Литературная критика

Поводом для написания этой статьи стали сочинения Вальгрена,
шведского барда и романиста, нечаянно мной прочтенные по диагонали.

На то, чтобы в сытом западном мире человек был номинально признан
сегодня художником или писателем, достаточно простой подачи
заявления. А вот для того, чтобы он реально им стал,
необходимо нечто экстраординарное, катастрофическое: быть до того
сбитым летчиком, побывать в плену, заболеть СПИДом на худой
конец. Но все это вопросы идентификации, самоощущения и
творчества. Карьеры же строятся по соглашению с издателями и
кураторами. Первое, от чего должен отказаться автор, это от
непредсказуемости, от права на беспокойство (без чего не
существует свободы). Второе, на что он вынужден согласиться, это
плодовитость – он обязан включиться в производственный цикл,
иначе уважающие себя литагент, издатель и галерист не станут с
ним сотрудничать. Закон этот универсален, кто-то из
соцреалистических классиков, кажется, «красный граф», заявлял, что у
писателя должна быть чугунная задница, – так что спрос на
продукцию чугунных задов повсеместен. Но то, что
приветствуется в политике и экономике (и то далеко не всегда), для
творчества немыслимо. Поэтому любой арт-рынок – это производство
не только произведений в упаковке, но также ценностей и
установок, главнейшая из которых – раздувать потребности и
торговать символами потребления. Когда-то я зло пошутил: «Недавно
с огромным удовольствием перечитал Библию – побольше бы
таких книжек!» – и зря, как выясняется. Пришлось
«перешучивать»: «ВЫ будете только работать и отдыхать, а жить за вас будем
МЫ». Что уже происходит.

Несколько соображений о жанре романа. На мой взгляд, это такая
коммерческая ловушка для искусства повествования – изобретенная в
век промышленной революции машина с четырехтактным
двигателем: любовь-деньги-честолюбие-власть. Все лучшие русские
романы XIX века были неправильными – французы с англичанами
писали правильные, рационально выстроенные романы, а русские
классики – неправильные, неоконченные романы в стихах или
новеллах, прозаические поэмы, богоискательские детективы, эпос.
Горький пенял Толстому за то, что, отправив Каренину с
Вронским в Италию, он опустил весь этот вкусный кусок. Толстой изо
всех сил стремился разрушить схему адюльтера, но уложить
свою Анну на рельсы ему удалось, накачав ее морфием, и то
потому лишь, что крепежную гайку на грузило еще не отвинтил
чеховский злоумышленник. Чехову хотелось написать роман, и все
требовали от него романа, но не смог, поскольку не верил, по
его словам, в «золотые сны, навеваемые буржуазии». «Золотые»
потому, что все концы в романах сходятся, обязаны сойтись,
а недосказанности (признак высшего пилотажа в искусстве)
места в них не предусмотрено совсем. В западных литературах
неправильные романы появились только в ХХ веке. В области
художественной литературы, а не беллетристики, роман после
Пруста-Кафки-Джойса стал возможен только как акт бунта, как
новаторский жест (такие романы и появлялись не чаще одного в
десятилетие в разных литературах). Сказанное не жанровый
нигилизм, а констатация изношенности и девальвации одной из жанровых
форм в ситуации, когда предложение многократно превышает
спрос на нее. Все мыслимые конфликты описаны, основные
человеческие типы выведены, новые темы наперечёт, остается
варьирование и переодевание историй, до которых жадны люди, потому
что алчут связности от собственной жизни. При этом о себе
реальных они знать не хотят – они хотят конфету. Кого заманишь
сейчас «Аварией» Дюренматта или пьесами Пристли? В детстве
говорилось: «Ну что с тебя взять, кроме анализа?». Жизненную
историю. В ней алиби незатейливого человека. Вцепившись в
нее, как в набитый опилками спасательный круг, он надеется,
что воды забвения его пощадят.

И вот шведский бард. Уже звучит. Кому-то из американских джазменов
принадлежит остроумное определение блюза: «Это когда хорошему
человеку плохо». А если плохо нехорошему человеку – это
что? Сидит парень в шведской глубинке. Перед тем учился на
континенте, тусовал в Берлине сколько-то лет, а вернувшись в
свою Лапландию, заскучал. Чтобы не спиться или не свихнуться,
пишет первый роман, за ним еще полдюжины. В одной Швеции
(если верить издателям) продано 250 тыс. экз. его «Ясновидца». О
чем этот дебютный роман? О красавице и чудовище – эка
новость! Предлагается поверить, что героя-карлика с волчьим
горлом, отсутствием ушей и т. п. анатомическими особенностями,
полюбила, на голубом глазу, писаная красавица (когда даже
Тулуз-Лотрека, любимца богемы, – богатого, знатного,
гениального, наконец, – только за деньги). События нанизаны на
фабульный скелет «Графа Монте-Кристо», кто ж не читал его в детстве?
Наворочена телепатия и гипноз, описанные по тому же
принципу, что запахи у Зюскинда в «Парфюмере», у Эдгара По одолжена
обезьяна с бритвой, немножко сатанизма, славянской
экзотики, политкорректности, стиля – и блюдо готово. Кому нечем
заняться, вполне могут прочесть.

Второй роман шведа, переведенный у нас, эксплуатирует экспортный
вариант русской эзотики. Россия для Вальгрена -– «страна
хронической катастрофы», завораживающая его своим абсурдным
величием. Одно название чего стоит: «Личное дело игрока Рубашова».
Конечно, если Россия – то игрок, по Достоевскому или
Пушкину. Карточные игры описаны со знанием дела, но азартом не
пахнет даже в сценах русской рулетки в подпольных клубах
дореволюционного Санкт-Петербурга. Игрок – вот он: «Он согласен
играть в любую игру, какая подворачивается под руку, без
ограничения времени: карты, кости, пинг-понг, бирюльки, городки,
прутики – тонкие березовые прутики с поперечными отметинами,
с которыми не помню уже, что нужно было делать... Из
последней поездки в Париж привез рулетку в виде карманных часов –
можно в мимолетной встрече испытать счастье: красное –
черное? На улице играет на номера трамваев, сколько встретится
бородатых людей. При расчете с партнером не берет и не дает
сдачи, а спорную бумажку предлагает разыграть – чет-нечет».
Так выглядит поздний Маяковский в описании Василия Катаняна. У
шведа же – просто рассудочная кукла с выдуманными страстями
(ну как можно такое писать: «Любовь, как чистейшей пробы
золотой нимб, освещает его черты. Это Николай Рубашов»?!),
которую он превращает в современного Агасфера и проводит по
всем горячим точкам ХХ века (заодно с «Синими Бородами» обоего
пола, Парацельсом, Калиостро и прочими Сведенборгами). Там,
где автор отвлекается на частности (на описание цирка цирков
в первом романе или исследование темы часов во втором
романе) получается даже недурно, нескучно во всяком случае.
Хорошие пассажи встречаются, – о «передозировке времени» или о
романах, где «время выступает во всем своем величии» (поменьше
бы только этого провинциального пафоса), – но в целом все
это не тянет больше, чем на немецкий эрзац кофе времен
нацизма, когда натуральный пили только люди в чине Штирлица и
выше. Не все знают: молотый цикорий с желудями формовался в виде
кофейных зерен и так продавался. Немецкие фрау мололи их
вручную и пили как кофе с большим удовольствием. Концовка
этого романа совершенно идентична концовке «Мастера с
Маргаритой», изменены только место и время действия. Да звучат еще
напоследок голоса каких-то поздненабоковских призраков с
комментариями происходящего. И что вы думаете – будут читать!
Довольно многие, но весьма недолго – а потом забудут, как дурной
сон. Sic transit gloria mundi, Vallgren.