Онтологические прогулки

(Впервые статья была опубликована в "Топосе" 23 мая 2004 года.)

Когда современный французский социолог — Жан Бодрийар — говорит об экстазе коммуникаций в постсовременном обществе — он имеет в виду вполне определенную вещь: информационный взрыв, основанный на симулякрах третьего порядка, то есть — на фетишизме знаков. Инфляция смысла при избыточной информации. Но что же в таком случае мы именуем коммуникацией? Если встраивание в информационные потоки — то перед нами то, что можно именовать несобственным феномена коммуникации. Ибо собственное существо коммуникации остается некой загадкой, подступы к которой для дискурсивного мышления оборачиваются острием парадоксов.

Достаточно поставить тривиальнейший вопрос: кто говорит (кто пишет, кто передает информацию, кто сообщает, кто, наконец, является субъектом коммуникации)? Ответ парадоксален: его лучше всего сформулировать известным афоризмом Хайдеггера — не язык при нас, но мы — при Языке. Мы привычно именуем язык средством коммуникации, а себя субъектами коммуникативных практик. На самом деле нас, людей, нельзя именовать даже пользователями языка, ибо язык — не компьютерная система с набором программ, созданных самими же людьми. Когда в дело вступает СОБСТВЕННОЕ языка, тогда говорит и сообщает сам Язык. И тогда прежде чем наша речь есть говорение, она есть вслушивание в зов Языка, в его призыв к несению Вести. Но кто из нас сегодня способен к несению этой вести? Ибо для этого «всего-навсего» требуется быть Поэтом и Мыслителем милостью Божией. Парадокс, стало быть, заключается в том, что подлинная коммуникация возможна лишь там, где есть вслушивание в зов самого Языка, и когда сие вслушивание затребовало герменевтики, то есть способности к несению Вести, то «пользователи» языка весьма далеки от соответствия этому требованию.

Но ведь мы ежедневно заняты тем, что говорим и говорим, создаем тексты, вступаем в общение с себе подобными. Мы, стало быть, так или иначе являемся субъектами коммуникативных практик? Не следует обманываться: нам в этом случае отведена инструментальная роль агентов языка как знака. Язык-знак программирует нашу мнимую речь, мнимое мышление и мнимую коммуникацию.

И если поставить следующий вопрос: кто мыслит в процессе коммуникации, то мы встречаем еще один парадоксальный ответ: мыслит кто-то Другой — совсем не тот, кто вступает в «скрытую игру демонстративного общения» на языке-знаке. Более того, рискнем заявить, что именно знаковая ткань языка лишает нас способности говорить и мыслить. Ибо нам лишь мнится, будто знаки языка создаются нами же и по нашему произволу: знак есть не столько орудие коммуникации, сколько феномен меонизированной онтологии. Не случайно Хайдеггер цитирует своего любимого поэта Гёльдерлина: «Знак бессмысленный мы / Мы не чувствуем боли и почти / Позабыли язык на чужбине». Поэт и Мыслитель сообщают тем, кто способен услышать: «Знак бессмысленный мы». Как так — мы сами знаки, да еще и к тому же и бессмысленные? Не есть ли это поэтическая метафора? Да, это метафора, но она говорит о нас, людях, куда строже и внятнее, чем тысячи трактатов и комментариев на тему антропологии — ибо последние ведь и есть псевдомышление, мышление не в собственном смысле слова — так как мыслить на языке-знаке в принципе невозможно (да он и рассчитан вовсе не на процесс мышления, а на процессы исчисления, калькуляции).

Когда я слышу на семинарах по философии (хотя сей речевой оборот можно услышать где угодно и когда угодно) — «я думаю, что...», то я предлагаю аудитории: попробуйте произвольно помыслить нечто совершенно новое и небывалое, такое, чего до вас никто не мог подумать и сформулировать! Ведь мысль — это всегда творчество, всегда творение бытия из небытия, а не комбинаторика информации в границах заданной программы. И вот после мучительных усилий аудитории становится понятно: за привычным речевым оборотом «я думаю...» никакого реального процесса мышления нет! Из этого, конечно, не следует, что мышление невозможно в принципе. Оно возможно — и эту возможность поистине можно именовать чудом! — но сия возможность реализуется лишь там и тогда, где и когда мыслит именно Другой — не наше повседневное «я». Другой имеет инстанцию, имплантированную в структуру человеческой реальности — и сия инстанция есть не что иное, как СОБСТВЕННОЕ ЯЗЫКА. После своего «поворота к языку как Дому Бытия» или — языку как С-казу, Хайдеггер константирует фундаментальное для смысла и сути переживаемой нами эпохи Отсутствие — отсутствие священных Имен. Давнему месту присутствия богов отказано в слове, сообщает мыслитель. В Слове, каким оно некогда было. Каким же оно было? В самой речи являлась близость божества... Сама речь была не передачей «информации», но герменевтическим, поэтическим усилием пере-вода божественного Слова в речь и языка народа. Из музыки, из речи как Мелоса бытия рождалась речь, язык как мифология и духовный родник человеческого существования. Как же это случилось, что наша речь подпала под техническую интерпретацию коммуникации как сообщения «информации»? Этот процесс и есть процесс забывания истины бытия, процесс замещения Слова языком-орудием, то есть знаком. Повинны ли в этом знаки-орудия, или повинен сам человек, который не справился с отведенной ему ролью герменевта, носителя Вести? Но собственное существо Языка-Слова никуда не ушло — оно всего лишь сокрылось в потаенности самого Языка. И оно по-прежнему — хотя и на свой лад (который мы привыкли трактовать как время, как эпоху и как исторические условия) требует от нас пробуждения той же исконной способности — способности к несению Вести. Способности быть — герменевтом при Языке.

В тон немецкому мыслителю говорит и русская философия Имени. Более того, именно русским философам-имяславцам удается проговорить то самоименование СОБСТВЕННОГО в языке, которое столь мучительно в своих Holzwege разыскивал Хайдеггер. Имя Божие есть СОБСТВЕННОЕ СУЩЕСТВО ЯЗЫКА. Из его сокровенной глубины рождается сам Язык, рождается мелос бытия и поэтическая речь мифа. Между стадиями саморазвертывания мифа гештальтом распускаются побеги культуры, духовной жизни народа. Никакой орудийностью знаков не закрыть собственное языка — Имя Божие. Мы можем закрыть глаза, заткнуть уши и воображать, что создаем системы искусственных языков-знаков, языков программирования для носителей « информационных технологий». Мы можем даже дойти до полного безумия, когда пытаемся «вывести» язык из какой-то начальной внеязыковой стихии, туманно намекая на историю и психологию как «корни» языкового общения. Или — на так называемые «природные предпосылки» человеческой речи. Вотще! Заблуждения подобного рода разоблачаются нашей неспособностью понимать, мыслить и говорить. Говорить, внимая зову Имени Божия, которое именует нас самих, создавая собственное существо человека — не бессмысленного знака, но — человека-символа. То есть человека как бытия, способного стать больше самого себя.

И вот мы снова встречаемся с парадоксами коммуникации. Любая коммуникация есть язык, ибо язык не средство только и не орудие коммуникации. Даже в случае так называемой невербальной коммуникации мы остаемся при языке, вопрос только — в какой роли: информаторов либо герменевтов. Имя Божие есть не просто собственное языка. Оно — Весть, которая требует от нас способности к слышанию-говорению и слышанию как мышлению. Ибо мысль не рождается вне Слова. Мысль — это дар самого Слова как дар понимания смысла. Мы, стало быть, мыслим не тогда, когда что-то изобретаем в качестве инструменто-орудий своей — человеческой — деятельности. Мысли никогда не изобретаются — они обретаются как дар Слова. Но сквозь время человеческой истории шествуют не один, а два языка. Если Имя Божие есть священный исток собственного в языке (лучше, пожалуй, сказать, что Оно и есть собственно Язык), то так называемый язык-знак — что это и откуда? Кощунственно полагать, что он также происходит из Логоса, то есть — из Имени Божия. Действительно, его аутентичным истоком является не Логос, но — Анти-Логос, не Имя, но — число. Не только искусственные языки конструируются на основе числового кода. Так называемый «естественный» язык и в звуковой, и в графической субстанции, то есть в речи и письме, кодифицирован числом. Тетраграмматон, или Анти-Логос, это сокрытие не Имени. Это — маскировка отсутствия подлинного Имени Божьего псевдоименованием, это симулятивная замена символа — знаком, имени — числом. Парадокс, таким образом, заключается в том, что когда мы подпадаем под магию языка как знаковой системы, то все наше сознание и все наши коммуникативные практики — не более чем процессы исчисления в пределах заданного Анти-логосом числового кода. Имитация общения, имитация мысли и, наконец, имитация самой жизни.

Освобождение от чар этой имитации принес Тот, кто говорит о Себе: «Я есмь путь, и истина, и жизнь». Вот почему для обретения дара к несению Вести, то есть дара Слова, как минимум требуется священное безмолвие. Язык коренится в молчании — когда умолкает навязчивая имитация речи языка-знака, когда прекращается псевдокоммуникация по обмену информацией. В священном безмолвии рождается дар речи как несения Вести. И тогда, подобно тому, как в таинстве Евхаристии хлеб и вино становятся символами Тела и Крови Христа, знаки мирского языка становятся символами Слова. Чаще всего и лучше всего это получается в музыке и поэзии. Однако же и герменевт-мыслитель обретает способность говорить от Слова через дискурс сигнификации. Недаром Хайдеггер, толкуя Платона, заявляет: учение мыслителя есть несказанное в сказанном.

Как же сие возможно в принципе? Ответ мы вновь находим в размышлениях философов-имяславцев. П. А. Флоренский в своем анализе имени и слова обнаруживает то, мимо чего прошла вся научная лингвистика. Мы вступаем (или пытаемся вступить) в процесс коммуникации. Мы привычно ориентируемся при этом на значение слышимых и видимых знаков. То есть на зону так называемого сознательного восприятия и ответной речи. Но сознание, как мы уже выяснили, есть сумеречная зона псевдоречи и псевдокоммуникации. Помимо этой зоны, говорит Флоренский, мы имеем ультрафизическое воздействие фонемы и инфрапсихическое воздействие семемы слова и речи. Слово магично и слово мистично. Магичность слова воздействует ниже порога сознательных восприятий, мистичность — выше границ сознания. Инфрапсихический спектр семемы — это воздействие духа на дух — поверх сознательных восприятий. Когда это происходит — опоясывание зоны сознания «снизу» и «сверху», то слова-знаки становятся символами Слова, символами Имени Божия. И только тогда мы внезапно обретаем слух, мы пробуждаемся, вслушиваясь в говор Языка и мы обретаем дар слова.

И вот, наконец, мы подходим еще к одной загадке-парадоксу коммуникации. Само слово «коммуникация» этимологически происходит от «коммунис» — общение, со-общение, объединение. Но разве наши коммуникативные практики действительно нас объединяют? Они, скорее, разъединяют нас на социальные группы и даже на социальные атомы. Такова роль языка-знака: разъединять нас даже тогда, когда по видимости все обстоит как раз наоборот.

Напротив, Слово есть онтологическая изотропа. И когда оно нас объединяет, то, оставаясь метрически дистанционно разделенными, мы соединяемся в единое бытие — которое больше самого себя. «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин., 1:4)».

Энергийные эманации Слова синергийно объединяют слушающих и говорящих — от Имени Слова. Это объединение — не растворение, не сглаживание вступающих в общение личностей. Напротив, только оно и выявляет подлинное личностное начало слушающих и говорящих — ибо к ним обращено Слово как сверхличностное первоначало, как исток именно личностного бытия. Поэтому подлинная коммуникация между людьми осуществляется лишь при условии все предваряющей вертикальной коммуникацией с Именем Божием, с Богом-Словом.

Итак, по видимости такой простой процесс повседневных коммуникативных практик оборачивается глубинными парадоксами подлинного общения. Имеющий уши да услышит!