Литературная критика

...Пришёл как-то сын домработницы из школы и объявил: «Мама,
Бога нет!». Мать, стиравшая в это время бельё в корыте,
распрямилась и воскликнула: «Ах ты, господи, куда же он
девался?».

Заволновалась я как-то вот о чём. Может, не «они» немые, а я глухая?
Если кто бы ни говорил, а ты не слышишь, рано или поздно
неладное заподозришь... Почему бы не предположить — почему бы
не согласиться! — что есть новая поэзия. Есть новая
условность. Новый текст. В который я, по всему видно, «не прохожу»,
и не текст виноват. А такова суровая действительность.
Скажем так: не дано. Может быть, я слишком громоздка, а текст —
тонок, нежен и умён. И все эти супертексты на интертекстах,
моря, которые сказали «твою мать», обозначают что-то
глубокое, печальное. Сакральное и культовое. А спотыкаться в той же
морозной тени, что и сто лет назад — просто хватит. Там Блок
спотыкался, заболел и умер. И было это давно.

Вот об этом всём я и размышляла. Грустно было, конечно. Представляла
себя, никудышную, сующей свой (коровий почему-то
представился) нос — в куст этот тонкий и звенящий. В эту самую
новую поэзию, в этот в корне новый
текст. Господи, почему он мне и текстом-то не видится?!
Му, несъедобно. Что делать? Кто виноват? Рассуди нас, Господи.
Всё никак не могу понять, кто же прав, Лена Зайцева или сто
три с половиной тыщи «новых авторов». И можно ли —
как-нибудь, невероятными ли усилиями, чудесным ли вмешательством —
обойтись без этой «новой условности»? Можно... просто стихов?
А?..

Мог ли Господь не ответить!

И я нашла просто стихи. На следующий день. Нет атеизму.

Но это ещё не все чудеса. Я прочитала третью в жизни поэму! Всю. От
начала до конца. Первая была Маяковского, вторая —
Бродского. А третья — Салова. Супруг даже встревожился: «Салов?
Проголодалась, что ли?» -:) В общем, можете меня поздравить. И
предложить это отметить. Но смеяться пока обождите. Что я могу
поделать? Я бы отделалась малой кровью, робко заключив, что
«Вроде понравилась... В принципе... Ну эта, поэмка,
“Приключения zombi” которая...». Но мама с папой научили меня не
врать. Не вру. Говорю: ЭТО ХОРОШАЯ ПОЭМА.

А вот теперь можно начинать смеяться. Дальше будет всё смешней и
смешней. Ладно мэтры. Мэтрам-то, конечно, спасибо — ровно два
больших раза стало ясно, что «и много бывает хорошо». Но
тут... Какой-то, простите, Салов. Из какого-то, простите, города
(?) Коврова. А я читаю и читаю, и всё не тошнит и не
тошнит. Не правда ли, странно?

Более того. Читаю и понимаю: так ведь... не понимаю же! Но здорово.
Но... как это сделано? Но почему же я читаю-то? И — опять
читаю. Ну и, соответственно, опять не понимаю. Вот такая вот
забавная история... Пришлось разбираться. И прочитать все
девять (девять!) сборников, какие нашла.

Я часто говорю о звуке. «Звук-звук! — огрызаются авторы и топают
крепкими авторскими ногами.— Какой ещё звук? Да все слова из
звуков! И наши небось не из огрызков. Чего Вы хотите-то?».

Как чего? Звука.

Я держу стакан в руке —
пью горячий чай.
Ты сидишь невдалеке,
как бы невзначай
говоря мне: да, да, да.
Или: нет, нет, нет.
За окном горит звезда —
очень яркий свет.

Вот это, собственно, и называется звуком. Когда звезда горит и свет
очень яркий оттого, что все звуки на месте.

Много пили. И много курили.
Говорили о будущих днях.
Все пропало. И в солнечной пыли
нас эпоха несет на санях...

Это и есть звук. Как об этом говорить — я толком не знаю. Возможно,
родственнички правы, и у меня шизофрения, но ведь
«говорили о будущих днях» — это такие дли-инные
звуки, и «и в солнечной пыли» — тоже дли-инные.
И плотные, «продавливающие» даже, следящие... И поэтому —
сани. Поэтому — «на санях».

«Всё пропало. И в солнечной пыли» — это ведь пыль и
есть, пыльно, солнечная пыль. Это видно, это
вдыхается, как солнечная пыль.

...По тонкой серебряной нити.
В шестую палату. К врачу.

Что может остаться в двух строчках, вырванных из шестнадцати? А остаётся. Звук.

Все умные люди сошлись на одном:
Родившись однажды, мы скоро умрем.
А глупые люди упорствуют и
Продляют здоровье в различных НИИ...

А глупые. Люди. Упорствуют. И! Как это объяснить? Надо слушать.
Совсем не обязательно услышишь то же. Но
услышишь. Тоже. Вот что обязательно.

...— Меня убедить невозможно, дружок.
Я вор от рожденья. Украв пирожок,
не смог удержаться и снова украл...
— А я выходил этой ночью в «астрал».
— И что же увидел?
— Палитру цветов.
Но все описать я пока не готов...
Зачем тебе деньги, зачем тебе власть?
В «астрале» душа путешествует всласть,
в «астрале» все люди предельно мудры.
А наша реальность — подобье дыры...

Невозможно, дружок. Палитру цветов. Пока не готов. Предельно мудры!

«О чём Вы, мадам? Об аллитерации?». Нет, конечно. О звуке.

Я много говорю об интонации (просто принцесса Задолбалла какая-то).
Давно бы успокоилась, если б на «Иди ты к чёрту со своим
Серебряным веком!» мне совсем нечего было сказать. Но пока —
есть. Значит, и есть такое слово — надо.

Я не видела ни одной безбольной интонации. В самом
солнечном, в самом простом, в самом забавном — или что-то
кричит, или ни солнечного, ни забавного — не будет тоже.

Москва влечет провинциалов.
Блага мирские их манят.
Но не таков товарищ Салов:
он понимает — это яд.

***

Что касается жизни на
Марсе — она видна
вооруженным глазом.
Эта планета населена
насекомыми. Искренне ваш
разум.

Я не слышала ни одной интонации без балансирования, без этого
покачивания — вот-вот и станет глупо, станет грубо; чуть-чуть — и
будет непонятно, неприятно, незанятно. За этим «чуть-чуть» и
наблюдаешь. Замирая. Или... тоже шизофрения?

— А ты, дурак, вообще молчи —
Дебилам слова не давали...
«И вот при пламени свечи
поговорим о вечной дали.»
— Но почему заткнули рот
ученику восьмого класса?!
— А потому что ты урод,
дерьмо и пушечное мясо!

Я не слышала ни одной интонации, чтобы не стало хоть немножко
страшно, хоть немножко стыдно.

Ни одной интонации, которую нельзя было бы полюбить. Ни одной,
которая бы не любила.

Отсек сегодняшнего дня
заполнен разными делами:
я разговариваю с вами —
вы потревожили меня.
Бессодержателен и пуст
наш разговор, но почему-то
никак не кончится минута
у слов, срывающихся с уст.

В моей настольной — детской (цени в себе ребёнка! :)) —
филэнциклопедии статья по интонации: « ... В русском языке интонация во
многом определяется порядком слов в предложении: “А Вы с
нами поедете?”, “А Вы поедете с нами?” ... ».

Любовалась я этим «вы потревожили меня», а утром проснулась и
удивляюсь: да вроде ничего и особенного. «Вы потревожили меня, Я с
вами говорю»... А потом вспомнила: так ведь не так же!
«Я разговариваю с вами — / вы потревожили
меня», вот же как. От перемены мест слагаемых ВСЁ меняется. А
дважды два не равно четырём...

Дважды два не равно четырем.
Это значит, что мы не умрем.
Это значит, что жизнь впереди,
А назад — не гляди, не гляди...

Да, о том, куда же всё-таки глядеть. О культуре текста я ещё не
говорила. Ни разу, кажется...

Честно говоря, не знаю, что обычно подразумевается
под «культурой текста», и есть ли такое
обычно. А я вот о чём. Понимаете ли... нельзя вылезти из-под
дикой ёлки и одарить нас и Господа хорошими текстами.
Обещающими — можно. Хорошими — нет. Слова растут из слов, от слов,—
как люди от людей, как деревья от деревьев. Слова
знают другие слова, отражают их, любят... Я вот
открыла последнюю «Литературку», и даже разозлиться не смогла.
Ладно, пусть: эти стихи написаны людьми, которые не умеют
писать стихи. Как говорится, «всяко быват». Но ведь нельзя
поверить, что эти люди когда-то что-то читали. Плохие тексты
могут помнить о хороших, подражанием ли, какими-то отдельными
вспышками — «помню!». Но и этого не было. Т. е. не было чего?
Культуры текста. Люди, строящие предложения так, не видели,
не могли видеть, не заметили, как их вообще можно строить...

Для хорошего текста эта самая культура — именно любовь и память,
разговор. Не «стащенное»! Родственное, перекликающееся,
«знакомое с...». Читаю Салова: вот «бродское», вот
«ходасевичево», вот... Цой! Глазам не поверила, ну, думаю,
показалось... А не показалось.

Я выпью крепкого вина —
Яснее сделаются вещи.
Но вдруг появится она,
Чьи очертания зловещи.
Войдет с наточенной косой
И передаст привет от Цоя.
И стану страшным на лицо я,
Встречая взгляд ее косой!

Не показалось. И от кого этот привет — «Стоит кровать. Горит
свеча. / Я скоро лягу спать», это «Я
самолёта / Несчастный пилот», это «Отчего так тоскливо? / Весна
началась... / Пью холодное пиво / И в окне вижу
грязь» — знаю, уверена.

Сидит Простецов и вздыхает:
Никто меня не понимает,
Никто и не хочет понять...
Молчит и вздыхает опять:
А раньше, бывало, болтали
На разные темы, но вдруг
Девался куда-то мой друг
И я пребываю в печали...

О, тут не обошлось без таинственной книги «МАЛГИЛ»!

А вот Олейников, а вот Бродский («образует, как форму
шутки» — Бродский, конечно!), а вот... Лаэртский?

Дежурный по роте ефрейтор Петров
Прислушался к шуму, который донесся
Откуда-то сбоку (глотал он «колеса»
В огромных количествах — был нездоров).

Он вышел проверить. «Дебош? Не дебош?
Когда они бить перестанут друг друга?»
И пуля ударила в голову туго.
«Но душу мою все равно не убьешь!» —

Успел прокричать он и рухнул на пол:
Лицо заливали кровавые слезы...
Он жертвою пал и родные березы
Шумят над могилой его до сих пор.

Не подражание,— и ёжику понятно, что невозможно подражать списку в N
персон, когда персоны эти и рядом не усадишь.

Это слова, говоря, оборачиваются. Так и должно
быть. Вот памятники с площади — не оборачиваются. На север, раз
и навек, спиною к дому. А «поэтическое искусство потому и
искусство, что «навязано» тысячелетней традицией»...

Терзая плоть живую,
Забравшись на чердак —
«Я есмь, я существую!» —
Орал один маньяк.
А жертва все хрипела,
Мечтая умереть —
Распластанное тело,
Души несчастной клеть...

Владислава Фелициановича ветка, да, она. Хотя... вот бы спросить!
Мол, как Вы к Владиславу Фелициановичу? Чего я тут
напридумала, наувидела? Может, как на подбор, мимо (как говорят, «и
снова повезло!»)?..

Спросить...

По части этого как раз и трудно.

Положительный герой —
Лишний человек:
У него штаны с дырой,
Он упал на снег.
А потом поднялся, но
Снова рухнул вниз:
Десять раз упал на дно —
Десять раз на бис!
Сверху боги, а вокруг
Плотная толпа.
Никому из них не друг
Он покажет па.
Это будет как балет
На весеннем льду.
Но затем он скажет: нет!
Хватит, я пойду.

Вот и я — хватит, пойду... Я не знаю, как что-то спрашивать у
человека, о котором столько знаю. «Я залезла к Вам в душу и хочу
уточнить...»?.. То, что знаю — оно ведь без ошибок, стихи не
ошибаются, стихами не ошибаются. А
авторы... авторы люди. Люди только и делают, что ошибаются!.. Где-то
читала, психолог говорит: я разговаривал с мальчиком, и он
мне верил, и всё было хорошо. И вдруг я подумал, какие
некрасивые у него, большие уши. И что-то рухнуло, и он замолчал.

По уши мы в этих «ушах». От этих «ушей» не подлечиться...

В краю далеком,
в далеком Чили
электрошоком
меня лечили.
Но не сумели
изгнать болезни
под звуки еле
звучавшей песни.
Пора до дому,
пора до хаты
певцу больному...
Не виноваты
врачи из Чили,
что не сумели,
не излечили
под звуки еле
звучавшей песни
мои болезни
в краю далеком —
электрошоком,
электрошоком.

В конце-то концов, а что такое стихи?

Вот идёшь, темнотища... И вдруг огонёк. Подойти к нему... О, у него
«уши», у него по проблеме в каждом кармане, а может, и дома
не все. А может, все, и зазеваешь, и уснёшь, а оно тебе
надо? Но он есть — свет этот, сигнал — ты видишь, ловишь его, и
значит... «Это значит, что мы не умрём».
Значит, что темно — не совсем. Он говорит! Ему так же
тоскливо. И ему всех жаль, и мне. И я удивляюсь, и он. И я улыбаюсь,
и он. «Я так один, что кажется —
вдвоем»... Вот, собственно, и всё. Стихи.

Новая условность, ку-ку! Что-то я тебя давно — девять сборников
подряд — не видала...

...Интересно: когда слова ТЕ, это кажется так просто. Как будто они
всегда здесь были. А не закаменели. Смотрят, глазами
хлопают. Сбежались. Привыкают. Топчутся. И не разбегаются. Шумят и
рифмуются.

«Балет — нет», «понять — опять»... Ведь всё
«разумеется!». А ни одной не предугадаешь. Каждый раз — «откуда?».
Хоть каждый раз — «разумеется!»...

— Нравится ли вам в сумасшедшем доме?
— Нравится, конечно. Однако, кроме
Всяких удовольствий проблемы есть:
Крыши толью кроют, а где же — жесть?
— Но при чем тут крыши? — А вот при том:
Наши крыши и есть сумасшедший дом!
Надо крыть их жестью, а толь убрать.
И проблем не шесть останется — только пять.
Но они окажутся столь малы,
Что сумеют спрятаться под столы.
И тогда мы в доме том заживем
С жестяными крышами...
Как слышишь меня?
ПРИЕМ!

Приём. Слышу.

Дать мне волю, буду цитировать и цитировать. А ведь седьмая страница
пошла... Не так и масштабно, а пишу — переписываю — долго.
Ведь не только лирике потом пахнуть негоже, а и статьям бы
нежелательно. А тут, как ни странно — да нет, и не странно —
зависимость обратная: больше пыхтишь, меньше разит. Кто-то
один потратится: или кто пишет устаёт, или читающий
утомится...

Смотрю на стихи товарища Салова, и... о, опять это впечатление, что
слова сами — да конечно же сами! — что всё за 10 минут.
Везде им привольно, всё им причина — дождь, кино, глаза закрыть,
рука, тоска, собака — они просто живут, в движении, а не в
простое («Казалось бы — простое слово! / Так нет же!
Вовсе не простое: / В движении, а не в
простое»)... И нет этой мохнатой красной нитки «Это я стих пишу! Ох,
как я стараюсь!». Вот не старается ж совсем! Думает себе...
Хитро улыбаюсь. Промолчу. Я люблю Вас, товарищ Салов. Что я
могу ещё сказать?

Незримо выходит из тела сила
и ты умираешь, душа моя!
И я говорю про себя уныло:
прощайте, соратники и друзья.
Как долго пришлось воевать за дело,
которое стоит всего лишь грош.
И я говорю про себя несмело:
родился зачем-то, потом умрешь.
Никто и не вспомнит такую душу,
не пожалеет таких, как я...
Прощайте, соратники и друзья! —
Скажу напоследок и тут же струшу.
Нет, я не хочу умирать столь рано,
я передумал, вернись ко мне,
незримая сила! — у ресторана
мертвецки пьяный бубню во сне.

И о том, где я всё это нашла, и обрадовалась, и вам того же искренне желаю.

Стихи Алексея Салова размещены в электронном журнале «Новая
Литература», публиковались в изданиях
славного, пусть небольшого, города Коврова.

Это много или мало?

А вы бы — смогли?

Меня вдохновляет собака,
которая лает вдали.
Но что напишу я, однако?
«Далеко от нашей земли
живет одинокая псина
и лает в жестокой тоске...»
Какая, однако, картина
рисуется мне вдалеке!
Собака. И — лает. Далеко.
Меня вдохновляет она.
Какая, однако, морока!
Поскольку собака — одна.
Придумаю пару, пожалуй.
И случку устрою вдали
одной одинокой и шалой
собаке... А вы бы смогли?