Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

• Евангелие от Матвея.
• Архетипы Гоголя.
• Детектор лжи.
• Майор Фаберже.
• Даймон.
• Мякоткин.
• Прощание славянки.
• Гелла.
• Будьте, как орлик!

Главы из романа «Swedenborg»

Что-то разреженное, режущее ноздри, носилось по временам в воздухе.
Чувствовалось приближение нового тысячелетия, новой эпохи.
Требовалось новое сознание, новое самосознание. Не только мы
чувствовали это. Нас часто выводили на хозработы на
психодром целым подразделением, и это укрепляло наши нервы, наши
легкие. Но здоровый крестьянский труд радовал только меня,
остальные часто оставались лишь наблюдателями. Бывало, я во все
плеча машу метлой или лопатой, мету главную дорожку или
психодром, сметаю листья, дыша полной грудью, а другие только
жмутся по краям тропки и затыкают нос от дымящего костра. Один
Марадона по-осеннему резво бегает по футбольному полю в
носках и пинает свой газетный мяч, иногда, впрочем, в перерыве
между таймами, по-товарищески мигнув мне, забирая в охапку
листья и бросая их в огонь. Помощник! Иоська тоже по листочку
приносил в костер, предварительно мелко искрошив их, как
гусеница. Просто поразительно, как человек живет в привычке,
как червь, пребывает в ней. Из невзрачных (порой промерзших)
тополиных листьев Иоська способен сделать резные кленовые, а
из с рваной резьбою дубовых — березовые. Мелко-мелко
стрекочет своими цепкими коготками как кружевница, и из его работы
получается загляденье.

Так мы встречали новую эпоху. Раз, под осень, нас отправили
насаживать лопаты и метла, я разгорячился, сбросил фуфайку, схватил
топор (никто не ожидал от меня такой сноровки), и тут же
принялся обрубать черенки, острить их на березовом чурбаке, как
карандаши, пока другие жались в стороне, прикрывая руками
свое тряхомудие. Даже отец Матвей, наш постоянный спутник, не
избежал этого. Или он подражал им? Мне это стало
подозрительно. И в то же время смешно. Они строили мучительные
гримасы, отсылая их, помимо меня и себя, кому-то третьему, в
вакуум. Кому они жаловались? Зачем? Я с жаром, с огоньком работал,
не замечая их кривляний, сообщаясь лишь с беспричинностью,
сообразуясь лишь с морозным ветром. Всегда один!

В другой раз нас втроем направили на заделку крысиных нор на
центральный склад, и Островский с Борманом, как всегда, отлынивали.
Правда, меня назначили старшим. Я с радостью принял новое
назначение. Во-первых, необходимо было показать им пример,
сделать раствор, и Островский тут же спросил у старшины,
начальника склада, какой марки нам дадут цемент. (Островский
соглашался работать только с маркой 800.) Старшина тут же
съездил его кулаком по уху, и правильно сделал. Мы что, Асуанскую
плотину возводить будем, спросил он. На крысиные норы
достанет и марки 400. Я засыпал ведро цемента в растворный ящик,
Бормана послал за водой, а Островского поставил на грохот
сеять песок. (Вместо грохота старшина выдал нам старую
панцирную сетку от кровати, на которой, я думаю, было сделано немало
эякуляций, а затем и подпольных абортов.) Островский нехотя
ковырял мерзлый песок, брезгливо отставив пальчики, и явно
презирал физический труд, но не прибавочную стоимость своих
соплеменников. Неужели так закалялась сталь? Не могу
поверить. Я изучал технологию металлов.

Борман едва дотащился с водой через час (вода в ведре покрылась
толстой коркой льда), Островский все-таки с моей помощью
наковырял жменю песка, я вылил воду в ящик и с жаром принялся
делать замес, иногда влезая в раствор с ногами — так мне не
терпелось поскорей заделать крысиные щели. Должен сразу же
сказать, что лопата была насажена тоже мною, я мастерски заострил
держак на еловом пне на углу склада и ловко вправил его
затем в железное русло лопаты, подтянув пояс. Островский и
Борман при этом поморщились, как от горчицы. Их обоих я послал
потом за стеклом, пивной или какой-нибудь иной тарой, и они с
радостью отправились выполнять мое приказание, не опасаясь
подвоха. Собственно, им была неприятна моя горячность и моя
cноровка. Я был просто уверен в этом. К тому же, призрачный
дух алкоголя витал над ними обоими, как Эол, и они тут же
испарились. По-видимому, они собирались улизнуть от работы.
(Старшина одобрительно кивнул в знак согласия.)

За стеклом они ходили еще дольше и вернулись оба пьяными. Думаю,
больше от воображения. Их нельзя посылать даже за пустыми
бутылками! Они торчали у них изо всех пижамных и других карманов
и разили спиртным, как из бочки. Где они их достали? В
пункте приема стеклотары? Несомненно, мои друзья не расположены к
трезвости.

Я немедленно приказал им истолочь стекло, и они с подозрением
переглянулись. Видимо, о чем-то уже начали догадываться.

— Где, по-твоему, мы должны толочь его, Ковалев, — с вызовом сказал
Островский. — Может быть, ты выдашь нам сначала ступу?

Просто удивительный народ! На кирпиче, на твоей, Борман, лысой
башке, на твоем еловом пне, Островский! Я стащил с кислородного
баллона, приваленного к стене склада, стальной колпак и
бросил в него их первую бутылку. Никакой сообразительности, это
вам не революционные книжки писать.

— А пестик? — спросил Островский, улыбаясь, явно глумясь. Как будто
я был прораб или десятник!

Я бросил им кусок проката, ржавый шестигранник, на который
закладывал, вместо щеколды, складские ворота старшина, и Борман
по-собачьи схватил железо налету своими стальными зубами.
Ощерился, как ротвейлер, и замахнулся на меня щеколдой.

Они потребовали очки. Я молча кивнул им на синие сварочные очки для
автогенных работ, висящие на баллоне, и больше не вступал с
ними в пререкания. Островский встал на колени, нехотя
напялил очки поверх берета, мотнув головой, точно заправский
сварщик (осел, это же не сварочный щиток!), и с лязгом принялся
кромсать стекла. Что характерно, сварной, угрюмо наблюдавший
за действиями Островского и Бормана, ничем не выдал своего
отношения и молча сосал молоко из бутылки — не знаю, готов ли
он был пожертвовать ее на общее дело. С самого начала
должен предупредить, что складские работники не принимали участия
в наших работах и прениях, а только искоса наблюдали за
нами, поедая крутые яйца и сося молоко. Был как раз обеденный
перерыв, и они жевали свои вечные крутые яйца, сморкаясь в
ноздрю, мечтая о внутрискладских деликатесах и запивая их
отсутствие млеком.

Раствор был готов, я разложил его в ведра и потребовал стекол. И тут
они все поняли. Островский, выходя из-под собственного и
моего контроля, зажал пах, с отвращением отбросил пест, а
Борман перевернул ступу. Они поняли, что я собираюсь сыпать
стекла в крысиные норы и замазывать их раствором, приготовленным
из цемента марки 800. Я прекратил их бунт на коленях тотчас
же (старшина поощрял меня) и рассыпал подзатыльники, и они,
удивительно, не сопротивлялись, не роптали. Чувствовали мою
силу и право. (Складские не вмешивались в происходящее,
переваривая случившееся вместе с яйцами и моим
правообладанием.)

Я снова потребовал повиновения и стекол, и тогда пал на колени
Борман. В последнем отчаянии, закрываясь от мести руками, он
потребовал от меня, капитана Ковалева, намудник — щадящую
жестяную раковину мужского пола, в какой играют хоккеисты с
шайбой, чтобы сохранить потомство. Другими словами, бронежилет, не
настаиваю на эвфемизме. Меня покорежило от спортивного
жаргона этого ублюдка. Борман прежде, по его словам, играл за
московский «Локомотив» и знал толк в защите потомства.

Я скорчился от ненависти и лингвистической недостаточности. Гневу
моему не было предела. Как, не найти такому необходимому
атрибуту туалета канадского хоккеиста достойного термина?! Я
адресовал упреки и себе, и им, и Институту русского языка при
Российской Академии Наук, и, конечно, Международной хоккейной
лиге. Не думаю, что в этом был повинен НХЛ. Скорее,
Тартуская школа. Сидевший на пригорке старшина мигом побежал в склад
и привел оттуда изработанного, как вола, старого рабочего,
мастера жестяных работ, и они тут же изготовили Борману
раковину из консервной банки, поочередно примеряя ее на себя,
как плавки. Я почувствовал себя на пляже нудистов. Причем,
раздето-одетым, одновременно. Причем, как снег, бледным.. Я
этого не ожидал! Быть раздетым в уличной толпе или одетым на
пляже нудистов, среди загорающих негров, да еще при
лексической недостаточности — значит быть одинаково уязвимым.

Все тут же изменилось не в мою пользу. Все были на их стороне.
Морально-эстетический баланс был нарушен. Борман вырвал у них
едва обретшее форму изделие и взмахнул им над головой, как
вымпелом. Все одобрительно загудели, поощряя Бормана. Он
просунул раковину между ног, победоносно глядя на меня, и взмахнул
пестом. По-видимому, он почувствовал себя и быком, и
тореадором одновременно. Стекло брызгало из ступы веером, рабочие
подбегали и не скупясь бросали бутылки в ступу, а Борман
мозжил и мозжил их пестом, поднимая стеклянную пыль, задыхаясь в
радуге. Несомненно, это были опасные для здоровья, и к тому
же сверхурочные работы. Полагаю, он сразу же выработал
вредный десятилетний стаж.

Несмотря на апоплексическую недостаточность, мы вошли под мрачные
своды склада. Психи, рабочие, жирные стерилизованные коты, не
поймавшие ни одной крысы. Гвардии старшина был нашим угрюмым
Вергилием. Он водил нас от норы к норе, ловко отодвигая
ногой то ящики, то бутыли, обнажая вселенские свищи. Но
странно, он как будто мешал мне в работе, и другие мешали тоже.
(Коты были недовольнее всего.)

Я бегал от дыры к дыре, как сеятель, как пахарь, сыпал в бездну
стеклянную пудру и запечатывал нору за норой, свищ за свищом,
зиянье за зияньем. Я расталкивал толпу своим нетерпеньем и
локтями. Жаркий, как короткий римский меч, мастерок сверкал в
моих руках, как змеиное жало, раствор лился как из
бетономешалки, каждый сознавал мое нравственное и мужское
превосходство, но никто не посмел выразить мне ни признательность, ни
благодарность. Что-то мешало им.

Все молча толпились вокруг меня, радуясь и одновременно кривясь от
злобы, явно испытывая амбивалентные чувства, как при игре в
хоккей, не помышляя ни о проигрыше, ни о победе. Животы их
свело судорогой, всю осветительную систему склада охватил тик,
все стояли в излюбленной позе Адольфа, держа руки внизу
живота, посылая небу проклятья. Мы стояли, безмолвно вдыхая
воздух, настоянный на дыме копченых колбас, прогорклого масла и
вяленых солдатских сапог. Радужная стеклянная пыль мерцала
в сумерках склада, а крысы угрюмо ломились в задраенные мной
свищи.

Коты мяукали. Несмотря на то, что я выполнил и даже перевыполнил все
условия и все предпосылки командования, старшина не
ходатайствовал перед вышестоящим начальством о предоставлении мне
внеочередного воинского звания, и даже краткосрочный отпуск
на родину мне не был предоставлен. Не дали даже добавки
перловой каши. Мне был пожалован только издевательский жестяной
орден — хоккейная жестяная раковина с ребрами жесткости для
предупреждения игровых травм, как воображаемых (мысленных),
так и настоящих. Но крысиные лазы на центральном складе я
все-таки навсегда запечатал, используя все мое немалое
вдохновение и цемент марки 800.