Комментарий |

Глаз

За главного в нашей компании был татарин Олег Хубайбуллин. Его
фамилию, естественно, произносили иначе — буква «й» перемещалась
на две буквы вперед, и в этом не было злого умысла, просто
так было удобнее произносить. Олег был старше нас всех на
два-три года, в школе учился неважно, при этом не был
«запущенным двоечником». У него было нормальная шахтерская семья,
отец если и пил, то не чаще, чем у остальных. В среде своих
ровесников Олег, что называется, «не тянул» на «главного», а
жилка вожака в нем отчетливо прослеживалась на протяжении
нескольких лет нашего приятельствования. Поэтому он и собрал
свою «команду» из ребятни на пару лет младше — здесь он был
абсолютным лидером, полноправным королем наших неокрепших
душенок.

«Штаб» у нас свой был. В штабу проводили много времени. Олег все
страшные истории нам рассказывал — про мертвецов, про
оборотней, про замерзших в тундре рыбаков. Самодельные свечки
коптили, к этой копоти примешивалось наше дыхание, уже несвежее,
уже подпорченное дешевым табачком. Слушали до полуночи —
потом, спохватившись, бежали со всех ног домой. А на следующий
день, после школы, снова приходили — не могли не приходить.

А дома — хорошо это помню — жареная картошка с сырым, разрезанным
пополам луком. Радио на кухне. Отец ест молча — пришел с
работы. Отец — плотник на шахте, не шахтер и это
тоже что-то да значит. Шахтерские семьи живут богаче. Наша
семья — простая. Отец после травмы работает
на поверхности, мать — медсестра в Детском
доме. И вожусь я с детьми из таких же простых семей, это
всем нам упрощает общение. Я дружу с Сергеем Старковым (отец —
на обогатительной фабрике, мать — в пекарне), с Мухой (отец
— шофер, мать — в детском саду), с Васькой Еремеевым (отец
так же, как и у Сергея Старкова, на обогатительной фабрике,
мать — бухгалтер в совхозе). И только у Олега Хубайбуллина,
у Олежки — отец шахтер, а мать в нашей школе «труды» ведет у
девчонок. (А какие прекрасные у нас были девочки! На
переменах мы бежали со всех ног на зады школы, чтобы припасть к
крашеным в синее стеклам с процарапанными «глазочками» —
любили мы своих девочек.) Олег никогда не
гнушался нашим общением. Как-то показательно не
гнушался
. И уже в этом было нечто, возвышающее его над нами.
Мы уважали его за это, уважали и дрались с другими пацанами
за его фамилию. Делать нам это приходилось довольно таки
часто.

Был у Олега двоюродный брат — тоже татарчонок-полукровка, Рашид
Иванов. На нас смотрел косо. Иногда захаживал в наш штаб, но
разговаривал только с братом — на нас же, салаг, вовсе не
обращал внимания. И Олег все как будто разрывался — между нами и
двоюродным братом. Как будто двойной жизнью жил, секреты в
себе берег: наши — от Рашида, Рашидовы — от нас. А жить
постоянно с секретами — это не просто. Поначалу.
Потом, видимо, привыкаешь. Привыкаешь врать и
отмалчиваться, забываешь уже, что и от кого ты должен скрывать — и по
какой причине. Мы к этому относились спокойно. Понимали.

Впрочем, еще немного о семье. Во многом мою семью можно было назвать
обычной, и, тем не менее, вопрос не
снимается, ведь что мы подразумеваем под этим определением —
обычная семья? В нашей семье не было никаких преданий, мифов,
никаких тайн. Мои родители приехали на Север по вербовке,
приехали из деревни, затерянной в унылых и знойных степях
Поволжья. Отец работал в колхозе водителем на бензовозе, мать —
фельдшером в медпункте. Семья, не вызывающая вопросов и
заведомо неинтересная — ни моим товарищам, ни — не
боюсь в этом признаться — мне самому. Вот это и называется
— неинтересная семья. Но...

...была все-таки в моей семье некая, незаметная постороннему глазу
странность. Родители мои — не могу найти объяснению этому —
были как-то чересчур чувствительны, они как будто
робели перед миром, чувствовали если не свою
ущербность, то свою неспособность что-то поменять в
жизни. Они жили волею случая, жили бедно, при этом ощущения
этой бедности не испытывал ни я, ни моя сестра. Как будто
так и должно быть. И мы с сестрой верили в
это, искренне верили. До тех самых пор, пока не настало
отрезвление. Случилось это, когда я в неполных
шестнадцать лет уехал из дома. В первый же день моей
жизни-без-родителей я познакомился на улице с тридцатилетней девушкой
Машей, вокзальной проституткой. В тот же день я признался
ей в любви, а она предложила мне пойти к ней домой — она жила
тут же, в двух шагах от вокзала. Я не знал, что она
рассчитывала получить от меня немного денег, я не знал этого. Самое
же главное — она, узнав о том, что я не знаю этого, тоже
постеснялась их у меня попросить. Она мне сказала: «Все будет
хорошо». Да, именно так она и сказала.

Я приехал поступать в университет и даже подал документы на
исторический факультет. Но вместо того, чтобы сидеть в комнате
общежития и готовиться к вступительным экзаменам, я целыми днями
гулял с Машей по улицам, я водил ее в кафешки и
рюмочные, я водил ее в кино и зоопарк. Я тратил — о,
как я тратил! — я сладострастно тратил на нее
деньги, копившиеся — копейка к копеечке — моими родителями
годами. А ночью — она работала. Она приводила домой
клиентов, и я слышал все, что происходит в соседней комнате. Я
лежал, накрывшись одеялом, на диване, и не сдерживал душивших
меня слез.

— Маленький, зачем ты так беспокоишься? — утешала она меня, когда
очередной уходил.— Это нормально. Все будет
хорошо, вот увидишь.

Она не знала, что можно жить иначе. Закончив свое обучение в девятом
классе, она стала жить так, как жила когда-то ее мать, как
жили, возможно, все ее предки женского пола. А в роду ее,
как сейчас я понимаю, только и быть могли — матери, непутевые
жены, любовницы да солдатки. Не было места мужчине в этом
космосе, в этом царстве блуда и алкоголя. Маша была
алкоголичкой законченной. День ее начинался со стакана портвейна. Она
пила его долго-долго, маленькими аккуратными глоточками, в
отличие от меня — я пил весь стакан сразу, залпом. Да, я тоже
пил по утрам портвейн, я научился этому быстро и как-то
само собой. Потом мы спешно с Машей одевались и выходили на
улицу.

Мы гуляли по улице или валялись в парке на траве, и я представлял,
как ее кто-нибудь пырнет в подворотне ножом. И становилось
мне так горько-горько. И в то же самое время я не мог
отказаться от этих мыслей, точнее они не могли отказаться от меня. Я
думал — зачем, зачем он ее убьет? Ведь она же такая
хорошая, она такая нежная. А он ее убьет. Зачем он ее убьет? Пусть
лучше он убьет меня — думал я. Пусть убьет меня — думал,— а
не ее, Машу. Ее пусть не убивает, потому что она — святая.
Она такая, что совсем не жалко за нее умереть.

Вступительные экзамены уже давно закончились, на дворе стояла
какая-то небывало теплая для наших краев осень. И в парке, и на
улице было много людей. Люди шли мимо, люди совсем не обращали
на нас внимания — а мы не обращали внимания на них. В парке
мы выпивали принесенную с собой бутылку портвейна «Агдам»,
потом бежали в ближайший магазин и покупали еще одну
бутылку. Мы возвращались в парк, уже пьяные, уже довольные жизнью,
довольные друг другом, мы начинали ругаться и снова пили
«Агдам». Я говорил ей — сука,— я говорил,— что ты со мной
делаешь, сука. Она говорила — ты ничего не понимаешь,— она
говорила,— ты псих,— говорила,— ты псих, зачем ты ко мне пристал.
А люди в парке выгуливали своих детей, люди в парке нас
презирали.

Так продолжалось до первого снега. В ноябре за мной приехала сестра.
Забирать меня, потому что я потерял тут человеческий облик,
или, точнее говоря, потратил все свои деньги. К тому же я
не поступил в университет. А значит, оставаться далее в этом
городе (республиканской столице, к слову) мне было незачем.
Это она так считала. Сестра. Точнее, родители. Ну, и сестра
заодно. Она поселилась «у нас» — я все еще жил с Машей. Уже
несколько раз я «уходил» от нее и снова возвращался, ведь я
любил Машу, к тому же уходить мне было просто-напросто
некуда. Сестра меня все это время «уговаривала». Впрочем, меня и
уговаривать-то не нужно было особо. Я все понимал,
соглашался, но и поделать с собой ничего не мог. Ночью я Маше
говорил, что ведь я все равно уеду — рано или поздно. Я даже не
звал ее с собой,— это все равно ничего не могло изменить. Но
почему-то все медлил, не уезжал, надеялся на что-то.

В первый и последний раз об этом: нужно, наконец, сознаться — Машу
звали, конечно, не Машей. Ее звали Оля. И алкоголичкой
никакой она не была. И в парке мы не гуляли. Мы рыскали с утра до
поздней ночи по дворам, мы искали барыг, потому что Оле
нужна была доза — Оля была наркоманкой. Я,
честно говоря, очень не люблю всех этих наркоманов, просто не
перевариваю, не нравится (если не сказать грубее) мне вся эта
наркоманская эстетика, эти травки-грибочки, эти
ширяния по венам, все эти экстази и элэсды. Не нравится
сопутствующие этой эстетике всякие рок-музыки, песенки под
гитару, не нравятся длинные и распущенные волосы у парней,
не нравятся платочки на шеях, рваные джинсы, булавочки и
заколочки на куртках, не нравятся умные лысые морды по
телевизору так называемых идеологов субкультуры, не нравятся писатели
Аллен Гинзберг, Джек Керуак и этот, как его там, автор
«Голого завтрака» — в общем, не помню, как его звали — он мне
тоже очень не нравится. Да что не нравится — я просто ненавижу
их всех, и мне вовсе не обязательно читать «Бродяг Дхармы»,
чтобы ненавидеть — и уж тем более, чтобы развеять свою
ненависть. Да, ненавижу и презираю — но только сейчас, а раньше
— а раньше я думал, что это просто меня никак не касается.
Не касалось. Не касалось — до тех пор, пока я не познакомился
с Олей. В общем, давайте договоримся: все, что касается
наркотиков, я ненавижу, а значит, писать про это не буду. Пусть
будет алкоголизм — с ним ведь как-то проще, понятнее,
теплее, не правда ли? Да и Оля пусть будет Машей
— раз уж так получилось.

Пока Лена жила «у нас», Маша была на «пересидке» — то есть отдыхала,
ну, в смысле — не пила. Знаете, у настоящих алкоголиков
постоянно растет доза, и чем больше она растет, тем выше шанс
отравления. Поэтому время от времени, алкоголик должен
отказаться от алкоголизации — чтобы понизить дозу. Иногда он,
алкоголик, даже ложится в наркологию — только бы нормально все
прошло, без эксцессов и депрессивных настроений — одним
словом, чтобы руки на себя не наложить. Первые дни Маше было
совсем плохо, я не знал, что делать — и просто сидел на кухне,
пил чай. На столе — крошки (хотел написать «валялись», но
вместо этого поставил тире). Я их, крошки то есть, собирал в
ладонь и отправлял в рот.

Потом Маше стало полегче, и мы впервые со времени приезда Лены
втроем выбрались на улицу. Улица в том городке носила (и, видимо,
носит до сих пор) гордое имя — Коммунистическая. Но, чтобы
и вовсе перестать играть в прятки, сознаемся, наконец —
город тот именовался очень заковыристо и даже как-то каверзно —
Сыктывкар. Чуете, да — Сык-тыв-кар? Ну же, елки-метелки —
назовите еще хоть одно слово, где встречаются две (!!!) буквы
«ы»! Теперь ясно вам, что это был за город? То-то же.
(Метафизическая дыра — это я подсказываю для совсем уж
непонятливых).

Так вот. Выбрались мы, значит, на улицу — идем, такие, разговариваем
на ходу и курим. Курим сигареты «Опал» (ну, допустим, что
«Опал», а что там на самом деле было — я уж и не упомню) —
курим сигареты «Опал» и разговариваем о вечности. Ну, вы же
сами знаете, как это бывает: А вот ведь небо какое, ты
посмотри на это небо! — Ну да, небо, а ведь еще древние
греки жили, а мы кто, кто мы такие по сравнению с этими самыми
древними греками! — Да, греки, это сильно, однозначно, но
ведь и небо — это вам не хухры-мухры, не спорьте! — А кто же
спорит, мы и сами знаем: небо это вам не хухры-мухры, мы даже
наоборот не спорим, и готовы это подтвердить еще раз, но
вот ты за это признай — древние греки, это о!, это круто, они
уже тогда все занимались калокогатией, а мы и сейчас
калокогатией не занимаемся — дураки мы, одним словом, перед греками
древними.

Кстати, если вы меня вдруг спросите, что такое калокогатия — ведь я
вам отвечу, как пить дать, отвечу. Только зачем вам знать
про это, а? Не надо. Без калокогатии тоже можно жить — уж
поверьте мне на слово.

А потом Лена (сестра моя) говорит, ну, да — просто так, как будто в
продолжение нашей беседы о вечности, и, главное, не Маше
говорит (которая на самом деле Оля, ну, вы помните), не Маше, а
мне:

— Бросай ее, слышь? Бросай, говорю. Домой пора ехать.

Я, конечно, должен был ей возразить что-то. Что-то сказать — нельзя
же вот так вот прямо, сказать,— зачем ты при ней,— сказать,—
да неужто прямо сейчас все надо было. Но ничего подобного я
не сказал. Ведь она права, подумал я. С Машей, то есть с
Олей (уж извините, буду ее Олей называть — все-таки так
привычнее), у нас все равно выйти, ну, то есть
получиться, ничего не могло. Я понимал это — очень хорошо
понимал. Поэтому я промолчал — не возразил ничего сестре, а
глаза в землю потупил. Так и шел, то есть возвращался домой,
потупив глаза в землю.

На следующий день поехали домой, в потерянный, навечно занесенный
снегом поселок Юльхор. На поезде — до Воркуты, а потом на
автобусе, желтом таком автобусе, как называется — не знаю, но
таких больше не выпускают. В поезде я впервые в жизни увидел
негритянку, что она делала в поезде и зачем она ехала в
Воркуту, я не знаю.

Первый человек, которого встретил в поселке (на следующий день после
приезда в магазин пошел за хлебом) — Олег Хубайбуллин.
Постояли, покурили. Про брата его я ничего спрашивать не стал.
Говорят, брат уехал давно «на материк», там занялся то ли
бизнесом, то ли рэкетом. Брат — это Рашид который.

Рашид. Он был как бы «крутой» уже тогда. Он нас презирал, а мы,
соответственно, его уважали. Впрочем, было ли то уважение? Быть
может, это было что-то другое? Не знаю. Но вот что знаю
наверняка — Рашид изменил мою жизнь так, как никто ее изменить
не смог. А было все так.

Мы сидели в нашем «штабе». Лето было. Суровое северное лето.
Обсуждали важный вопрос — как нам вернуть велосипед. У Олежки
велосипед угнали. И мы знали кто — пацаны с центральных улиц (мы,
ясно дело — «окраинные»). Сидели, думали, как назад
возвращать. Вернулся с переговоров Рашид. Расстроенный — видимо,
дела обстояли хуже, чем нам казалось в начале.

Ну, а далее произошел, собственно, сам конфликт. Я думал, как бы его
поточнее, получше написать. Это непросто, тут свои есть
трудности — в передаче, в достоверности. Я
долго думал, как же это все можно вот так вот и эдак написать,
чтобы понятно было — во-первых, а во-вторых, чтобы верилось
в это. Даже варианты себе в блокнотик накидал: 1) женщина
(любовь); 2) самолюбие и 3) вот, собственно, и все. Ну, да, я
это прямо из блокнота списываю — так у меня там три пунктика
и стоит, хотя можно было бы обработать все
это и оставить только два пункта. В общем, придумать ничего
не смог. Потому что — не помню, почему конфликт произошел.
Кто виноват был — не помню. Кто первый сказал — «пошли
выйдем» — не помню. Но мы вышли, тут мне помнить нечего — это
факт.

Вышли. Дуэль такая. Нет, не драка — а на рогатках. Рогатки у нас у
всех были. Про рогатки можно долго и много писать — но это
отдельная история. Не время здесь ей и не место... Блин, как
же все это тяжело написать. И память уже подводит, да и
трудно вообще, просто трудно. В общем, помню
только — камень летит. Хотите верьте, хотите нет — помню,
камень летит. И мне почему-то страсть как захотелось узнать,
как он летит, увидеть его полет. И я стал
смотреть на его полет. Тем глазом, которым я
следил полет (как солдат выцеливает свою жертву, ловя его на
мушку), я уже ничего не видел. Никогда.

А про Олю что вот вам такое еще написать? Напишу, что ее больше нет
— вы же все равно не поверите. Поэтому: Оля излечилась,
вышла замуж, живет счастливо и растит двух сыновей.


Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка