Проза

Обо мне снова вспомнили. Старик, в присущей ему манере, позвонил среди ночи.

Напыщенно, будто речь шла о сотворении мира, он сообщил:

– Мы будем снимать шоу, – и в трубке раздались аплодисменты. Значит,
верные Лизоблюд и Наушник по-прежнему с ним.

Выдержав паузу, чтобы я успел проникнуться величием замысла, он продолжил:

– Это будет реалити-шоу, – вновь взрыв оваций и крики «Браво».

В этом весь Старик: если у него на кухне потёк кран – это
обставляется так, будто начался Всемирный Потоп. И, что самое главное,
ему верят. Причём, верят многие. Думаете, Ной был
единственным? Не совсем так: просто из построенной соседями старика
эскадры уцелел только транспорт «Ковчег».

Жить рядом с великим режиссёром сложно, а работать с ним – не пожелаю и врагу.

Вы бы видели, что творилось, когда меня увольняли. Старик разразился
приказом на пятнадцати страницах. Таким, что я целый месяц
не мог подписать обходной. Коллеги прятались от меня по
кладовкам и точили осиновые колья; секретарши ожесточённо
крестились и грызли чеснок, отказываясь со мной разговаривать, а
мой кабинет едва не затопили святой водой. И всё из-за
нескольких замечаний по сценарию, которые я вскользь обронил в
курилке.

Наушник и Лизоблюд сразу же захлопали крыльями и помчались доносить.

Вскоре меня пригласили в роскошный, отделанный дубом (что символично) кабинет.

Над креслом Старика стену украшает табличка «Кладбище самолюбия».
Поговаривают, что перед визитом спонсоров её перевешивают так,
чтобы табличку видел только шеф.

Старик был краток:

– Выбирай: покаяние перед коллективом или волчий билет с полным
отлучением от искусства.

Конечно, можно было пойти на попятную и признать ошибки, если бы не
зелёные глаза одной практикантки. Наивное дитя
несовершенного мира, она всю жизнь искала себе кумира, этакий
непогрешимый идеал. И не придумала ничего лучше, чем выбрать на эту
роль меня.

Я ушёл с гордо поднятой головой. Ушёл, оставив девушке веру в её
хрупкие идеалы.

Друзья рассказывали, что на следующий день в моём кабинете нашли
букетик цветов.

Пока я предавался воспоминаниям, телефонная трубка продолжала искушать:

– Наши герои не будут знать, что их снимают.

Я положил трубку.

Звонок.

Я отключил телефон.

Звонок.

Я оторвал трубку и сказал: «Алло».

– Ты нужен, – вздохнул старик. – Не мне – искусству.

– Полная профнепригодность. Так, кажется, написано в моей характеристике.

– Кто старое помянет... – он замолчал, на ходу выдумывая очередной завет.

– Абсолютная бездуховность, – продолжал я цитировать характеристику.
– Как после этого вас называть?

– Художественным руководителем.

Я выбросил трубку в окно.

Снова звонок. Теперь в дверь.

Сняв со стены трезубец, я пошёл открывать.

Зеленоглазая практикантка протянула мне трогательный букетик. Цветы
были синими – цвета умирающей ночи. Старик всё-таки великий
режиссёр. Посмотрим, какие у него актёры.

Итак, мизансцена. Девушка стоит посреди комнаты. Я в кресле со
скучной миной жую попкорн. В камине, догорая, корчится букет
цветов.

Немая сцена. Кто заговорит – тот проиграл.

Она ушла, не проронив ни слова. Камин погас, и в небе догорают
звёзды. По-моему, мне нужно прогуляться.

На улице я пнул оторванную от телефона трубку. Из неё – негромкий
смех и директива:

– Жду тебя сегодня в десять. Не опоздаешь?

Старик всегда вопросы ставит так, что любой ответ звучит как «Да».

Он повторяет:

– Так ты не опоздаешь?

– Нет... В смысле «Да». Итак, уже в который раз, в начале было
слово. Моё слово. Слово «Да».