Литературная критика

Я не знаю, что происходит. А вы?

В центральной российской литературной газете («Литературной газете»)
читаем:

Не знаю я — откуда эта грусть.
Быть может,
от летящих журавлей.
Я на ходу 
встряхнул малины куст —
и напряглись соски твоих грудей.

Но я забыл, что ты навек ушла,
тебя как ветром сдунуло с земли!
Витает в небе горькая душа,
что приняли за птицу журавли.

(Иван Переверзин, «Литературная газета», 2004, №10)

Проба пера? Третий курс филфака (первый — биофака)? Нет. Это поэту
Ивану Переверзину исполнилось 50 лет. Об этом сообщает его
хороший, его прекрасный друг Владимир Бондаренко. А также
сообщает он нам о «закалённом морозами и стужей, мерзлотой и
туманами» необыкновенном характере Ивана Переверзина. О его
«верном сибирском глазе»; о его «то ли политическом, то ли
охотничьем взгляде» (? — прим. авт.), замечающем «на дне любого
(? — прим. авт.) бытия свои помеченные (? — прим. авт.)
коряги». О «трагической теме», звучащей в его поэзии «всегда
резко и конкретно»... Действительно — резковато. Но вот по
части конкретики... Откуда они там, эти... эти соски? В
кустах-то. Тем паче, что «она навек ушла» и её
«горькую душу» журавли запросто за птицу
принимают. Она витает в небе. При чём кусты? Кстати, о журавлях.
Грусть — от них? Это «от» ветеринарное какое-то.
Этиология/патогенез. Сальмонеллёз — от голубей, а грусть — от журавлей.
А как по-другому? Никак. Оборотик такой. Забавненький.
Смеяться, право, не грешно?..

А что это за «тебя как ветром сдунуло с земли!»?
«Как ветром сдуло» — нечто ироническое, как говорят сейчас,—
стёбовое. Так грешно или не грешно — смеяться?

Смешно или страшно, когда из подборки в 11 стихотворений 50-летнего
поэта — в центральном издании (!) — нет ни одного, НИ ОДНОГО
— опять же, как говорят теперь,— путнего? Более того —
автор до такой степени не в ладах с русским языком, что похоже
это... на плохие переводы (подстрочники куда правильней).

...А он плывёт, плывёт, конечно
его со мной весь берег ждёт,
когда минует час, как вечность,
и он обратно приплывёт.

Час миновал, и, между прочим,
жарища спала наконец,
но и теперь, в преддверье ночи —
не возвращается пловец...

(Иван Переверзин, «Литературная газета», 2004, №10)

Плывёт-плывёт — и приплывёт? «Плывёт, конечно»
(или всё-таки «конечно его со мной весь берег ждёт»?).
Нужно тут это «конечно»? Конечно. Безусловно.
Несомненно. Для рифмы к «вечность». А «вечность»
здесь нужна? Нужна. Для рифмы к «конечно». Вот
такая вот... взаимообусловленность. А почему «жарища спала»
между прочим? Не нелепо ли смотрится здесь
этот облегчающий, кокетливый оборотик? Между прочим
— можно пирожок съесть. Вот там оно к месту будет... А почему
его весь берег ждёт с Вами? Он же один уплыл,
без Вас...

Вспоминается мне преподаватель по генетике. Немолодой, с многочисленными
странностями человек. В числе которых — сочинение стихов. Плохие
он стихи писал — но много, много лучше, чем Переверзин. И редко
кому их показывал. И в голову ему не приходило, что он поэт. «Балуемся
помаленьку» — так он отзывался о своих поэзах. И был прав... Читаю
Переверзина. Ну ладно, пусть; пусть человек считает себя поэтом
(а я балериной себя назову; или — вот-вот, правильно! — критикессой)...
Но ведь его творения ОПУБЛИКОВАНЫ. Ведь вот оно, чёрным по белому,
Владимиром Бондаренко писано: «Состоялась и его поэзия, чему подтверждение
— новый сборник поэта, названный просто и весомо: «Стихотворения»
(конец цитаты). Вот оно как. Оказывается, Иван Переверзин — поэт.
Его поэзия состоялась. Он выпустил новый (! — прим. авт.) сборник.
Назвал просто и весомо — «Стихотворения». Какая скромность. Значит,
вот это «плывёт-плывёт и приплывёт» — стихотворения?..

Пишет человек — пусть пишет. Поэтическое мировосприятие. Чем плохо?
Да и человек, наверное, неплохой. (Как, если не ошибаюсь, у Задорнова:
«Лишь бы не пил!») НО ПЕЧАТАТЬ-ТО ЗАЧЕМ?.. Сотни людей будут это
читать. Сотням людей говорится, что это — поэзия. Изо дня в день,
из года в год говорится, что иваны переверзины, светланы кековы,
ларисы миллер — поэты. Мол, да, есть графоманы, больные люди,
и о них отдельный разговор. Но вот Иван Переверзин издал новый
сборник; но вот Лариса Миллер рассуждает о «лодочках формы» и
смысле стихотворчества... Вот она, современная поэзия. Люди, пекущиеся
о благе отечественной литературы. Серьёзный разговор, а не какие-нибудь
чаты на литсайтах для тинэйджеров и графоманов... А на сайтах
для рифмоплётов я учу больных — или юных — или откровенно путающихся
в собственных строчках (а чаще и то, и другое, и третье) — людей,
что «персты» — это всего лишь пальцы (а не украшения и не яства),
что ангелы не могут хотеть прекрасную деву, что ревность не может
быть «святой», волна — «водянистой», небеса — «поднебесными»...
И знаете, какими возгласами нет-нет да прерывается наш маленький
ликбез? «А ВО ВЧЕРАШНЕЙ ГАЗЕТЕ (ПЕРЕДАЧЕ, ЖУРНАЛЕ) — СТИХИ ЕЩЁ
ХУЖЕ МОИХ!!!» Так и есть. Хуже. Мне просто нечего ответить. ХУЖЕ.

Белый день, печальный с виду,
Не давай меня в обиду,
Приголубь и приласкай,
В черноту не отпускай...

(Лариса Миллер, «Литературная газета», 2004, №9)

Птичка звонкая запела.
Как весне не надоело
Повторять в мильонный раз
Те же песни, тот же сказ?..

(Лариса Миллер, «Литературная газета», 2004, №9)

Я не облако, не птица,
Я хочу облокотиться
На устойчивый предмет,
А такого в мире нет...

(Лариса Миллер, «Литературная газета», 2004, №9)

Мистер Рейган, вы скажите,
Для чего войны хотите?
Или нужен вам весь мир
И любимый мой зефир?..

(мальчик семи лет, журнал «Пионер»)

Так и хочется написать «no comments». Но мы не ищем лёгких путей.
Комментарии будут. Причём, даже так: комментарии комментариев.
Ибо — ура литераторам, всё равно куда ни кинь, везде поэзия —
открываем «Новый мир», 2004, №3. И в разделе «Литературная критика»
видим сочинение Владимира Цивунина «Сухое биение (О стихах Ларисы
Миллер)». Статья это или эссе — трудно сказать. Я не филолог,
совсем недавно озадачилась этим вопросом, и выяснила пока только
то, что эссе — когда несёшь что попало, а статья — когда ещё поясняешь,
с чего ты это взял. (Таким образом, статей почти не встречаешь.
Тогда как эссеистика развита и популярна.)

Из положения склонив главу и чуть пригнувшись, не позволяя себе
усомниться в великом даре поэтессы, разглагольствуя об авторском
стиле, законченности, компактности и даже безупречности её стихотворных
миниатюр, г-н Цивунин пытается поругать (слегка пожурить?) Ларису
Миллер... Да... Поэзия показательна. Но как показательна критика!..
Для начала г-н Цивунин сообщает нам о своих многочисленных антипатиях
в мире стихов. Он не любит анжамбеманов. Он не любит «стихотворений,
идущих слишком широкой лентой». Он не любит неточных рифм. Которые,
оказывается, «упрощают поиск единственно необходимого слова»,
«облегчают работу стихотворца», а также «влияют на гармоничность
восприятия стихов читателем». Вот оно как. Теперь-то ясно, кто
бездельничал. Кто тунеядец дисгармоничный. Спустя рукава работали
многие. Хлебников, Маяковский, Асеев, Сельвинский, Цветаева (это
только то, что красными чернилами). А вот Лариса Миллер годами,
годами ищет единственно верное слово: кусты — холсты, дыханье
— трепыханье, родился — бился... Ничего не попишешь — точно. Точно.
Спору нет.

Далее г-н Цивунин вздыхает о своём, об отцовском. Его шестилетний
мальчик стихов не любит... Хотела промолчать. Но скажу. Жалко
мальчишку-то. Как представлю, мой бы папа был поэтом и критиком,
и к шести годам меня уже «достал» Рубцовым... Страшный сон. «Отцы
и дети», ужастик. О, поймите меня правильно! Я не о Рубцове. Я
о папе. Которому дай-то Бог не перестараться! Всегда говорила,
без злорадства, искренне: БЕДНЫЕ ДЕТИ ДЕТЕЙ ФИЛФАКА!.. Но это
я так, к слову...

Г-ну Цивунину «трудно писать о поэтессе, к которой относишься
с давней симпатией, и при этом не больно-то лестно отзываться
о её стихах. И это — после стольких лет честного стихописательства».
Мне, вероятно, легче. Я ж не считаю многолетнее стихописательство
особою заслугой. Стихописательство, по-моему — какой странный
взгляд, не правда ли? — не годами меряется. И честность его —
по результатам, по результатам. А результаты таковы. Штамповку
плоских картинок можно назвать «авторским стилем». Утяжелённый
вариант «что вижу, о том пою» — называется «что думаю, о том пишу»
— можно назвать «по-детски открытым взглядом». Объявление «Пишу
стихи, причём по-русски, И не хочу другой нагрузки...»
с пояснением «...точу карандаши» и упоминанием
о привычке к прогулкам в «соседнем жиденьком лесу»
— можно назвать «стихотворением о языке и творчестве» («Вопросы
литературы», 2003, №6). Неизменный плясовой ритм а-ля «С днём
рожденья поздравляем, счастьев всяческих желаем!» можно назвать
«методом». Можно. Но в случае семилетнего мальчугана из журнала
«Пионер» — никому такое в голову не пришло. Другое дело Лариса
Миллер.

Интересно, что случится,
Коль на время отлучиться,
Ненадолго выйти вон
Из потока дней, что мчится,
Всё живое взяв в полон...

(Лариса Миллер, 2000 г., цитируется по статье Владимира Цивунина)

В таком-то ритме даже и не знаю, куда можно «на время отлучиться».
Вспоминается реклама «Имодиума»... И долго я думала: что же «мчится»?
Оказалось — «поток»... Поток, который мчится — это из районной
газеты. Поток, который мчится — это лисица, которая хищник. Да,
пожалуй, так можно сказать. Наслоить на широкое, общее понятие
движения потока дней — это узенькое, частное,
«захлёбывающееся» мчится. Почему нельзя? Опять
же — можно. Нужно?..

Так бы я сказала своим литературным птенчикам. Они бы подумали
и исправили.

...«Будь я поэтом точно такого дара, как у Ларисы Миллер, я бы
себе писать хореем — просто запретил»,— продолжает г-н Цивунин.
Ну что тут сказать... Будь я поэтом точно такого дара, как у Ларисы
Миллер — я бы и вовсе себе писать запретила... Всё. Проговорилась.
Я ж тоже поэт! (Обиженный, непризнанный, потому кусачий.) Стоило
ли упоминать об этом? Стоило. Я ж эссе пишу. Неспешный рассказ
о своей богатой внутренней жизни. У меня тоже маленький ребёнок
(это я Цивунину); и я тоже воспринимаю стихи как огонь, воздух,
воду и даже тяжёлую воду (а это уже Ирине Васильковой, чей критический
опус «Как нам вылечить птиц, отказавшихся петь?» можно найти там
же, в «Новом мире», 2004, №3). Г-жа Василькова посвятила неспешный
рассказ о своей богатой внутренней жизни — творчеству поэтессы
Светланы Кековой. Для начала — на парочку листов — г-жа Василькова
рассказывает, когда и почему творчество Кековой пригрезилось ей
подобным воде. Вспоминает, что «море не гомогенно — в нём есть
зоны разной солёности и плотности, перепады температур, подводные
течения и вообще слоистость», а «каждый уровень имеет свои условия
среды, свой биоценоз...» (замечу некстати, что напрасно г-жа Василькова
говорит о «тяжёлой (без всякой метафизики) воде», ибо о каком-либо
биоценозе в такой воде говорить просто не приходится). После этого
краткого экскурса в увлекательный мир океанологии нас знакомят
с «дивным предметом» вальдорфских школ — «Рисованием форм». Действительно
интересно. Далее — Юнг. С его «доныне актуальной работой «Об отношении
аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству»
(конец цитаты)... Далее — «эмоциональные доминанты», «логически»,
«мифологически», «антропологически», «геологически», «генетически»,
«геометрически»... Да, интересно — и как всё непросто! Безусловно,
это текст образованного, тонко чувствующего, много читающего человека.
Он сам за себя говорит. Вернее, за г-жу Василькову. За г-жу Кекову
куда меньше. «Вибрация среды, гул, отдающийся во всём теле,— подобный
тому, который ощущаешь перед появлением собственных стихов, подземный,
подводный...» — вот какие трудноописуемые ощущения рождает у г-жи
Васильковой поэзия г-жи Кековой. И сразу мы поняли, что поэтический
дар и самой Васильковой бесспорен. Её стихи рождаются из гула,
нечто божественное чувствует она перед их появлением... Как прозрачно,
как невзначай она об этом упомянула!

«Её излюбленные образы — свет, любовь, ангел, вода, облака,
сад, трава, свеча, луна, сети, соль, слово» — продолжает
г-жа Василькова вводить нас в удивительный мир поэзии Светланы
Кековой. Но... вышеупомянутые образы излюблены доброй половиной
стихописателей! Более того — ещё больше они в чести у беспросветных
графоманов, кои между «ангелами» и чем-нибудь попроще в 99% печальных
случаев выбирают первых. Этих ни в чём не повинных крылатых существ,
которых Микеланджело рисовал с трудом, скрипя зубами, ибо никогда
не видел. Право, странный подход. К чему видеть? Знай себе рисуй,
знай пиши. Так ВСЕ делают.

...Я прочла книгу Светланы Кековой «Короткие письма», о которой
так полно и выразительно рассказала Ирина Василькова...

Перед Богом мы оправдаться ничем не можем —
ни чужой любовью, ни собственным брачным ложем,
ни потоком слёз на дороге пустой и пыльной,
ни зажатой в горсть материнской землёй могильной.
Как младенец в чреве, в гнезде засыпает птица,
и в твоём лице проступают чужие лица.

(Светлана Кекова, из книги «Короткие письма»)

Слов — нет (в прозе). Но родилось стихотворение (я ж предупреждала,
что тоже поэт):

Пред Богом мы не можем оправдаться:
любовью (угораздило ж отдаться!
и это находясь в законном браке),
потоком слёз в густом тяжёлом мраке —
немых, блаженных, жалких, крокодильих —
и тем, что мы на кладбище ходили.
Как лялька в мамке, спит во чреве птичка,
и это её давняя привычка.

(Лена Зайцева, из неопубликованного)

Вернёмся к сочинению г-жи Васильковой.

Насторожила меня фраза о «бесстрашии, с которым Светлана предъявляет
читателю эти тексты», сказанная о последних подборках поэтессы.
Это бесстрашие г-жу Василькову поражает. Меня же оно поражает
давно и сильно. Задолго до текстов Светланы поражало, поражало
ВООБЩЕ. Как человек пишет стихотворение на две страницы о метели
и её завываниях? Сколько можно описывать «облачные гряды» и «полупустые
храмы»? «Прозрачные тени» и «драгоценные влаги»? «Единственные
пути» и «волшебные сказки»? И всё это бесстрашно, бесстрашно,—
да о каком мы страхе? нет и тени смущения! — предъявлять...

Далее г-жа Василькова сообщает нам нечто и вовсе интригующее:
«Я говорю «тексты», потому что вопрос о жанровой принадлежности
их меня, собственно, больше всего сейчас интересует. Последние
подборки — не стихи, а уже почти молитвы»...

Вы знаете — чистая правда. (Надо же было и г-же Васильковой когда-нибудь
угадать!)

...Кто отпет и оплакан и Всевышним прощён,
кто невидимым знаком — красной кровью — крещён.

Снег ли в воздухе тает над молчащим селом,
или ива читает поминальный псалом...

(Светлана Кекова, «Новый Мир», 2003, №7)

...Он разделит свекровь и невестку её,
сына с пастырем, с дочерью мать...
да прославится, Господи, имя Твоё! —
Как нам царскую речь понимать?..

(Светлана Кекова, «Знамя», 2003, №7)

...В воздушной синеве, по бездорожью
отчаянные носятся стрижи...
Как мне сложить псалом во славу Божью,
невидимая ласточка, скажи?..

(Светлана Кекова, «Звезда», 2003, №1)

Светлана зря у невидимой ласточки спрашивает. В «Церкви Христа»
подобных псалмов — подборки, книги. Сами пишут. Сами читают, сами
поют. Про птичек там поменьше, про Бога побольше, но в целом...

Религиозный экстаз — штука сильная. Но таланта не прибавляет.
А зачастую и убавляет — как хорошо заметил Жак Маритен, а г-жа
Василькова очень кстати об этом упомянула в сноске к своей...
статье?

О жанровой же принадлежности хочется сказать вот что. Вопрос «стихи
или молитвы?» звучит, конечно, хорошо. Если брать самое общее
понятие о «молитвах». Такое общее, что вся наша жизнь — молитва.
Но, вот поверьте, ничего хорошего в этом нет, если речь идёт о
молитве в самом прямом, буквальном смысле. В этом случае подобный
вопрос из того же ряда, что и «стихи это или меню?», «стихи или
расписание автобусов?», «стихи или анекдот?»... Молитва — строго
функциональный текст. Молитвы не читают, молитвами молятся (о
чём кратко — на 38 строчек — и напоминает г-жа Василькова). Надо
сказать, интересная возникает картинка, когда представляешь, на
что рассчитывает автор, активно публикуя свои «уже почти молитвы».
Что у Господа больше шансов ознакомиться с ними? Когда он за утренним
чаем будет просматривать свежие выпуски литературных журналов?..

Последний — неприятный, бестактный, но действительно интересующий
— вопрос. Если бы работы Кековой вызывали закономерное недоумение
«стихи это или всё-таки меню?», мы бы так и продолжали их наблюдать
в центральных изданиях?

Вот такие вот мысли по поводу. А смешно это или страшно — каждый
решает для себя сам. Видит Бог (а я о его существовании тоже догадываюсь,
но стараюсь поменьше надоедать — а то ведь и впрямь надоесть можно!),
я не искала каких-то особенно неудачных публикаций. Это случайная
выборка. Среднее арифметическое. Лодочка нормы. Никого не удивляющая,
уж тем более не смешащая. А почему — я не знаю. Я не знаю, что
происходит. А вы?