Проза

Вверх-вниз, вверх-вниз раскачивается Маргарита на стальных тросах.
За её спиной вспыхивают бутафорские звёзды.

— Я лечу! — Усиленный колонками голос смешивается с записанным шумом
ветра, и вступает орган.

Идёт спектакль «Мастер и Маргарита».

Схваченная прожекторами, заслуженная артистка Елена Туманова парит
над сценой в прозрачном пеньюаре. Зал, затаив дыхание, следит
за полётом Маргариты. А за кулисами монтировщики спорят на
пиво о цвете её белья.

Их бригадира зовут Саша Белый, поэтому он всегда ставит на белое. И
время от времени выигрывает.

Сцена погружается в темноту. Бесшумные моторы мягко опускают Лену в
призрачный свет закулисья.

Я спешу освободить её от подвесной системы. Для этого нужно снять
пеньюар. Монтировщики, затаив дыхание, наблюдают за
процедурой.

Полупрозрачное одеяние летит к костюмерам, подвеска отстёгнута, и
коллеги поздравляют Сашу с очередной победой.

На Лену снова набрасывают пеньюар, и она спешит к Сатане на Бал. Я
сажусь за пульт и готовлюсь управлять полётами. Полётами
гробов над танцующими чертями.

Бал Сатаны — самая сложная сцена не только этого спектакля, но и
всего нашего репертуара. Все технические службы задействованы
на полную катушку. Даже есть традиция: если зарплата
приходится на «Мастера и Маргариту», то деньги дают только на
следующий день. Во избежание.

Бал Сатаны в разгаре. Безумствует балет чертей. По сцене носятся
лучи прожекторов. Ужаленные светом грешники корчатся в танце
под залихватский рёв органа.

На моём пульте кнопки в три ряда. Жмёшь нижнюю, и бутафорский гроб
пикирует на сцену; жмёшь верхнюю, и он уносится под небеса.

Есть ещё третья, заклеенная скотчем кнопка. Ей при аварии можно
блокировать лебёдку. И груз, повиснув на тросах, замрёт.

Я управляю танцем трёх гробов. И даже часто попадаю в ритм органа.

Сцена видна мне сбоку.

Бал идёт к концу. Пальцы привычно бегают по пульту, и в бутафорском
небе послушно пляшет мой мрачный груз. Вот только ближний
гроб…

Давно нажата кнопка «вверх», а он упрямо пикирует на сцену.
Проклятье, похоже, нет контакта. Я, разрывая скотч, вдавливаю кнопку
аварийной блокировки. А гроб по-прежнему летит на головы
танцоров.

Балет — врассыпную. Кого-то даже сбили с ног. Я колочу по всем
кнопкам сразу. Рядом кто-то ахнул.

Саша Белый рванул к дублирующему пульту. Несколько уверенных
движений, и все три гроба замерли, покачиваясь на тросах.

На сцене снова пляшут — правда, уже не под музыку — и искоса
поглядывают на меня.

Гробы качнулись, лениво поплыли вверх и скрылись в падугах.

Бал окончен. Следующие картины простые, всегда проходят гладко, и
Саша открывает пиво.

Несколько вдумчивых глотков, утробное «ух», и бутылка передаётся мне.

— Завтра, Женя, приходи пораньше. Займёмся твоим пультом.

Я киваю. И думаю о том, что завтра первым делом займутся нами.

Подходит помощница режиссёра. И как-то виновато, глядя в сторону, сообщает:

— Придётся докладную написать.

Мы её, как можем, утешаем. Дескать, пиши и не стесняйся. Всё дело в
технике, так что никому не влетит.

Здесь мы, конечно, врём. Наш главный шеф, худрук и генеральный
директор в одном лице, не знает слова «техника». Вернее, не хочет
слышать. И завтра нам влетит по первое число. Но не
сегодня: сейчас он на сцене в роли Воланда.

Однажды, в гриме и костюме Сатаны, он попытался кого-то отчитать. И
не заметил, что из образа ещё не вышел.

Вот это получилась мизансцена. Все за кулисами забыли о работе, а на
сцене без Воланда и грешников прошёл Бал Сатаны.

Наконец спектакль окончен, занавес опущен, и шустрый чёрт, свесив
ноги в оркестровую яму, записывает в кондуит расходящуюся
публику.

Театр выплёскивает людей волнами. Сначала зрителей, за ними
техников, а уж потом актёров. Герои и злодеи, боги и нечисть,
переодетые мирными гражданами, растекаются по городу.

Я у служебного входа поджидаю Маргариту. Именно Маргариту: Леной
Тумановой она станет где-то на полпути домой, не раньше.

Мы всегда возвращаемся вместе, если за ней не приезжает помощник
мэра на красной «Ауди».

Поток выносит Лену, мы прячемся за угол и закуриваем. Я-то могу
дымить безнаказанно, а вот Тумановой может влететь.

Наш художественный руководитель Тимур Альбертович из всех пороков
человечества выделил три, на его взгляд, излечимые: грязная
обувь, семечки и курение. Причём курение — порок настолько
эксклюзивный, что достаётся за него только актёрам. По полной
программе, вплоть до снятия с ролей.

Только мы закурили, звучит раскатистое:

— Туманова!

Значит, выплывший последним Тимур Альбертович имеет соображения по
спектаклю и хочет ими поделиться. Непременно с Маргаритой.

— Туманова! Кто-нибудь видел Туманову?

Я протягиваю Лене жвачку, и она спешит к рокочущему худруку. Мне
остаётся лишь вздыхать, поглядывая на часы.

Говорить с актрисой после сложной роли — занятие бессмысленное. Она
ещё где-то там — в полёте, или плачет над Мастером.

Вскоре Воланд отпускает Маргариту. Она берёт меня под руку, и
планета начинает медленно вращаться под ногами, унося ещё один
день в прошлое.

— Лена, ты ещё Маргарита?

— А? Что?

— Мы пришли. Твой подъезд.

Она долго возится с недавно поставленным кодовым замком, и, наконец,
пожав плечами, отступает.

Я в десятый раз укрощаю замок. Правда, снова не с первой попытки.
Дверь открывается, и меня награждают жидкими аплодисментами.

— Как-нибудь поужинаем вместе,— говорим мы хором и расстаёмся.