Проза

• Начало.

Юлька

Мои окна светятся, значит, Юлька дома. Соседка по подъезду, она
упорно отстаивает этот статус, хотя у меня бывает чаще, чем у
себя. Ну и пусть отстаивает: три года здесь жил, не
догадываясь о её существовании. И, между прочим, не чувствовал себя
одиноким. Или не считал... Вот только дни рождения обычно
проводил один.

В один из таких независимо от погоды хмурых дней в дверь позвонили.

— Мур,— сказал котёнок, обтирающийся о ноги девушки.

— Мур,— переспросил я.

Котёнок потёрся о мои ноги.

— Ну я пошла,— девушка шагнула к лифту.

— Нет! — Вырвалось у меня.

Палец замер у кнопки вызова. Рука медленно опустилась.

— Меня зовут Юля.

— А у меня сегодня день рождения.

Под аккуратной чёлкой зажглись огоньки:

— Можно было бы и поздравить.

— Можно было бы и пригласить.

Мы танцевали под приёмник, а на столе скучала так и не открытая
бутылка шампанского. Ничего, ей не привыкать: она томилась в
холодильнике с самого новоселья.

Кто-то назойливо пытался дозвониться, а мы сбежали на балкон и
отыскивали несуществующие пятна на Луне. Я создавал новые
созвездия и называл их: «Юлина улыбка», «Юлины глаза»...

И снова танцы до упаду. До полного упаду. На кровать.

Юлька посмотрела на потолок.

— Я вижу паутину.

— Это мираж. Там только звёзды.

Она подняла руку, и вселенную заслонили маленькие противные часы.
Тонкие стрелки ставили на нашем счастье жирный крест.

— Уже поздно.

Я немного повернул руку с часами:

— У нас ещё целая вечность.

Юлька встала.

— Пора.

— Конечно. Я тебя раздену?..

— Что я скажу дома?

Я открыл шампанское и поднял бутылку над головой.

— Шёл дождь...

Юлька прижалась ко мне.

— Приятный летний дождь...

На нас низвергся искрящийся водопад.

— Наш дождь...

По дороге к моему подъезду надо проходийти под огромным щитом с
рекламой пылесосов и надписью: «Сосу за копейки». Отражаясь от
него, лунный свет становится каким-то сизым.

Эпоха Сизого Безвременья, когда паяцы правят бал.

Юлька встречает меня традиционным вопросом:

— Ты будешь кашку или?..

Это формальность, а то и вежливый ультиматум. Альтернативы кашке
нет, не было и не будет никогда. До самой гробовой доски.

Дальше возможны варианты.

Чаще всего я симулирую улыбку, сообщая: «Из твоих рук — хоть
отраву»,— и, чертыхаясь про себя, иду мыть руки.

Раза два в год всё проходит не так гладко. Я начинаю выяснять, что
стоит за этим «или». В ответ получаю пару тусклых молний
из-под чёлки, и чеканный голос воспроизводит мантру полностью:

— Ты будешь кашку или не будешь кашку?!

Здесь мой мятежный дух иссякает, и я иду есть кашку.

Раньше, в Доюлькину эпоху, я чувствовал себя патрицием и устраивал
трапезы прямо в комнате.

— Ужас,— содрогнулась Юлька, застав меня на месте преступления, и
утащила сковородку на кухню.

С вилкой наперевес я рванулся в погоню, но наткнулся на леденящее
душу: «Крошки будут».

Я перевёл дух, набрался храбрости и, зажмурившись, произнёс
пламенную речь. О моих благородных предках, которые с самого
сотворения мира не опускались до ужина на кухне. Пусть они не
ведали приличий и гонялись за соседями с вилами и топорами, но
никогда, вы слышите, никогда эти благородные дворяне не ели на
кухне, в людской и иже с ними подсобных помещениях, складах
и сортирах. За это перед моими пращурами соседи с
готовностью снимали шляпы, скальпы и выворачивали карманы.

— Значит,— брызнула ядом Юлька,— на кухне есть стыдно. А без штанов
есть не стыдно?

— Так ведь тепло. И пятно посадить можно...

— А ты салфеточкой прикрывайся,— тщательно прожёвывая буквы, посоветовала Юлька.

— Откуда у нас салфетки? Разве что простыню разрезать...

— Твою любимую, с дурацкими цветами.

— Это лотосы — символы чистоты...

— Хоть раз бы постирал свои символы!

— Если я сам буду стирать, зачем тогда вообще...

— Что?! — рассерженная львица предо мной изготовилась к прыжку.

Я побросал знамёна и капитулировал.

Трапезы теперь проходят на кухне и без разговоров. Не подумайте, что
из-за воспитания. Просто здесь сутки напролёт бушует
приёмник.

Потоки ахинеи, приправленные полоумными диджеями, колотят по мозгам
механическим ритмом и захлёстывают мысли, заставляя
ухмыляться идиотским шуткам.

Хорошую музыку нельзя воспринимать часами, а попсу — пожалуйста.
Классика в три аккорда не умещается, для её восприятия нужно
чуть больше мозгов, чем имеется у среднего эфирососа. Вот и
подлаживается (чуть не сказал «подкладывается») отрасль
бизнеса, именуемая искусством, под усреднённые мозги.

Для них и классику усредняют: выдернут фрагментик, добавят
барабанчиков, цифровых эффектов, и время от времени плеснут в
ежедневные помои для окультуривания носорогов. А те в восторге: мы
Баха слышали. Правда, на синтезаторе слабовато лабает, но
ничего, слушать можно. Как-никак, бренд раскрученный, значит
должен нравиться.

Так рассуждает помощник нашего мэра Паша. Он тоже ходит по жизни,
прикрыв мозги наушниками. Наевшись до отвала усреднённой
культурой, он начинает рассуждать о прекрасном. И любит это
делать на людях.

Как любитель Тумановой и часть органа власти, Паша посещает
культмероприятия и околотворческие фуршеты. Как только там
становится скучно, я спрашиваю его мнение о спектакле или концерте (в
зависимости от того, какое действо предшествовало попойке).

В ответ громыхнёт что-нибудь пышно-возвышенное (так, чтобы добило до
соседних столиков). А следом, на ухо, я получу правдивый
ответ. Весь спектр оценок прекрасного у Паши состоит из двух
слов: «Улёт» и «Жопа». Третьего состояния души у него не
существует. И никогда не появится. Вплоть до потомков
тринадцатого колена. Включительно.

Да что там Паша: моя собственная Юлька пошла ещё дальше. Она добила
себя аккордами до такой степени, что не переносит тишины.
Боится, что появятся мысли.

Я как-то экспериментировал: прятал приёмник и смотрел, что будет.

У пациентки начиналась ломка. В поисках жвачки для мозгов
сканировались телевизионные каналы, и я получал тысячный нагоняй за
то, что не починил магнитофон.

Закончилось тем, что Юлька эмигрировала домой и оставалась там до
возвращения приёмника. На кухне вновь загрохотало, и мировая
гармония была восстановлена.

После ужина — заключительный ритуал с лёгкой примесью эротики.

— О чём ты думаешь? — иезуитски вопрошает Юлька, перекрикивая приёмник.

Обморочно закатывая глаза, я начинаю бессовестно врать:

— Я представляю, как медленно откусываю пуговичку за пуговичкой на
твоём платье,— чушь и ложь, хотя бы потому, что дама моего
сердца выходит к ужину в реквизированных у меня спортивных
штанах и футболке с портретом Че Гевары.

Подпёртый соблазнительными бугорками, команданте ожидает продолжения.

Я, крякнув, взваливаю Юльку на плечи (как чеченцы барашка) и тащу в
спальню, осыпая угрозами, вычитанными в китайском
эротическом трактате «Ветви персика».

Вверх-вниз, вверх-вниз скользит Юлька по моему нефритовому стеблю.
Совсем как гробы в «Мастере и Маргарите». Ох, и влетит же
завтра от худрука...

Нилин

На следующий день Тимуру Альбертовичу было не до нас: по быстрому и
как-то украдкой хоронили артиста Нилина.

Прошлым вечером на него напала шпана. Нилина побили и отобрали
пластиковую карточку, по которой он получал зарплату. И денег-то
на ней не было, и побили актёра не сильно, а он пришёл домой
и повесился.

Нилин живёт (язык ещё не поворачивается сказать «жил») на куличках,
и чаще других попадал под кулаки подгулявшей молодёжи. И
ничего: подмажется гримом, и только мизансцены немного
нарушает, стараясь не поворачиваться к публике побитой стороной.
Только доставалось ему всё больше маленьких, незначительных
ролей. А тут — Понтий Пилат. Не вынес иудейский прокуратор
особенностей нашей жизни.

Другие — ничего, даже девчонки. Вот моя бывшая однокурсница по
матфаку Вика. Она всё в комедиях весёлых толстушек играет. Вике
как-то выбили коленку (нарвалась на джентльменов, по лицу не
били). Так она на следующий день приковыляла на спектакль и
заявила, что с хромотой даже веселее получится. И правда:
публика прямо заходилась от хохота.

О публике вообще разговор отдельный.

По сборам у нас лидирует спектакль «Женитьба Пикдена». Это новая,
принимаемая на «ура» разновидность тонкого английского юмора.
На протяжении двух часов открываемая вверх оконная рама
колотит по головам всех без разбора. Публика катается от
восторга. Новый удар по голове — новый взрыв аплодисментов.

Как-то двадцатикилограммовая рама шарахнула не по стопорам, а по
актрисе, которая подняла голову выше чем нужно. Когда её
уносили со сцены, зал захлёбывался от смеха. Не поняли, что удар
был настоящим. Такая получилась сценическая правда.

Билеты на «Женитьбу Пикдена» третий год продаются по премьерным
ценам. Поэтому театру хватает на постановки коммерчески ущербной
русской классики. (Оговорюсь: ущербность заключена не в
самой классике, а в провинциальных театрах, которые её ставят.
Ну где, скажите, в нашем городке найти актёров с
аристократической косточкой? А где взять такие лица, как у Пуговкина?)

После похорон народ разбрёлся поминать Нилина, а мы с Сашей Белым
идём курочить пульт. Как я и думал, просто окислились
контакты.

Вечерний спектакль отменили, домой не хочется, и я отправляюсь к
Юре, тоже бывшему математику.

Юра

Из нашего выпуска в городе осталось только трое. Про меня и Вику вы
уже знаете. Преподаванию в сельских школах мы предпочли
служение музам в родном городе. И не жалеем: пусть кто-нибудь
другой заманивает детей спившихся крестьян в миры идеальных
абстракций. Лучше уж гробами дирижировать. Причём в зарплате
даже выигрыш, и её почти не задерживают.

А Вика в театре так просто расцвела. Из хмурого очкарика с косой она
превратилась в заводилу компаний и организатора половины
закулисных беспорядков.

Юра решил посвятить себя науке. Вернее, с её помощью выколотить из
мира побольше денег. Поэтому плюнул на аспирантуру и
устроился в автоматизированную котельную элитного жилого комплекса.

На полпути к диссертации, посвящённой функциям предсказания, Юра
взял и занёс в компьютер результаты какой-то денежной лотереи.
Пропустил их через свою программу и получил несколько чисел.
Очень близких к тем, которые выпали.

На следующий день он ушёл из аспирантуры. Ушёл, не оставив после
себя ни одного файла в университетском компьютере и ни одного
черновика в рабочем столе. Чтобы не украли идею.

Теперь изыскания продолжаются в котельной, в обстановке строжайшей секретности.

На компьютер, ведающий подачей тепла, установлены самые современные
языки программирования, которые не потянула бы чахлая
университетская техника. Десяток паролей и столько же уровней
безопасности защищают программы от чужого глаза.

Несколько лет мы не виделись.

Недавно Юра пришёл ко мне. Ночью.

Полчаса через дверь он вёл переговоры с Юлькой, требуя разбудить
меня. Наконец она сдалась, и историческая встреча состоялась.
Так пышно Юра назвал свой визит. У меня с языка чуть не
сорвался другой, малоцензурный термин, но я сдержался. Мало ли
что: может быть, у человека горе.

Но я ошибся: маниакально- депрессивный блеск в его глазах оказался
светом вселенской радости.

Пока я варил кофе, Юра положил на стол книгу и торжественно изрёк:

— Каббала.

— Мостик, по которому ты съехал из аспирантуры в котельную? Чайник
ты, Юра. Нормальные люди сначала защищаются, а уж потом
сходят с ума.

«Защищаться будут чайники,— Юра поставил на стол бутылку портвейна.—
А мы будем править миром». И рассказал о своих
экспериментах.

Отчёт представлял собой случку теории вероятности с метафизикой.
Мракобесие било фонтаном. В заплесневелых цитатах Каббалы Юре
мерещились алгоритмы. Он брал из древних учений схемы мира и
пытался запихнуть в них работу лототрона.

Время от времени он выигрывал какую-то мелочь, но в целом даже не
возвращал вложенных в лотерею денег.

Юра считал, что проблема в программах. Вернее в том, что они
медленно считают. За неделю компьютер успевал обработать несколько
месяцев статистики, а нужно несколько лет.

— Ищи мощную машину,— посоветовал я.

— Ускорь мои программы, и выигрыш поделим пополам. Для начала вот
эту,— он разложил на полу трехметровую распечатку.

При всех успехах в чистой математике, программиста хуже Юры природа
не создала. В дебрях его логики мог потеряться целый
симпозиум. Или даже консилиум.

От Юриных работ преподаватели шарахались и ставили зачёты автоматом.
Лежащая передо мной распечатка была одним из тех монстров,
которые внушают трепет величием замысла и идиотизмом
исполнения. Я попытался их поправить и не смог. Разучился «держать
картинку». Это такое состояние, когда сливаешься с
программой: шевельнёшь один узел, и сразу чувствуешь, как откликаются
другие. Без картинки с серьёзной программой не управишься.

— Извини, Юра. Похоже, я деградировал.

— Так восстанавливайся,— и он ушёл, оставив распечатку.

— Ещё чего,— буркнул я, отправляясь спать. И не смог уснуть. Понял,
что истосковался по работе. Полузабытые процедуры и функции
плясали перед глазами, сворачивались в цветные пятна и
рассыпались тысячами светящихся брызг.

Чей-то настойчивый голос в голове твердил:

— Ты не сможешь. Не сможешь.

Утро я встретил на кухне, склонившись над распечаткой. Но не
продвинулся ни на шаг. Мешало абсолютно всё: и ворочающаяся за
стеной Юлька, и урчащий холодильник, и бьющийся о стекло
мотылёк.

— Ну и ладно. Было бы ради чего мучиться,— сдался я, откинувшись на
спинку стула. Внешний мир сразу растаял. Шумы растворились и
начала проступать картинка.

Три дня я ходил с красными от недосыпания глазами. А через неделю
исправил программу.

Выпавшие номера она не угадала. Каббала, как ересь, была подвергнута
торжественному сожжению.

— Юра, ты понимаешь, что вероятность главного выигрыша меньше одной
тринадцатимиллионной?

— Главное, чтобы это понимали наши конкуренты. Попробуем
смоделировать гадание на тысячелистнике. Ты не знаешь, сколько у
тысячелистника листьев?

— Пятьдесят. По-моему, мы тебя теряем...

Тысячелистник себя не оправдал. Контрольный образец растения был брошен в топку.

Через неделю в топку полетел букет ромашек (логика «любит — не
любит» была заменена на «выпадет — не выпадет»); за ним обогреву
квартир поспособствовали колода гадальных карт Таро,
деревянные кельтские руны и тибетская Книга Мёртвых.

Потом компьютер имитировал гадание на кофейной гуще. Показанные на
мониторе кляксы тщательно сверялись с контрольными остатками
на дне тридцати шести чашечек.

После розыгрыша Юра чуть не залил огонь в топке. Осколки чашечек и
канистра из-под кофе коптятся там до сих пор.

Идиотизм фонтанировал; компьютер бессовестно врал. Впрочем,
предсказанные им номера всегда были рядом с выпавшими, и
программы-монстры рождались одна за другой.

Я часто наведывался в котельную полюбоваться мёртворождёнными
уродцами; благовоспитанно умилялся, сюсюкал, делал покойнику
«козу», потом искусственное дыхание, и отбывал, осведомившись о
дате похорон. То есть дня, когда Юра опять проиграет.

Розыгрыш был вчера, так что схватки уже на подходе. Чтобы не
упустить это зрелище, я ускоряю шаг.

Жизнь в элитных домах окутана страхом. Из-за кованой ограды на мир
подозрительно смотрят видеокамеры. На КПП бдительные
секьюрити вызывают Юру и сдают меня ему на поруки. Под расписку.

Раньше пропускали свободно, лишь спрашивали, к кому я иду. Потом
кто-то помочился в элитном подъезде.

Всю охрану, дежурившую в тот день, уволили. В подъездах установили
камеры наблюдения, а к обслуживающему персоналу перестали
пускать посетителей.

Для меня сделали исключение. Как-никак, в театре работаю. То есть, в
подъездах не мочусь. Предположительно. Но без присмотра
всё-таки не оставляют.

Всю дорогу Юра хранит величественное молчание. Лишь в котельной,
усевшись перед компьютером, он вздыхает и разражается
восьмиэтажной тирадой; короткая пауза для набора воздуха;
достраивается ещё пара этажей, и следует трогательное: «Прости,
Господи».

— Что, вообще ни одного номера? — уточняю я.

— Два. А что толку?

— Уже прогресс.

— Прогресс будет, когда мы выиграем все деньги и начнём править миром.

— Юра, плюнь ты на мир. В театральной студии есть пара очень
прогрессивных девчонок. Давай как-нибудь возьмём портвейна и
устроим творческий вечер.

— Переходящий в оргию,— ворчит Юра и пробегает пальцами по клавиатуре.

— А мировое господство тебе для чего? Чтобы взращивать аскетизм?

— Чтобы исцелить человечество от глупости, алчности и злости...

В комнату врывается делегация разгневанных жильцов. Представительный
пузан в китайском халате грозно потрясает мобильником:

— Или через пять минут пойдёт горячая вода...

— Не пойдёт,— огорчает его Юра.— Вы же знаете, что резервуар
рассчитан на один дом, а работает на три. Вот наполнится,
прогреется — тогда и помоетесь.

Пузан затосковал:

— И когда это произойдёт?

Юра оглашает приговор:

— Через три часа. Не раньше.

Пузан сник.

— Может быть, как-нибудь ускорить? — не столько спрашивают, сколько
просят элитные жильцы.— Вы уж постарайтесь...

— Постараться-то можно,— размышляет вслух Юра,— но это же нарушение
правил эксплуатации. Без санкции...

— Вы уж нарушьте,— взывают жильцы.— А санкцию сейчас принесём.

— Ладно. Рискну карьерой. Какой у вас корпус?

— Корпус «Б».

Юра объявляет:

— Вода пойдёт через пять минут.

Делегация собирает по карманам мелочь. Пузан гордо отказывается сделать взнос.

Жильцы угрожают:

— А мы попросим не включать стояк над третьей квартирой.

Пузан раздувает ноздри.

Юра решает:

— Всех или никого.

Жильцы подступают к пузану:

— Нехорошо получается, Савелий.

Савелий, пошурудив в карманах, становится в позу:

— Мелочи нет!

— Тогда беги за водкой, гнида.

Юра величественно кивает.

Делегация откланялась. Пузан принёс бутылку водки. Самой дешёвой. С
размаху поставил её на стол. Потом открыл рот, чтобы что-то
сказать. Судя по выражению лица, монолог назревал долгий и
очень неприличный.

Юра опередил:

— Горячая вода уже идёт.

Пузан подумал, закрыл рот и отчалил.

Юра потёр руки:

— Так что там насчёт прогрессивных девчонок?

— Только не сегодня. У нас актёр повесился.

— Не вовремя,— сокрушается Юра.— Значит, зря я воду отключал.

Оказалось, что не зря. На пути к половине бутылки я уже осознал
новую концепцию предсказания и начал переписывать программу.

Дело это нехитрое: Юра разражался идеями с частотой, которой
позавидовали бы племенные крольчихи и мухи-дрозофилы. На кладбище
неудавшихся идей его сектор был самым большим. После Бога,
конечно же.

Концепции, в сравнении с которыми бабочки-однодневки казались
долгожителями, подвигли меня к созданию умной программы, и теперь
зачатки искусственного интеллекта помогают перестраивать
себя с одного вида помешательства на другой.

Китайская Книга перемен всё ещё украшала Юрин алтарь, дожидаясь
сожжения, поэтому в компьютере безумствовала китайская
философия.

Дискредитировавшая себя теория Инь — Ян (выпадет — не выпадет) была
заменена гаданием по сплошным и прерывистым чёрточкам. В
образуемых ими триграммах Юре мерещился призрак благосостояния.

Настройка программ близилась к концу, когда зазвонил телефон. Это,
конечно же, Юлька. Следуя врождённой злокозненности, она
вспоминает обо мне только в самые неподходящие моменты.

Стоит мне чем-то (или кем-то) увлечься, можно быть уверенным: если в
радиусе километра есть телефон, он обязательно зазвонит. И
въедливый голос тотчас же учинит допрос, а потом потребует,
чтобы я срочно куда-то бежал.

И наоборот: в те редкие минуты, когда общение с Юлькой не причинит
мне мучительных страданий, она и не подумает звонить.

— Это ты? — свирепо осведомилась Юлька.

Я признался и включил спикер. Чтобы Юра поменьше жаловался на свою
холостую жизнь.

— Почему не на работе? — начался традиционный допрос.

Я объяснил.

— Ну ладно,— смилостивилась Юлька.— Звонила твоя американская
клизма. Она приехала, и у неё снова что-то с компьютером.

— Во-первых, Наташа — вовсе не клизма. А во-вторых, мы сейчас
культурно пьём водку. Подождёт до завтра.

— Немедленно дуй к Наташке! И повозись подольше: глядишь — больше
заплатит,— на том конце провода положили (а, скорее всего,
бросили) трубку.

Юра умиляется:

— Высокие отношения: тебя сдают в аренду с почасовой оплатой. И кому...

— Наташа — несчастная девушка. Вышла замуж за американца и поняла,
что любит Родину.

— Так вернулась бы.

— А она Родину издалека любит. Чем дальше — тем сильнее. Большое
видится с расстояния.

Юра протягивает дискету:

— Будет время — доделай программу.

Он довёл меня до КПП и сдал охраннику. Тот отметил время моего ухода
и с завистью протянул:

— Водку жрали.

Я обиделся:

— Парагвайский ром.

Юра подхватил:

— Урожай сорокового года. Западный склон Везувия.

Охранник вздохнул:

— Богема.

Решив его доконать, Юра помахал мне платочком и попросил:

— Поцелуй за меня американскую клизму.

Охранник плюнул:

— Богема, мать вашу...

Наташа

Элитная жизнь заканчивается сразу за забором. Выходящих с КПП
встречает сизый щит с рекламой пылесосов и разбитая дорога. На
обочине ржавеет врастающий в землю каток. Ещё один памятник на
кладбище несбывшихся надежд. Такой же, как большинство из
нас, оставшихся по эту сторону элитного забора.

Неудачные дети своего Безвременья, мы запиваем дешёвой водкой
излишки амбиций. Чтобы не стояли комом в горле мечты, которые
никогда не сбудутся. Это нам снятся так и не проложенные
звёздные пути, так и не созданные теории. Правда, уже всё реже...

Совсем невостребованными нас не назовёшь: редкая Таёжная Дыра или
Медвежий Угол не шлют заявки на специалистов. Ждут с
распростёртыми объятьями. И даже готовы помочь в обустройстве:
поселить в чулане, пока будет строиться хижина, и кормить ягодами
целый год, до первой зарплаты.

Вот и расползаемся мы по котельным, рынкам и ещё чёрт знает по каким
местам в поисках своей Сизой Птицы Счастья.

Наташа поймала свою дичь в Интернете.

Великовозрастный американский капеллан барахтался в электронной
паутине, дожидаясь, когда его кто-нибудь охмурит.

Наташа отправила ему своё фото в бикини, потом без такового, и святоша клюнул.

Я деликатно интересовался: неужели американский батюшка — такая
редкая скотина, что не может найти себе соотечественницу.

Оказывается, капеллан служит на военной базе в Германии, а ни одна
уважающая себя американка туда не поедет: декабристки
закончились ещё во времена Золотой лихорадки.

Опять же, капеллан — из бывших наших. В вопросах религии — крупный
дока: преподавал научный атеизм в Университете
Марксизма-Ленинизма. После перестройки рванул в Америку и стал
пастором-универсалистом. Это новая религия для солдат, сработанная
психологами по заказу Пентагона.

На универсалистском алтаре собраны все основные символы веры:
распятие, Будда, Коран и даже языческий божок удачи — палка с
привязанным к ней лисьим хвостом. Если рекрутируется кто-то из
папуасов, то на алтарь добавляется сушёная человеческая
голова.

Капеллан объясняет новобранцам:

— Все мы молимся об одном и том же: чтобы враги издохли в страшных
муках и чтобы мы вернулись домой живыми и богатыми. Поэтому
поверните хари к алтарю, души — к небу и повторяйте за мной:
Боже, храни Америку.

Наташа говорит, что религия для него — просто бизнес. Или наоборот,
что бизнес для него — религия. Точно не помню, но разница
здесь небольшая.

Теперь Наташа часто приезжает из Германии, чтобы рассказать, как
плохо там живётся. По сравнению с Америкой, конечно же.

Новую Родину она боготворит, и в десятый раз показывает мне
фотографии шикарнейшего дома с бассейном и садом.

— Откуда у святоши столько денег? — недоумеваю я.

Оказывается, капеллан служил в горячих точках, а это хорошо оплачивается.

— Неужто твой муженёк благословлял бомбы?

— Только те, что одобрены мировым сообществом. А в основном работал
как психотерапевт.

— Восстанавливал душевную гармонию убийц?

— На войне иногда бывает страшно.

— Так не надо было лезть. У вас же это дело добровольное.

— Люди зарабатывают, как могут.

— Лучше уж подохнуть в нищете.

— Ты так говоришь, потому что не видел нормальной жизни.— Мне снова
суют под нос фотографии.

Каждый снимок — новое свидетельство достатка.

Ухоженный, тщательно прилизанный сад занимает не меньше гектара. И
выращивает в нём зажравшийся гад не апельсины на продажу, а
цветы и стриженую траву для собственного удовольствия.

Жирные американские коты, дремлющие над блюдом с красной икрой.

Бассейн четырехметровой глубины с вышкой для прыжков в воду. Нырять,
конечно же, можно было бы и в трёхметровый, но тогда соседи
засмеют за скромность (качество, поощряемое лишь в
экономически и умственно отсталых странах).

Когда я принялся пересчитывать лампочки на гигантской люстре, Наташа
небрежно махнула рукой:

— Пятьдесят четыре. Вот в зале люстра...

Я закрыл уши.

Ни работать, ни учиться Наташа не собирается:

— А уже ничего не надо. Выйдешь в сад, а там цветы и птицы не
смолкают. Как будто в рай попадаешь. И деньги не заканчиваются. Я
даже не знаю по каким дням у мужа зарплата... Ой, чуть не
забыла,— Наташа поворачивается в профиль.— Ничего не
замечаешь?

— Что, потолстела?

— Негодяй, смотри выше. Это противоударный силикон.

— Противоударный,— сочувственно повторяю я.— Какие же вы там все
уроды. И зачем? У тебя всегда была божественная фигура.

— Это подарок супругу. Знаешь, как капеллан выражает восторг?

— Мочится в памперсы?

— Он говорит: «У жизни большие сиськи!»

— Боже, миром правит заповедник уродов. Наташа, как ты с ними со
всеми общаешься?

— Ты о сексе? В нашем, как ты выражаешься, заповеднике многие ещё чтут мораль.

Высокотехнологичная грудь не даёт мне покоя:

— А правда, что силикон на ощупь не отличается от...

С застенчивой гордостью Наташа зарумянилась и потупила взор.

— Ну, если без эротического подтекста... Эй, не смей меня раздевать!

— Это же для чистоты эксперимента,— шепчу я, касаясь губами её уха.

Наташа стихла. Силиконовое счастье нетерпеливо качнулось:

— Мне холодно. Давай быстрее.

— Сначала визуальное обследование,— я коснулся ресницами соска и
немного поморгал.

Подействовало: под ласкающими спину руками пробежали мурашки. Так,
ещё немного...

Изо рта Наташи вырвался невнятный звук.

Отлично. Теперь упражнение «Пурпурный Дракон бродит вокруг пещеры».

— О-о-ох! Ты выворачиваешь меня наизнанку!

Вот теперь можно. Я сажусь за стол и включаю компьютер.

Наташа открывает глаза.

— Мерзавец! Как ты смеешь?!

— Это моя маленькая месть изменнице Родины.

— Импотент,— неуверенно заключает Наташа.

— Лучше быть импотентом, чем предателем... Что с компьютером?

Она шмыгнула носом:

— Не работает почтовая программа. Не могу отправить письмо.

— Ну конечно, ящик переполнен. Сейчас очистим... Готово. Можешь
сварить кофе. И надень халат — прикрой протезы счастья.

Наташа влепила мне затрещину. Такую, что в ушах зазвенело.

— Оденусь после душа.

— Рекомендую холодный: твою почту кто-то читает.

Она иронически поинтересовалась:

— ФБР?

— Вряд ли: сработано топорно. Некто Спайдер получает все твои письма.

— Думаешь, капеллан?

— Сейчас проверим. Ну-ка напиши на листике дату его рождения,
девичью фамилию матери, имя любовницы (очередная затрещина, уже
почти ласково)...

Безуспешно: почтовый ящик Спайдера открывался каким-то другим
паролем. Значит, одно из двух: или капеллан — не придурок (что
маловероятно), или Спайдер — не капеллан.

Я сдался:

— Может быть, действительно ФБР, а мы на святошу грешим.

— Попробуй ввести имя «Маша».

Не помогло.

— А если «Маша» написать по-английски?

Ящик открылся.

Наташино письмо, датированное вчерашним днём, было ещё не прочитано.

Она схватилась за голову:

— Удали немедленно!

— Пожалуйста... А говорила, что у вас разгул морали. Кстати, кто такая эта Маша?

— Не знаю. Капеллан, когда задумается, водит пальцем по столу. И
выводит это имя.

— Я отменил пересылку с твоего ящика. Но лучше заведи себе другой.
Или на этом смени пароль.

— Лучше ты. У меня что-то руки дрожат.

— Ладно. Старый пароль какой?

Она смутилась:

— Я сама.

Ящик открывался нажатием четырёх клавиш. Четыре буквы складывались в
слово «Женя».

Вот уж не ждал. Я расчувствовался. И зря: новым паролем было слово «Евгения».

Безумный мир.

— Наташа, мне пора.

— Не уходи.— она склонилась, и силиконовое счастье придавило меня к стулу.

— Я не умею утешать красивых женщин. В смысле, корректно утешать.

— Просто побудь со мной немного.

— Хорошо. Не возражаешь, если я займусь своей программой?

Она вздохнула, и соски на силиконовой груди размякли.

— Ты, главное, не уходи.

Через полчаса программа была отлажена.

Китайские триграммы вспыхивают на экране, кружатся в безумном
хороводе, и замирают, рождая пять стихий.

Бушующий Огонь пожирает Дерево; к нему на помощь с небес спешит
Вода, и вместе с пеплом уходит в Землю, где зарождается Металл.

Круг завершается, и снова силы Тьмы и Света выковывают мечи. Клинок
бьёт о клинок и высекает искру.

Вновь к Дереву бежит Огонь, и Небо ждёт пожара, чтобы из пара Воду
получить и на Огонь её обрушить. После битвы — миг покоя. В
сырой земле.

Ещё одна придурочная схема мира, придуманная, как и другие, чтобы
побольше денег получить (ценителям восточных философий замечу:
это я о Юре).

Полюбовавшись игрою бреда на мониторе, я потираю руки:

— Наташа, хочешь, предскажем твоё будущее?

— Что именно?

— Да что угодно. Хоть количество детей. У твоей мамы их сколько было?

— Только я.

— А у бабушек?

— У одной двое, а у другой трое.

— А у прабабушек?..

Программа предсказала тройню.

Наташа криво улыбнулась:

— Мой капеллан уже того... на отдыхе. Отзачинался.

— Он тебя любит?

— Не знаю. Хотя, наверное, всё же да. С ним хорошо, но как-то одиноко.

— Найди другого. Что, там наших нет?

— Есть, да только все слишком озабочены деньгами. Без счёта в банке
я им не нужна. Это тем, кто побогаче.

— А другим?

— Мы с ними не общаемся: круг бедных — не наш круг.

— Что, и меня бы не пустили на порог парадного подъезда?

— Тебе соврать?

Во мне проснулось классовое чувство:

— Ну-ка быстро на кровать!

— Попробуй тронь меня, ты, русский валенок! Из-за таких, как ты и уезжают!

— Как крысы с корабля бегут подстилки к заграничным импотентам!

— Уж лучше с импотентом жить, чем нищету плодить!

Уела. Ну теперь держись. Сейчас я сделаю с тобою то, что ваша драная
Америка делает совсем миром.

Отчаянная схватка на кровати. Наши сверху.

— Что, Наташа, часто дышишь? Отлично, мозгам полезен кислород.
Румянец вспыхнул? Просто прелесть, это так тебе идёт.

Халатиком прикрылась? Чудно. Хрясть! И весь халат. Потом сошьёшь.
Вот обе половинки: на полу перёд, а на кровати зад.

Что там дальше? Бельишко кружевное от Армани? Не падай в обморок: я
рву его зубами!

Куда?! Не надо уползать! Вот видишь: от резинки след. А не порвал бы
— был бы телу вред.

Итак, от имени народа покинутой тобой страны... Что, бёдра напрягла?
Не страшно: сейчас тебя перевернём... Вот умница, кусать
лучше подушку. А мы тем временем войдём. Сначала так — за весь
рабочий класс!.. Теперь вот так — за Хиросиму!.. А это —
лично от меня. Да, именно сюда!

И передай своим уродам: так будет с каждым, кто с мечом придёт...

Ну, вроде всё. Свершился страшный суд. Я торжествую. Только слёзы
вот текут... Это ещё что?! Тебя там научили молиться? Ты
благодарна небесам за эти слёзы? В слезах тебе мерещится
любовь?.. Какие же все бабы дуры... Ну перестань, про всех — это я
так, случайно. На эту ночь ты у меня одна.

Был бесконечно мудр создатель, когда лишал людей ума.

Прав капеллан: у жизни всё-таки большие сиськи.

Когда я проснулся, Наташа уже сидела за компьютером. Не
поворачиваясь, она протянула мне дискету.

— Не забудь.

— Может быть, что-нибудь скажешь на прощание?

Она на минуту задумалась.

— Деньги в кармане твоей куртки.

— Наташа, все действия против капеллана — за мой счёт.

— Бери. Будет чем оправдаться перед Юлькой. Ты же дома не ночевал.

— Наташа...

— Наташи больше нет. Есть миссис Габер, и она больше не приедет.

— Тогда привет капеллану.— Я ушёл, хлопнув дверью.

***

Дома меня ждали горячий завтрак и раскалённая Юлька. Она даже
выключила приёмник, чтобы не мешал кричать.

Я нанёс упреждающий удар, сразу отдав заработанные за ночь доллары.

Хищно пересчитав их, Юлька что-то прикинула в уме и покачала головой:

— Недотёпа вроде тебя никогда столько не заработает. Особенно
головой.— она ещё раз пересчитала деньги и продолжила допрос:

— Чем ты занимался всю ночь?

Я объяснил. Правдиво и в подробностях.

Уточнив некоторые детали, Юлька скептически фыркнула:

— Эротические фантазии слабеющего мужчины. Давай завтракать,
наказание моё,— и включила приёмник.

Театр

Рабочий день в театре начался с торжественного собрания. На сцену
поставили сказочный трон. Значит, кого-то будут чествовать.

На собрание пришёл банкир Финкель — наш завсегдатай и любимый гость.
Он всегда приносит конвертики с деньгами. Финкель честно
говорит, что раздача премий — лучшая реклама для его банка. Мы
пересчитываем деньги и соглашаемся.

В колонках загремело: «Виват, Король, Виват...». Эту песню всегда
ставят к выходу худрука.

Тимур Альбертович выводит на сцену нашу старенькую уборщицу тётю
Надю. Оказывается, у неё сегодня трудовой юбилей — тридцать лет
работы в театре. В честь события худрук торжественно
усаживает уборщицу на трон.

Поощрительное троносидение — самая священная традиция нашего театра.
Её изобрёл Тимур Альбертович во времена первого финансового
кризиса. Труппа тогда несколько месяцев работала без
зарплаты. А Финкель ещё не догадывался, что в городе есть театр.

Вот и придумал худрук награждение троном для поддержания боевого
духа сотрудников. В принизанном суевериями закулисном мире
любой ритуал — это гораздо больше, чем ритуал.

Есть поверье, что если тебя усадят на трон, то в следующей жизни
обязательно родишься царём. Или, на худой конец, президентом.

Если когда-нибудь (через тысячу лет, не раньше) вручение денег
станет неактуальным, то троносидение будет жить столько, сколько
существует театр. То есть вечно.

После собрания ставим декорации к спектаклю «Они были актёрами».
Пьеса патриотическая, поэтому ходят на неё лишь ветераны да
школьники, которых пригоняют по абонементам.

Сквозь звон мобильников богатых деток на сцене воспроизводятся
документальные события.

Во время войны из Симферополя не успела эвакуироваться труппа
местного театра. В захваченном немцами городе они продолжали
ставить спектакли (по утверждённой в гестапо программе).

После работы актрисы ублажали фашистов изо всех сил и в фривольных
беседах вытягивали у них секретные сведения, которые потом
передавали партизанам.

Стоило труппе съездить с гастролями на какой-нибудь тайный аэродром,
на следующий день его посещали наши бомбардировщики.

Не знавшие об этом горожане кричали актёрам: «Предатели! Немецкие
сучки!». Те утирались и продолжали работать.

Их расстреляли перед самым приходом наших. Говорят, что когда немцев
выбили из города, тела актёров были ещё тёплыми.

Жаждущая развлечений публика на этот спектакль не ходит, так что в
зале всегда много свободных мест.

Я как-то приводил на него Юльку. Не знаю зачем. Просто взял и привёл.

Она досидела до конца. А по дороге домой вздохнула:

— Интересно, при немцах зарплату задерживали?

Вопрос денег тогда для нас был самым актуальным.

Страшный вопрос.

Хотя, с другой стороны, за что любить страну, которая тебя... не то,
что бы совсем не любит: вроде как и любит, только отношения
эти больше напоминают секс. Причём мы всё время снизу, и
согласия никогда не спрашивают.

Мы как-то ездили на гастроли в Германию. Так пили ежедневно от
тоски. Не по Родине, а оттого, что начинали сравнивать две жизни.

Фашисты, и те понимали, что искусство — штука нужная. А родное
министерство культуры до этого ещё не доросло. Там подумали (не
знаю чем) и решили, что для нашего маленького городка два
театра — слишком много. И драматический и музыкальный, причём
оба работают с полупустыми залами.

Подумали и решили: один из театров нужно закрыть. Осталось только
выбрать который.

Понятно, что не музыкальный: туда время от времени наведывается
Киркоров, и делает им выручку на год вперёд.

Правда, ходят слухи, что если наш театр закроют, то Финкель
собирается нас всех купить. И, может быть, отправит на гастроли в
Германию. И снова будем немцев веселить. По утверждённому в
гестапо... то есть, в тамошнем культурном министерстве плану.

У них сейчас политкорректность в моде. Так что даже наш
патриотический спектакль там могут утвердить. Вот только станут ли на
него ходить?

Полёт Маргариты

Вечер. До пуска зрителей осталось две минуты, а Тумановой всё нет.

Помреж волнуется: Лена в главной роли. Играет актрису Перегонец. Ту,
что перед приходом немцев бензином поливала сцену. Пыталась
сжечь театр, чтоб вражьим музам не служить.

Меня зовут к худруку.

Шикарный современный кабинет. Тимур Альбертович в немецкой форме
расхаживает взад-вперёд.

На столе — коньяк и два стакана (классических, гранёных). Странно,
ведь в шкафу коллекция посуды: хрусталь богемский — для
парадов, а на каждый день — простой хрусталь.

В кресле худрука — помощник мэра Паша. Тоже непонятно: субординация
или чёрт знает что.

Немного помолчав, Тимур Альбертович как-то не по-начальственному,
едва не со слезою вопрошает:

— Ну как ты мог вчера Туманову не проводить?

Так, дело начинает проясняться.

— Что случилось?

Ответил Паша:

— У неё в подъезде этот чёртов кодовый замок. Лена не смогла его
открыть, и попыталась залезть к себе в квартиру с дерева.
Конечно же, упала...

Тимур Альбертович обрёл руководящий голос:

— Теперь твоя Туманова в больнице! Сломала позвоночник. Из-за тебя!

Из-за меня. Вот говорит, а сам не верит. При чём здесь я? Да,
провожал, но не всегда. И вовсе не Туманову, а Маргариту...

Паша встал.

— Лена просила привезти тебя. Поехали.— И пояснил худруку:

— Женя для неё... ну вроде талисмана, что ли...

***

Больница скорой помощи. Элитная палата.

Из операционной привозят Лену. Врач сказал, что она будет под
наркозом до утра. И обещал, что будет жить. Вот только сможет ли
ходить...

Хоть и нельзя, но нас пускают к её койке. Бледная, но всё та же
Маргарита. Почти бездыханно лежит.

Паша вручает деньги докторам и начинает сочинять записку. Сгрыз
полручки, но дело, видно, не идёт.

Подходит врач.

— У неё после удара возможна расфокусировка зрения. Но вы пишите, ей
медсестра прочтёт.

Я потихоньку Лене в ладонь вложил жвачку. Когда придёт в себя,—
наверное, что-нибудь поймёт.

Паша тянет меня за рукав:

— Поехали. Я отвезу тебя домой.

Три стихии

Ночная трасса. Несёмся по объездной. В мощных колонках ревёт попса.
И очень даже кстати. Ритм, бьющий по мозгам, умноженный на
скорость — это, как Паша говорит, «Улёт».

С разгона мчимся в гору. В свете фар мелькают полосы разметки. Над ними звёзды.

За поворотом — сизый щит с рекламой пылесосов.

— Сосу за копейки,— вслух прочёл я сизый бренд.

Остановились.

Паша выключил приёмник.

— Ты у себя в театре можешь вдруг взять и декорации сменить?

— Только с разрешения режиссёра.

— Вот видишь, и в нашем цирке режиссёры есть.

— Паша, а ты там кто? Не клоун? Или мальчик для битья?

Помощник мэра задумался.

— Вообще-то, за такой вопрос нужно давать по шее. Но мы с тобою
лучше выпьем,— он вышел из машины, порылся в багажнике и
вернулся с бутылкой конька. В стаканчики налил, естественно, по
самые края. И правильно.

— Ну, за Туманову!

— Огонь!

Коньяк хороший, но ни в одном глазу. Похоже, придётся повторить... И
снова ничего, лишь горло попекло. Хотя, какой-то начал
появляться энтузиазм.

— По третьей?

Паша откинулся на спинку сиденья.

— Подожди,— он аккуратно, двумя пальцами, взял ползавшую по стеклу
мошку. Прозрачные крылышки вздрогнули, на миг окрасившись в
радужные цвета,— Лена после падения в себя не приходила.

— То есть...

— Да, она не просила, чтобы ты приехал,— помощник мэра выбросил мошку в окно.

— Ты, Женя, спрашивал: не мальчик ли я для битья? Пожалуй, что так и
было. Но с завтрашнего дня я буду уже не мальчиком...

— Но мужем?

— И не просто мужем, а мужем дочки мэра,— он потянулся за следующей
мошкой,— теперь понимаешь, почему я привёз тебя в больницу?

— Понимаю, паша. К Тумановой ты больше не придёшь,— я открыл
дверцу.— До свидания, Паша. То есть, господин помощник мэра.

— Постой,— он запихнул мне в карман пухлый конверт.

— Отступные?

— Лене на лечение. Если не хватит — звони,— и красная «Ауди» унеслась в темноту.

На дороге осталась забытая Пашей канистра. Видно, вытащил, когда
ходил за коньяком.

Ночь. В сборе три стихии: Я, Сизый щит и Бензин.

Вверх-вниз, вверх-вниз раскачиваю я канистру, выплёскивая горючее на щит.

— Получите, гады! За всех, кто с этой стороны элитного забора.

От света звёзд в парах бензина родилась радуга.

Юра как-то говорил, что радуга — хорошая примета. Значит, наша всё-таки возьмёт.

Плещет бензин. Я основательно облился, а сизый щит ещё сухой.

Сзади свет фар.

Небось, менты. Отлично: спалю к ядреней фене холуёв убогого закона.
Вот только ещё раз плесну на щит.

Пашин голос:

— Хренов Герострат! Дай покажу, как надо.

— Держи канистру. И смотри, не надорвись.

Рекламу пылесосов мы всё-таки достали. С крыши «Ауди». Пылает ясным
светом щит. А мы танцуем в тишине. Под светом звёзд и
пахнущей бензином радугой.

Это не щит, это Безвременье горит.

***

В театре вновь собрание. Уже без трона.

Тимур Альбертович зачитывает письмо:

«Находясь в состоянии алкогольного опьянения, ваш сотрудник
с не установленным сообщником...»

Насчёт не установленного сообщника — это милиционерам сам Паша
подсказал. И пообещал, что если установят — со всех эполеты
полетят.

«... подожгли билборд с рекламой пылесосо, и нанесли ущерб
на сумму...»

Я и не знал, что эта пакость так дорого стоит.

«... поскольку фирма, которой принадлежал рекламный щит,
претензий не имеет...»

Паша вытащил их директора из постели и объяснил, что будет в случае претензий.

«... и дело закрыто, рекомендуем трудовому коллективу
провести воспитательную работу».

Тимур Альбертович закончил чтение и обратился к залу:

— Что будем делать?

Сотрудники смеются. А я-то ожидал сочувствия...

— Правильно,— улыбается худрук. И командует мне:

— Оглянись!

Пока шло собрание, на сцену потихоньку вытащили трон.

— Садись.

Минута тишины в лучах прожекторов. И снова бас худрука:

— Молодец. Но впредь не повторять.

Реплика из зала:

— Оставь другим!

Собрание Тимур Альбертович закрыл словами:

— Сейчас на каждом сантиметре идёт война Добра и Зла. Наше поле боя
— здесь, на сцене. Пока мы живы — не сгустится Тьма.

***

Прошло два года.

Вверх-вниз, вверх-вниз — приседает и поднимается Маргарита. Пока ещё
с моей помощью. Скрипит зубами, но старается.

Недавно Лена потихоньку начала ходить. Но на сцену её ещё вывозят на коляске.

Врач говорит, что всё должно как следует зажить.

И скоро вновь на фоне бутафорских звёзд я буду управлять полётом.
Полётом моей супруги. Где-то в чём-то Маргариты.