Онтологические прогулки

Цель настоящей статьи заключается в обосновании — методом
содержательной экспликации — следующих тезисов:

1. Собственное времени есть эффект топологического смещения от символа к знаку и обратно.
2. Собственное языка не является ничем из того, что изучает лингвистика, ибо оно есть онтология временения.
3. Следовательно, мы имеем взаимную онтологическую конвертацию Языка и Времени.

По необходимости подчиняясь логике дискурсивного анализа, развернем
содержание первого тезиса. Если поставить эвристический
вопрос — что же является для христианской культуры базовым и
одновременно сквозным архетипом, задающим сюжеты религиозного,
философского и научного мышления, то ответ однозначен: это
загадка-парадокс Времени. И столь же очевиден и другой ответ:
базовой мифологемой нашей культуры является Слово (Язык).
Между этими двумя полюсами развертывается драма как истории
мысли, так и собственно всемирной истории.

Символ и знак будем понимать как онтологические феномены, а их
семиотические и лингвистические аспекты — как проекцию-симуляцию
в превращенных формах культуры.

Одним из интересных следствий обратной перспективы — основного
принципа структуры Символа — является взаимное уравновешивание
темпоральных потенциалов двух компонентов бытия-символа:
смысла и явления, или — синонимично — духа и тела. Автор этой
идеи — П. Флоренский — называет сей эффект обращенностью, или
симметрией двух половин символа. Следовательно, в онтологии
символа нет привычного нам течения времени, ибо симметрия
темпоральных потенциалов в сумме дает эффект вечного Настоящего
— такого, в котором имплицитно свернуты как прошлое, так
возможное будущее. Культурологическим аналогом является
ставшая аксиомой идея, согласно которой «миф есть машина для
уничтожения времени» (К. Леви-Строс) — вот почему миф
противопоставляется времени-как-истории. Заметим мимоходом, что
благодаря своему мифологическому генезису, таким же эффектом
«стирания» времени обладает подлинное существо музыки и поэзии — и
— как будет показано далее — собственное языка.

Для онтологии тварного бытия характерным является принцип
меонизации, согласно которому бытие расщепляется небытием (аналоги:
свет смешивается с тьмой, разбиение сосудов Малхут после
цимцум бет и т. п.). Сие расщепление и есть то, что мы именуем
топологическим сдвигом, или смещением. Отметим при этом, что
само топологическое смещение далеко от линеарности: взаимное
онтологическое тяготение смысла и явления, духовного и
телесного компонентов символа приводит к своеобразной
аритмологии, нелинейности, многомерности топологического смещения.
Функцией времени при таком смещении является возникающее
пространство: его мерность зависит от того темпорального
потенциала, что является его генетическим истоком. И обратно,
свертывание мерности пространства и само наличие/отсутствие есть
производное от онтологии временения: чем ближе к онтологии
символа, тем больше темпорального потенциала и тем больше
измерений в пространственной функции.

Фиксированным результатом топологического смещения в бытии-символе и
является феномен Знака. Если символ есть, по глубокому
определению П. Флоренского, бытие, которое больше самого себя
(эффект синергии), то знак есть меоническая онтология, или —
бытие, которое меньше самого себя. Напрасно семиотика уверяет
нас в том, будто знаки — всего лишь искусственные орудия,
изобретенные как артефакты культуры. Семиотика, как известно,
доходит до истолкования самих символов как особого рода
знаков — с универсальными значениями. Напротив, знак как
сподручное, инструментальное — это следствие и функция меонической
онтологии — потому себя меньшей, что лишено эффекта
синергии из-за смешивания бытия с небытием. В итоге получается
инобытие, симуляция, кентавр.— Меоническая оболочка — возникшая
как бы из ничего (из линии топологического смещения) —
поэтому его, знака, онтология является перевернутой по отношению
к онтологии бытия как символа.

Из отмеченного выше следует неожиданный вывод: в меонической
онтологии, в знаковой реальности существуют такие парадоксы времени
как обратное течение темпоральных потоков (так, тот же П.
Флоренский, а до него Карл дю Прель обнаружили, что время
сновидения является обратным по отношению к времени
бодрствования), в результате чего возможны завихрения при столкновении
таких потоков, образование временных петель, щелей и т. п.
эффектов — о чем на протяжении веков нам сообщают источники.
Об этом же сегодня нам может поведать современная физика и
математика. Гениальность интуиции Марселя Пруста в том и
заключается, что писатель как бы отдается мифологической памяти
своего литературного дара: он стремится заговорить само
время, повернуть его вспять.

Да, но при чем здесь все-таки язык? Из чего же следует его
онтологическая связь с загадкой времени? Гюстав Гийом в своей работе
«Время и глагол» высказывает идею, что время построено по
образу пространства с n-измерениями; что оно имеет свою
глубину, представляемую последовательностью наклонений, свою
широту и высоту, представляемые временной системой
¹. Позднее
Гийом провозгласил принцип, согласно которому время не может
быть представлено самим собой, а заимствует свое представление
у пространственных средств. Так что представление времени,
называемое в его работах хроногенез и хронотеза, на деле
является спасиализацией (опространствливанием) времени
². Гийом полагает при
этом, что универсум времени выражается в глаголах, а
универсум пространства — в именах. Не оспаривая идеи известного
французского лингвиста, рискнем все же уточнить диспозицию языка
и времени.

Время заимствует свою представительскую функцию у пространства? Это
верно лишь для представления НЕСОБСТВЕННОГО существа
времени, при котором мы действительно измеряем время через его
пространственные координаты. Даже представление
времени-как-истории невольно дается нам через линеарность: либо это «стрела
времени», либо спираль — но обязательно с эффектами
необратимости и шкалой дат. Нетрудно заметить при этом, что такого
рода представление времени через пространство ориентировано
ЗРИТЕЛЬНО: ведь пред-ставляя, мы созерцаем нечто отделенное
от нас на дистанции. Однако Э. Гуссерль в лекциях по
феноменологии внутреннего времени-сознания поворачивает от
зрительной к АУДИАЛЬНОЙ метафоре выражения существа времени, беря за
основу своего анализа темпорального континуума тональную
точку Теперь. Еще более радикально такой поворот выражен в
известно работе А. Лосева «Музыка как предмет логики»: русский
философ временную форму рассматривает как выражение чистого
бытия музыки, выражения, в котором есть время, но нет
пространства. Преимущество аудиальной метафоры времени заключается
в том, что восприятие звука снимает представительскую
дихотомию «субъект-объект». Благодаря континууму звучания, сам
источник звука распределяется так, что трансцендируется граница
между внутренним и внешним. Даже отсутствие звучания не
нарушает континуума мелодии: тишина — это переключение мелодии
от материального медиатора к первичным символам, тем самым,
которые, по точному замечанию А. Лосева, не хулятся материей
имязвучия.

Согласно христианскому богословию, Христос как Вторая Ипостась
Пресвятой Троицы есть Бог-Слово. Ясно, что это метафора: Слово
здесь есть выражение уже не меонической, но ЭОНИЧЕСКОЙ
онтологии; оно есть одновременно Бог и Имя Бога, то Имя, что
конституирует бытие, которое больше самого себя, то есть
бытие-символ. Следовательно, мы вправе различать ДВА ЯЗЫКА: один
имеет своим генетическим истоком Эоническую онтологию — назовем
его язык-символ, другой, соответственно — меоническую
онтологию — это язык-знак. То, что Гийом и структуральная
лингвистика именуют спасиализацией как опространствливанием времени,
верно лишь относительно языка-знака. Логика дискурса есть
закон знаковой реальности; она есть артикуляция, членение,
генетически фундированное меоническим мерцанием: мерцанием
смысла на фоне бес-смысленности, мерцанием бытия на фоне
небытия. Знаменитые фигуры и модусы традиционной формальной
логики, нелинейная, ветвистая логика исчислений в современной
математической логике, да и сама грамматическая структура
естественного языка — суть прямое или косвенное следствие
знаковой, меонической реальности. Можно уверенно предположить, что
так называемый священный язык древних духовных традиций — о
котором мы судим неадекватно уже потому, что пытаемся его
истолковать по аналогии с дискурсивным мышлением языка-знака —
хранит в себе как главную свою тайну генетическую
обусловленность символической онтологией. Следовательно, такой язык
влечет радикальное иначествование во всех своих функциях —
включая и функцию мышления. Не этой ли интуицией был влеком
Хайдеггер в поздний период своего творчества, когда он пытается
понять тайну бытия-времени вслушиванием в собственное
языка? Причем мелос языка как тайна его временения, как онтология
со-бытия, способно услышать лишь герменевтически
настроенное существо — в этом, согласно немецкому мыслителю,
заключается подлинное задание Поэзии и Мысли.

Характерно, что парадигмальный сдвиг в самом форпосте рациональности
— современной науке — также приводит наиболее дальновидных
и глубоких естествоиспытателей к осознанию необходимости
какого-то иного языка.— Одним из самых показательных попыток
такого рода является концепция физической реальности Д. Бома,
для выражения существа которой, по Бому, требуется особый
язык-реомод, способный выражать не атомарную, но
холистическую, хотя и меняющуюся реальность.

Возвращаясь к идее топологического смещения, внесем в его понимание
дополнительный момент. А именно — следует различать
двунаправленные процессы смещения: от символа к знаку и от знака к
символу. В первом случае мы получаем в итоге язык-знак,
представление времени через пространство, дискурсивную логику
мышления, дихотомию сознание/бессознательное. В случае
обратного смещения мы получаем язык-символ, интуитивное созерцание
целого прежде его частей, обратную перспективу в соотношении
смысла и явления.

Становится понятным, что онтология времени будет также зависеть от
того, в каком направлении осуществляется смещение: к знаку
или к символу. Для рационального мышления загадка времени
сводится к парадоксам «стрелы времени»: непонятно, что есть
время как таковое, почему оно необратимо, имеются ли на шкале
времени «точки» его возникновения и прекращения и т.д. В
мифологическом мышлении линеарность времени превращается в его
цикличность: эта идея — слабый отголосок онтологии символа.
Исследователи мифологии указывают также на особенность
темпоральности космогонических мифов: жрец, или шаман может
повернуть время вспять — к его «началу», исправляя, тем самым,
всевозможные заблуждения-аберрации настоящего.

Мы получаем, таким образом, далекий от тривиальности вывод:
существует взаимная конвертация языка и времени — в случае, если нам
открывается их собственное существо. Язык, взятый в его
онтологической ипостаси, способен как продуцировать
темпоральность (нарушением темпоральной симметрии символа), так и
аннулировать ее — возвращаясь к симметрии символического строения
бытия. Время и вечность, следовательно, взаимно
скоррелированы: одно невозможно без другого. Существует тайна
трансцендентного как времени, так и вечности — но она находится за
пределами цели и задач настоящей статьи.

¹ Гюстав Гийом.
Принципы теоретической лингвистики. М., Культура, 1992. С. 9.

² Там же. С. 10.