Онтологические прогулки

Сизиф несет в себе муку, даже горе бессмысленности, медийная культура, освободившись от последних следов стыда и смысла, возвела легковесно-бессмысленное существование в высшую форму бытия. Тяжесть непомерной ноши, ноши бессмысленного существования, угнетает Сизифа, заставляя его со скорбью и страданием вершить свой труд; современность не замечает не только ноши, но и самого существования.     

***

Катастрофа смысла, постигшая человечество в последнее столетие, более всего проявилась в том, что можно было бы назвать абсурдом медийной культуры. Именно последний век продемонстрировал триумфальное шествие поражений всяческих «великих» идей и проектов. Стало очевидно, что ни одна из целей культуры не осуществилась. Но почему именно медийная культура является показателем этого заката целей и ценностей? Разве просто культура в пепелящем свете Сизифовой муки не такой же абсурд? Сама культура стала все чаще восприниматься как глобальная смысловая неудача. Сколько было изощреннейшей критики культуры в последнее столетие?! И не оправданы ли все «бегства от культуры», начиная от киников, через Руссо, Торо, Толстого вплоть до бесконечных форм современного эскапизма?

Многих, конечно, посещают грустные мысли, близкие к отчаянию, когда человек беспристрастно смотрит на свое время. Кажется, что вся низость и гнусность здесь, совсем рядом, что она и есть суть жизни. Ужасы прошлого все же не так жгут, а будущее еще не наступило, по его поводу возможны лишь опасения. А вот настоящее всегда вызывает разочарование. Альбер Камю в эссе «Изгнанничество Елены» приводит такие слова Сент-Экзюпери: «Я ненавижу мою эпоху». Он его понимает, но до конца не принимает. Камю пишет: «Как, однако, иной раз бывает соблазнительно отвернуться от тусклого и бесплотного мира! Но эта эпоха – наша, и мы не можем дальше жить, ненавидя самих себя. Она пала столь низко, сколь чрезмерны в своих крайностях ее добродетели и ее пороки. И все же мы будем бороться за те ее добродетели, которые достались нам от далекого прошлого».

Увы, от культуры, как и от общества и природы, и, соответственно, от жизни и смерти, уйти никуда нельзя. Ни лес, ни монастырь не спасут от духа культуры, которым пронизан воздух эпохи и дышать которым суждено всем.   И весь протест против культуры, «уход» от нее всегда осуществляются средствами самой же культуры. Можно, конечно, дистанцироваться и минимизировать свое участие во внешних процессах жизни. А можно пытаться понять, что происходит, чтобы понять, в какой точке «внеисторической» истории Сизифа мы сейчас находимся. Нужно определенное мужество принять культуру, почти такое же экзистенциальное мужество быть, о котором говорил П. Тиллих.   

Конечно, и медийная культура плоть от плоти культуры как таковой, ее последний отрезок, в котором в большей степени проявлено метафизическое бессилие культуры что-либо изменить. Не то, чтобы радикально, как мыслилось в больших проектах по переустройству природы и общества, но хотя бы что-то изменить. Ей ничего не остается как тиражировать наличный срез существования, выдавая его за норму, за нечто само собой разумеющееся. Это тиражирование медийная культура осуществляет в самых различных формах, поскольку технические возможности сейчас не ограничены. И растекается абсурд бесконечным потоком: абсурд личной, публичной, культурной, религиозной, научной, политической и прочей жизни.  

Казалось бы, что здесь достигнуто торжество Сизифовой идеи – бессмысленное повторение одного и того же в иллюзорно-разнообразных формах. Как раз то, что и составляет суть бессмысленного Сизифова труда, поскольку здесь даже намек на смысл отсутствует в принципе. Смысл ведь появляется лишь при возможности выйти за пределы «чертова колеса» природной или «культурной сансары». Но никто никуда не выходит, так как «выхода нет». Есть только «черный вход», через который навечно гарантировано абсурдное существование. Но, увы, и Сизиф здесь терпит поражение; его бессмысленная работа обесценивается, потому что она не заметна на фоте тотальной бессмысленности, ставшей естественным порядком вещей. 

***

Почему собственно абсурд? Исчерпывает ли это понятие духовное содержание современной эпохи?

Когда речь идет об абсурде медийного пространства, то это, конечно, не тот высоко-трагичный абсурд бытия, который метафизически переживали Достоевский, Ницше и Кьеркегор, а Платонов, Кафка и Беккет реализовали в виде целой программы творчества. И это не абсурд, который пытались поймать в сети рефлексии Камю и Сартр, как бы уличив Бытие (а, возможно и Бога) в недобросовестности по отношению к человеку. Абсурд у вышеперечисленных авторов – это метафизическая аномалия бытия, в свете которой раскрываются его иррациональные свойства быть непонятным, беспричинным, непостижимым, таинственным в конечном итоге. И «классический» абсурд непременно связан с трагическим чувством жизни.

Медийное пространство меняет природу абсурда: это скорее всего не Абсурд, но абсурдный эффект, который появляется в результате повторения одного и того же слова, фразы, жеста, действия, которые, в итоге становящегося бессмысленным. Здесь нет ни этики, ни метафизики, ни трагедийности.      

Чтобы увидеть это, нужно вникнуть в смысл культуры не только как иерархии смыслов и ценностей, но и как разнообразия форм. Именно разнообразие культурно-исторических типов всегда являлось атрибутом культурного бытия. В истории нельзя было найти культурных повторов. Экклезиаст зафиксировал бытийные повторы, но это уже уровень сверхчувственного восприятия, доступный избранным. В своем же массовом изводе культура всегда раскрывала бесконечное многообразие несводимых и неповторимых форм. Великие личности, которые осуществляли иерархическую связь с трансцендентным, тем самым одаривая земную реальность нетленными шедеврами, становились символами эпохи, выражавшими ее дух.

Так, можно было говорить о творчестве, времени и духе Данте, Сервантеса, Шекспира, Гете, Байрона, Вагнера, Ницше, Достоевского, Толстого, Чехова, Стравинского, Манна, Гессе, Музиля, Кафки… но уже после последних имен взгляд как-то не осмеливаться, а язык не поворачивается продолжать этот ряд. Хотя множество достойных могут его продолжить. И все же, не тот калибр и масштаб. И, наверное, дело здесь не в мере даровитости автора, но в культурной оптике, которая не позволяет видеть великое, даже запрещает. Это оптика табу на великое. Великое – это разное, поскольку много великого быть не может.

Мелкий взгляд современности выбирает (и создает) эту измельченную оптику, в которой бесконечное коловращение мелких, ничего не значащих событий. Достаточно сделать скриншот какого-нибудь фрагмента медийной реальности недавнего (или давнего) прошлого, но именно медийного, и сопоставить его с современным, протекающим здесь и сейчас, то отличий не будет. Возможно, будут количественные, но не качественные. Медийная культура будет тиражировать одну и ту же внешне разнообразную, но внутренне тусклую и пустую реальность, в которой слишком много всего происходит, поскольку не происходит ничего.

Это тиражирование не просто отражение новостного и информационного пласта реальности, но сама реальность. Иной реальности вне медийного контекста не существует. Витгенштейн установил такую лингво-онтологическую связь: границы мира совпадают с границами языка. Перефразируя эту мысль, можно сказать, что границы мира совпадают с границами медиа, а классическое тождество бытия и мышления сменилось на тождество медийного пространства и бытия. Сама же онтология медийного пространства соткана из совокупности знаков, потерявших свою символическую значимость, и превратившихся исключительно в иллюзорную реальность. Произошла своего рода символическая смерть знака, отразившая последнюю смерть в череде смертей постмодернистой эпохи – смерть вещи.

«Смерть Бога» и даже «смерть человека», а уж тем более смерть романа, автора и т.д., не носили такого фатального характера, ибо эти «смерти» имели символическое знание, которое стимулировало творческую работу. Смерть вещи говорит о том, что сама вещность (и вечность) мира перестала быть основной. «Вещество существование» перестало существовать, уступив место несущественному. Несущественное и есть медийный бог, в поклонении которому все более объединяется современность. Здесь имеет место распад мироздания на вещно-смысловом уровне. От мира остается лишь медийный след.

Такова суть той онтологической инверсии, в эпицентре которого мы сегодня оказались. А поскольку медийное пространство создается профессионалами, чья главная цель – это коммерческий успех, то мы имеем дело с невиданной доселе цензурой – медийной цензурой.      

Неорганичные технические возможности, которые предоставляет фотография или кинематограф, не подкрепленные ни умом, ни талантом, ни, тем более, совестью, создают чудовищную с точки зрения смысла и морали реальность. Речь не идет о том, чтобы подвергать искусство моральной инспекции, но об элементарных границах, преступать которые значит аннигилировать сам замысел. Сьюзен Сонтаг говорила о грамматике, даже «этике зрения», которая присуща фотографии. «Обучая нас новому визуальному кодексу, фотографии меняют и расширяют наши представления о том, на что стоит смотреть и что мы вправе наблюдать» – писала она в своем знаменитом эссе.

«Стоит смотреть» и «вправе наблюдать» – ключевые слова, как бы некий «этический кодекс», которого должен придерживаться человек, берущий в руки камеру. Но этого не происходит, не произошло, возможно и не могло произойти. Технические средства раскрепостили человека; но не его творческие способности, а возможность транслировать и презентовать любые формы банальной и бездарной продукции. Невозможность автору определить, что стоит смотреть, поскольку он никогда не задавался вопросом, что такое в принципе жизнь, стоит ли жить вообще, дает ему неограниченное право показывать что-угодно. Здесь установился определенный финансово-медийный закон: чем низкопробнее продукт, тем он скорее получает коммерческую поддержку.

Жан Бодрийар говорит в своем эссе «Америка» о тотальной кинематографичности американского образа жизни. Он пишет: «Большинство фильмов, и причем не самых худших, созданных все из того же романа повседневности: машины, телефон, психология, макияж – все это просто-напросто иллюстрирует образ жизни. Так же как и реклама: она канонизирует образ жизни посредством изображения, превращая его в настоящую интегральную микросхему. И если все, что показывают по телевизору, все без разбора – пища самая низкокалорийная, и даже вовсе бескалорийная, что же тогда жаловаться на рекламу? Своей ничтожностью она, скорее, поднимает культурный уровень того, что ее окружает». Эта работа была написана в 1986 году, что подчеркивает лишь авангардность американского механизма работы медийной культуры, который теперь стал повсеместным.  

Медийная культура, таким образом, спонсирует совершенно определенный образ жизни. При формальной пестроте и разнообразии различных мировоззрений и идеологий очень четко прослеживается совершенно определенный стиль. Это стиль одномерного человека, каким его увидел и описал Герберт Маркузе, стиль человека, которого охватил полный паралич критической функции. Поэтому он и поглощает без разбора потоки чуждой и в принципе не нужной ему информации, поскольку не понимает, что истинно и ценно для его жизни, для его судьбы, для его смерти, в конце концов. А власть медиа неограниченна. Как говорит Маркузе: «…наши средства массовой информации не испытывают особых трудностей в том, чтобы выдавать частные интересы за интересы всех разумных людей».  

***

 Петер Слотердайк в начале 80-х годов прошлого столетия в «Критике цинического разума» вскрыл самую глубокую язву, сказав о цинизме mass media, об их «способности онтологически реорганизовывать действительность». Он пишет про mass media, что «Они пичкают сознание своим ежедневным обязательным для усвоения уроком серого разнообразия, пестрого «одного и того же» и «нормальной абсурдности». Поскольку у потребителя нет выбора, он вынужден поглощать эту продукцию, не в силах создать что-то иное. Это, говорит Слотердайк, «приспособленчество, ставшее психопатологической заповедью дня». Акцент на психопатологичности говорит о ненормальность этого явления, или о «нормальной абсурдности».

В качестве иллюстрации свой мысли Слотердайк приводит фрагмент из романа Эриха Кестнера «Фабиан», который начинается так:              

«Фабиан сидел в кафе «Spalteholz» и просматривал заголовки вечерних газет: «Над Бовэ взорвался английский дирижабль», «Стрихнин хранится рядом с чечевицей», «Девятилетняя девочка выпрыгнула из окна», «Снова безуспешные выборы премьер-министра», «Убийство в Лайнцском зоопарке», «Скандал в городском торговом ведомстве», «Искусственный голос в жилетном кармане», «Снижение добычи угля в Руре», «Подарки директору Германской государственной железной дороги Нойману», «Слоны на тротуаре», «Скандал вокруг Клары Боу», «Нервозность на кофейных рынках», «Предстоящая забастовка 140 ООО рабочих-металлистов», «Драматическое преступление в Чикаго», «Переговоры в Москве по поводу демпинга древесины», «Бунт егерей Штаремберга». Все как всегда. Ничего особенного».

Комментируя этот пассаж, Слотердайк пишет: «При выстраивании в один ряд большого, малого, важного, неважного, сумасбродного, серьезного исчезает «особенное» и «подлинно действительное». У того, кому хронически приходится жить в окружении этих ложных эквивалентностей, глаза в таком вечно сумрачном свете утрачивают способность различать вещи в их индивидуальности и существенности; сквозь каждую отдельную вещь он видит только основной тон, серость, заботу, абсурдность».

В качестве параллели информационного абсурда, который показал Слотердайк, изъяв ее из романа Кестнера, можно посмотреть современную новостную ленту mail.ru:

Мало что изменилось и в содержании, и в характере подаче информации. Соседство значимого и незначимого, важного и неважного, трагического и пустого создают в итоге эффект абсурдности. Не зря слово абсурд присутствует у Слотердайка в качестве главной объяснительной категории того, как работают СМИ. Можно возразить, что это всего лишь новости, их много, они отражают различные аспекты действительности. Правомерно ли ним вообще предъявлять какие-то требования? Они просто нейтральны и индифферентны.

И все же веет какой-то инфернальностью от этой индифферентности. Что, мир таков? Это и есть мир? Даже если это отражение новостного, то есть поверхностного и внешнего слоя, то где искать внутренний, истинный, настоящий? Почему он также не представлен, как этот? Этот подлинный слой напрасно искать в новостях культуры и науки, или на каких-нибудь религиозных сайтах. Его там тоже нет, потому что его нет в принципе. Поэтому он и не отражается, и медийное пространство не может его выразить.  

Кажущаяся на первый взгляд невинность информационного потока на деле оказывается не такой уж и безобидной: медийная картина мира манифестирует действительность как процесс не связанных друг с другом фрагментов. Если посмотреть на это со стороны, то формально этот процесс будет похож на киноленту, где отдельные кадры не представляют собой последовательность одной большой истории, даже истории авангардной, сюрреалистической или арт-хаусной. Не похожа эта кинолента и на фильм абсурда, поскольку последний всегда основывается на некой непроявленной глубине смысла или трагической иронии при его отсутствии.

Этого ничего нет, поскольку кадры медийной киноленты представляют собой не события (именно как со-бытия), а как новости, выпорхнувшие из закромов частной (или публичной – не важно) жизни и осевшие на одной территории как какие-то бесприютные сироты, бездомные, бродяги без рода и племени, или еще жестче как «выкидыши культуры», вынужденные почему-то соседствовать в таком странном соположении, разыгрывая комедию нормальности.

А может ли их что-то связывать, кроме сознательной воли того, кто создает некую искусственную целостность? И не является ли этот почти слепой поток бессмысленных кадров выражением той иррациональной воли, лежащей в основании бытия, о которой говорил Шопенгауэр? И вообще, правомерно ли экстраполировать ленту новостей на сам механизм культуры?

Здесь можно обратиться к определению медийной культуры, взятому почти наугад (так достовернее) из, например, открытой рекламной энциклопедии «Advertopedia»: «Медиакультура – (от лат. medium – средство, посредник, способ, cultur – возделывание) – особый тип культуры информационного общества, представляющий собой совокупность информационно-коммуникативных средств, печатной и экранной культур, материальных и интеллектуальных ценностей, выработанных человечеством в процессе культурно-исторического развития, способствующих формированию общественного сознания и социализации личности».

Это нехитрое определение очень точно улавливает саму сущность медиакультуры: совокупность всех ценностей человечества, формирование общественного сознания и социализация. То есть медиа – это не просто отражение, это еще и педагогика и психология, цель которых –  сформировать определенный тип сознания. Но это почти что приговор всей человеческой истории и культуры: в своей финальной и высшей точке они пришли к откровенной демонстрации того, что все ценности человечества не имеют никакой ценности.  

***

Как белка в медийном колесе бежит современный человек, даже не замечая трагического абсурда своего существования. Он не может выбраться из этого колеса, потому что у него и критическая функция атрофирована (Маркузе), и психопатологическое приспособленчество уже норма (Слотердайк), и вообще, он как «культурное существо» вынужден поглощать «культурный продукт». А культурный продует эпохи – это повторение бесконечно длящейся абсурдной реальности, которая как бы замерла в бессмысленном ужасе повторения одного и того же. Это и есть ад, адское состояние, из которого невозможно выйти.

И все же есть определенный смысл и соответственно оправдание медийной культуры. Самим фактом своего существования (существования, конечно, наглого, бесстыдного и бессмысленного), она задним числом подтверждает печальную, но и обнадеживающую истину Сизифа и Экклезиаста: пока ничего не получилось.  История всего предшествующего периода – это история, в которой последовательно разрушались все человеческие смыслы, не прошедшие испытание в горниле Сизифова труда. Мир неоднократно переживал катастрофу смыслов, но при этом он не исчез. Нам снова и снова дается шанс на обретения чего-то истинного. Возможно на обретение самой Истины. И катастрофа предшествующих смыслов, нашедшая в медийной культуре наиболее наглядное и зримое завершение, в сущности не дает повода для отчаяния. Ведь еще ничего не ясно…