесь возможны
определенные удачи, когда писателем открывается новое
направление (например, «Имя розы», еще лишенное удручающей имитации
серьезности) или столбится тема (как в «Жестяном барабане» или
«Парфюмере»).

Досадно, что в преддверии столь значительных перемен почило в бозе
поразительно живое до поры русское литературоведение, что
обезоружило литкритику и лишило текущую словесность, таким
образом, органа надындивидуального самосознания. Остается
попытаться разобраться в ситуации на ощупь.

Итак: неумолимо сужается, подобно шагреневой коже, сегмент
художественной литературы, понимаемой как особое
искусство, сопряженное с художественными открытиями, чреватое
эстетическими потрясениями и в идеале нацеленное на создание
шедевров. Можно плакать или смеяться, но сегодня любое
«худло» (на сетевом слэнге) сделалось элитарным и выглядит
старомодно. Здесь не место рассматривать причины случившегося,
главнейшая из которых – нарциссизм авторов, развившийся на фоне
победы эгалитарных настроений (какой-то остряк пошутил, что
ноосфера имеет определенный объем и с ростом
народонаселения поглупение неизбежно – ну или, мягче говоря, усреднение
способностей и потребностей по нижнему пределу). С оскудением
страсти и уменьшением разницы потенциалов, непоправимо
падает напряжение в цепи между автором, книгой и читателем (суть
не в том, что автор сверхчеловек, а в том, что он другой, и
теряя статус внеположенности или отказываясь от него, он
становится не способен исполнять свое назначение, как
испорченный градусник).

Формально более косная беллетристика также обладает
некоторыми признаками искусства слова, но в ней
описательное начало всегда превалирует над творческим. Ее задача –
продуцирование утешительных историй из полуфабрикатов.
Принципиальное эпигонство делает ее бессмертной. Именно беллетристика
смиренно поставляет сценарный материал для кино, поскольку
вся она «о жизни» и вся «для людей». Ее можно было бы
уподобить литературному чистилищу, где об аде, рае и искусстве не
говорят и не спорят. Хотя, когда она выходит на новую
предметную или проблемную область, прорывы знакомы и ей.

Одним из последних явился вал литературы полукровок, или так
называемых этнических химер, захлестнувший западные книжные рынки:
все эти откровения и прозрения вдруг заговорившей о своих
проблемах китаянки, рожденной в США, или индуса, немного
поучившегося в Англии, полжизни прожившего с марокканской женой в
Судане, а после развода с ней взявшегося за перо и осевшего
почему-то в Берлине, – кто они? (Сюда же примыкают, хоть и
не могут быть причислены некоторые наши эмигранты, как не
отказавшиеся от родной речи.) Во всяком случае это свежо и
адресовано вполне взрослым людям, которые все решительнее (а в
западном мире уже давно) предпочитают книги в жанрах
нонфикшн – и, кажется, не без оснований. Максимум
художественности, который они позволяют себе (за исключением
классики, состав которой пополняется все более
избирательно), это биографии и эссеистика.

Конечно, в состав взрослого чтения вполне могут входить
развлекательные жанры, но при этом не стоит путать их и
смешивать даже с занимательной беллетристикой.
Отличительный признак этого сорта литературы – резко возрастающая роль
воображения. Хотя из-за слабого сопротивления материала и
малого числа ограничений воображение здесь легко приобретает
волюнтаристский характер и скатывается в фантазирование,
отчего персонажи делаются условными, а конфликты игрушечными.

Именно на этом поле резвится сегодня постмодернизм третьего призыва
(после Борхеса-I и Эко с Павичем-II), окончательно
перетекший из художественной литературы (где отливаются образы и
куются формы) через беллетристику (где они испытываются) в
коммерческое чтиво с претензией (где тиражируются). Кстати, нечто
похожее уже наблюдалось пару веков назад, когда на стыке
исторического и авантюрного жанров с профанной мистикой
развился так называемый готический роман. Очень скоро этот род
литературы породил институт литературных негров (красивая
метафора: сочетание рабского труда с пребыванием в тени), сегодня
на смену им пришли продюсирование книг издателем, артельный
подряд и щедро проплаченный пиар, что перестает уже
порицаться и отрицаться. Производство – так производство, не
умением – так числом. Самый плодовитый автор и есть самый
успешный, – время сериалов на дворе. Тысяча и одна ночь, короче.
Акунин стал к конвейеру и вызвал на капсоревнование Донцову.
Сорокин поостыл к концептуализму, а Проханов к коммунизму –
когда стало возможным нафантазировать на загородный дом. У
издательского корыта правые выстроились в очередь справа, левые
слева. Рынок – великий миротворец. И все бы хорошо, если бы
при этом продавались только труд и продукт.