Поэзия

***

Боже, храни королеву —
Белую королеву
      На чёрном траурном поле,
И, если я встану слева,
      Мне руку сожмёт до боли
Наследница дикой Евы.

Шахматы — тоже мне дело!
Равновеликое дело
      С блудом, цензурой и пивом.
В эндшпиле — чем не Гастелло —
      Выгляжу, знаю, красиво,
Хоть и боюсь — неумело.

Смилуйся, мир мой двухцветный,
Смилуйся, град мой двухцветный
      Над позабытыми всуе.
Дай журавля и корвет нам —
      Дай всё, что дети рисуют,
Если не плачут от ветра.

Чёрная сыпь близорука,
Белая Русь близорука,
      Сад зарешечен усталый.
Перемололось — и мука
      Вышла. Рубцы под забралом
Сад схоронил — как науку.

Боже, храни королеву —
Чёрную королеву
      На белой снежной равнине.
И если я встану слева —
      Она меня не покинет,
Как ночь не покинет невод.

Мне белый творог полезен,
Мне чёрный жемчуг полезен,
      Хоть я и не Клеопатра.
Меня от тоски и резей
      Спасёт не моя эскадра,
А род душевной болезни.

Больничный сад зарешечен...
Мой белый сад зарешечен,
      Мой чёрный сад прячет бельма.
Бессонница камень точит...
      Как свечи святого Эльма —
Мой вопль, мой вопрос, мой прочерк...

Выстрел «в молоко»

Рябина возле тира багровеет так,
Как будто ей надрали уши.
С овчинку — небо, а земля — с пятак
Покажутся... Я снова не дослушал,

За что так выговаривает мне
Хранитель пневматический винтовки.
мишеней жестяных парад алле
Я не пресёк: не всякому быть ловким,

Не всякому с прицелом жить в глазу —
Ведь не Сибирь, не промышляем белку.
Но я старался. Унимая зуд
В руках, стрелял — и представлял, как дробью мелкой

Вот так же бы шарахнул в глупых крякв
На царском вольном озере Лосином —
Пусть за злобу меня бы укорял
Последний могиканин в мокасинах...

Что ж, спирт охотничий пропах травой...
Что ж, жизнь кирпичная застыла в раме...
Уходит под воду мой город вековой,
Как нерпа, убиенная баграми.

Унылый ряд застиранных рубах
На трёх ветрах полощется проворней,
Чем на одном. Неряха из нерях,
Из всех миров я выбираю горний...

Ура, что быть пострелом не привык.
Ударюсь в знахарство, найду жень-шень я...
Громады парусов на струнах бельевых
пророчат кораблекрушенье.

Домотканный холст

До скончания дней моих, до венчанья судей моих —
Пока щедр яблочный спас, и снежна душа покрова,—
Слово и дело стану ловить в зеркале колеи.—
Родина! Не поднимайте подкову,—

Не пригодится в хозяйстве, достатка не принесёт,
И вообще — от ржавой железки будет не много прока:
Это ведь всё — понимаете вы? — Это — всё,
Что за собой оставляет литерный Илии-пророка

На пути своём... На своём окаянном пути
От Шанхая и Мексики — до Костромы и Китая—
Города... И так на стыках частит
Колёсными парами, словно крыльями — стая...

Я стою в прокуренном тамбуре. До Окуловки — час.
Мы с какой-то мешочницей, полусотней потрафив, подсели
В этот спальный вагон, где разит от германца-врача,
И не спит в озеркаленном люксе поэт Есенин...

Жеребёнок, усадьба,— и что-то такое ещё,
Что давно помирало, а нам ни о чём не сказали...
Наши матери схожи — и самоубийца прощён
Берегиней, меня провожавшей на вокзале.

Раньше — вздор: пробегала, чудача, она за вагоном перрон
Весь насквозь —
            и, по-моему, важность побега держала в приметах,—
И однажды дождалась: теперь из возможных сторон
Меня тянет на ту, на восточную сторону света,

Где бивали — в живот, с придыханьем, в вонючем углу,
Впятером, заставляя курить и за то, что «п-пис-с-сатель»;
Где белёсый туман над плотиной разреживал мглу,
И в небесный Париж — мордой в луже — подсматривал Сатин —

Мой — по лестничной клетке — как Адам сложённый — сосед...
Я надеюсь, в чухонском раю ты обучен ивриту,
Старый хрыч?.. В букваре — женский род, и египетский Сет,
И ещё много разного было — всё ниткою белою шито...

Женский род...— Я, конечно, писал к ней — чего же ещё? —
Я на даче горох собирал, а она — землянику...
И ничуть не рыдал, от неё получивши расчет,
Хотя отдал своё стихотворству и нервному тику,

Скарлатине, простудам, дворам, накорню проходным,
Построению Риму, убийству любимого брата,
В зачумленной Сорбонне — застолью,
                                  и в бозе — затменью Луны
Повторенью страстей по Атилле и по Герострату...

Де-жа-вю! Узнавание лживо! Валять дурака —
Вот вся будущность, блин, не считая общажные шашни...
А прораб знай себе материт на двунадесяти языках
Подрядившихся восстановить из руин Вавилонскую башню.

Игра

Поиграем в близнецов,
      Поиграем в близнецов:
Ты, да я, да мы с тобой — вместо ужина...
Говорят, одно лицо:
      Под осенним пальтецом
Наши тальи, как одна, заужены...

      Карту Польши, карту вин,
      Объяснение в любви
Заслужили так и сяк, полной мерою...
Даровита — даровит,
      Не острижена — не брит:
Те же кошки — полуночью серые...

Полуночники вдвойне:
      Мяч мой скачет по Луне —
Цирки, замки, зыбь и звон — тело мается...
Всей ладонью в тишине
      Погрустим о банном дне:
Ягодицы — не в пример старцам-старицам —

Стынут, звонкие,— в раба
      Божия, как в барабан,
Застучит весь зодиак, криком бросится.
Знать, такая нам судьба:
      Два столбца как два столпа,
И — блуждать по Божьей чересполосице!..

Вот Нева, а вот и Нил:
      Хватит на наш век чернил —
Кровью пишут скобари — вологодчина,—
А у нас своей родни —
      Хоть под спудом хорони...
Где намолены, а где заболочены

Наши чистые листы,
      Наши пустынь и пустырь,
Наши альфа, и омега, и ижица...
Облепиховый костыль
      Нас не выдержит. Остынь! —
Станем Жучками — тоска и залижется...

Поезд в мёртвом тупике
      Зацветёт. Ты по руке
Вдруг прочтёшь, что скоро сляжешь, простужена...
Ну, ещё бы — мёрзнешь с кем
      Вздумается — в гамаке,
И играешь в бадминтон — вместо ужина...

Но горбы, как две вины,
      Нашим спинам суждены...
В чей бы рот я ни глядел, в чьи бы сани я
Ни садился — горб мой ныл:
      Мы по темечко полны
Правосудием и правописанием...

Метро

Как будто в люциферовы хлева
Я опускаюсь, потный и патлатый.
В который раз, обмаслив рукава,
Меня влечёт под землю эскалатор.

Меня под воду тянет — под Неву,
Под синеву, где разыгрались черти,
Где я четыре жизни проживу,
Как семена цветочные в конверте.

Где я четыре жизни буду слаб,
Где буду вдов по-женски откровенно...
А колесо нарвётся на ухаб,
И тут же станет новой переменной...

Мне уравненье это не решить,
Не обнулив себя перед исходом...
Мне почему-то непривычно жить,
Кузин смешить, подсчитывать доходы.

И худшей казнью — тем в глаза смотреть,
Кто Пасху ждёт, кто выбрался из келий,
Кто покупает пряники и снедь,
Достойную стола Пантагрюэля.

И тени — губы — яблоки растут...
Помилуйте! Пустите боль из вены!
Да я бы сам себя прибил к кресту,
Когда б меня обмыла Магдалена!

Да я бы сам рубил, строгал, пилил
И кетмени перековал на гвозди,
Когда бы вволю верности испил,
Ладони мял, как виноградин гроздья!..

Четыре жизни льются предо мной,
Свиваясь в трубы, кабели, канаты...
Багровый конь, жемчужный, вороной
Ещё несут, но загнан конь крылатый...

А рядом черти мой творят кошмар,
И на диван ко мне с ногами лезут.
протяжный смех недолговечных пар —
Как нож отпетого головореза!

И бёдра пряны. И кудрится лён
Той, что сойдёт туда, где невозможно
Остроты сальны, в спальнях пот солён
И солоно бездомным и безбожным!

А если я сейчас пойду за ней!
А если сил и вдохновенья хватит!
«Нет выхода — по правой стороне...»
Нет выхода, а откровенье — нате!..

Моя родословная

В кружке — байховый чай, а попутчики — дальше некуда:
Кто поёт под гитару, а кто — того хуже — хохочет надсадно...
      — Сунул Грека?
           —  Да
              — Руку в реку?
                  — Да.
                    —  Это Мекка?
                       — Да,—
                             Остановки у нас повсеградно!

Справа — березняк искорёженный,
      Слева — лиственницы...
Коли рожено — любо,
      Ан милей — перерожено:
            Нет ему ни Харибды, ни Сциллы...

Я — внук бабки Настасьи Филипповой,
      Работящей и хмурой,—
Захлебнусь в хлебном духе случайно,
И спасёт меня старая грешница масти каурой,
Пересмешница, чайка...

Дал ли повод — целую-милую —
Костномыслие детства —
Обвинять меня критикам напропалую
И в небрежности, и в людоедстве,

Или нет? Или вышло иначе:
Почечёточнив питерски, вологодски поокав,
Подсмотрев, как русальи огни хороводят петровские дачи,
Сочинил беломорские хоку...

Ах, Басё,— пусть в висок твой странноприимный
Речка Шуя вольётся — вся, от края до края...
«Я люблю тебя, жизнь, и, надеюсь, что это взаимно...» —
Патефон до сих пор на моих на руках умирает...

Ах, Басё,— ты был счастлив уж тем, что силлаботоничен
Не был; что рисовал соловья — рифмовали другие;
Что, покорную плётке твоей,
      Мог японку гонять по двору Беатриче,—
И вы в баню шли молоды,
      Возвращались же — просто нагие...

Может, в том вящий смысл бытия, чтоб форель размножалась,
Чтоб шнурок от ключа шею тёр пятикласснику
                                  В дебрях лесных зоосада;
Чтоб лицом к лицу,
      Правдой — к неправедности,
            Жалом — к жалу
Разглядеть всё, что надо...

И когда самурайский клинок
      Вдруг найдёт на причальный на камень,
А ладью или джонку воскуренной смолью замолят,—
В банный день, как лихой медвежатник,
      Сражусь с навесными замками,—
И отмоемся дочиста: я, моя бабка, Басё, Бог и Белое море...

С. Ф.

И упала звезда Полынь...
Если хочешь — давай, колымь
Вдоль по тракту, за всех бесконных.

Я уже хлопочу с трудом,
Я уже покидаю дом,
Где писал иногда законы.

Если Бог — значит, сразу — червь,
Если колокол — значит, вервь
Отыскалась для языкастых

Колокольных моих шатров,
Где курил на вязанках дров
С пилигримами высшей касты...

Неужели так нужно мне
Для того, чтоб понять вполне
Сочетание речи с цветом

Процыганить весь век в толпе,
Жить — и начерно не успеть,
А уж набело — столько веток...

Бурелом этот с Пасхой слить
В развесёлое «ай люли!» —
На безлюдье одно и любо —

Грай небесный со всех сторон,
Драки свадеб и похорон...
Валерьяновый вдовий кубок

Опрокинется — и — Бог мой! —
Над моею скупой строкой
Призрак высмотрят ротозеи...

Вот бы с ним уйти — наугад.
Проклинающий, стану свят,
Словно мученик — в Колизее.

Чью бы шею петлёй обвить,
Если скажут, что нет любви
Чёт и голод, жена и дата

За дождливой косой чертой,
За оградой такой витой,
Будто жёг её бородатый

И умелый в селе кузнец,
Кто, держа за тупой конец,
Мял, растил кетмени и косы...

Были руки его умны —
Годом нежити и войны
Он железо клеймил без спросу...

Я его не терплю за то,
Что он выковал этих сто,
Этих тыщу — и вновь колымит...

Я — иной. Мать права навзрыд:
Стали сверстники-школяры
Конвоирами и портными.

Я ж люблю только тех, кто глух,
Только кошек и их старух,
От иного бегу соседства...

Станешь рыбой — не умирай:
Без божбы прогорит корабль,
Моль впущу в сундуки с наследством...

Cтрана Богемия

Как она страшна —
      Страна
            моя,
                  бьющая точно в темя.—
Без огнива,
Без веретена —
      Страна
            Богемия...

Это не пиво, льющееся из-под сохи —
      Это стихи, свечи и мыши,—
Это хоронит детей Рахиль
      В доме казённом с казённой крышей.

Господи, упокой душу его! —
Четвёртый этаж пьян ещё до поминок.
      Всепобеждающий огонь
Начинает поединок
            Между светом и тенью,
                  Между ответом и тенью...
            Хочется моря,
Хочется посолонь,
                  Хочется вдохновенья...

— АПКА КЬЯ ХАЛЬ ХЭ?
— МЕРА НАМ КАВИ ХУ.

Он изучал какие-то странные языки —
По-моему, Санскрит или Идиш.
      Он злился,
            не любил, когда его хлопали по плечу,
И, на фанерной крыше сидя,
            хотел улететь, как я хочу.
А медные звёзды наверху —
      Как крючья,
      И молоко — петля.
            НАКИНЬ!..

Что у него было?
Кажется, мРак,
Когда просишь женщину: Обмани!
      Когда уж не слышишь до утра,
Как декабрь в тетиве звенит.

как его звали?
Бог знает...
Знает Бог,— а мы-то что же!..—
      Хорошо ему на своём Синае :
Мы не продажней — мы просто моложе...

Господи, упокой его душу...
      Господи, упокой душу его...
Холодно...
Как удивительно кстати прорвало паровые трубы!..
      А вам не страшно, когда нагой
Висельник подставляет для поцелуя губы? —
            Мне — страшно...

Кем он был? —
      Мытарем, праведником, кликушей?
Пил, наверно?
      — Конечно, пил:
Жрал, глушил — так, что закладывало уши,
Так, что ни шатко ни валко,
Ни хорошо ни плохо —
      И всё время поехать мечтал
К Божьей Матери, в Елохово...

      Завтра, в двенадцать часов — прощание,
      Потом — похороны...
Серый гроб поход на дощаник,
Убранный багровым мхом...

ВСЕГО НА ДВА ГОДА СТАРШЕ...
Это кошмар наследников Бомарше,
      Что устали писать весело,
      И соблазняют: повесься!..

Музыка умирает минорно:
Свечи белые, ночь чёрная.

Падают гнёзда...
Поздно! Поздно...
Тоска закуталась в простыни,
Тоска скрипит пружиною койки,
Тоска пьёт горькую...

А я бы не стал!
      А ВОТ Я БЫ НЕ СТАЛ — ЧЕСТНОЕ СЛОВО,
Если б ко мне не зашёл кто-то
Из какого-то Тайска —
Во взгляде что-то китайское,
      недосказанное и злое...
      Вначале было честное слово —
            тремя строками выше:
            было,— да всё вышло...

Конечно, я лгу!
Ну конечно, дело не в прохожем! —
      Дело в том, что не могу,
СЛЫШИТЕ : не могу, БОЖЕ МОЙ,
Знать, что за левым плечом
      Не стена, и даже не бес...
Я задыхаюсь, мне горячо
      Чуять, как там двое идут через—
                                    чур,
      Через чад,
            через черту
      Нежности.
Невидимый гость снял картуз
      Небрежно.
А Она — что-то хотящее,
Волнующее,
Чудное...
Кролик — в ящике,
А за стеной —
Пёс приблудный...

Всегда «при», и никогда — «пере-»,
Всегда «возле» и никогда — в сердце.
каждому воздаётся по вере,
И никогда — иноверцам!

Заходили б ко мне на варево,
Заходили б ко мне на марево,
      На Иванов день;
Нахлебались бы незабвенного,
Нацедили б вина из-венного...
      А вокруг — сирень,
            медь,
                  остатки чего-то скоромного,
                        в мусоре — хлеб
                              с пятнами тмина...
                  Что можно вынести из этой комнаты,
                        Кроме стихов — с повинной!..

У моей соседки курчавые волосы,
У моей соседки курчавые волосы
У МОЕЙ СОСЕДКИ КУРЧАВЫЕ ВОЛОСЫ...
      Господи, упокой душу его:
            Он тоже знал это...
На моих ладонях кровавые полосы
От половиц, скрипуче не делающих секрета,
      Когда происходит волшебство...

Время идёт уже не на месяцы,
Время уже идёт на минуты...
Вор — ворует, бес — бесится,
А я тут зачем? ЗАЧЕМ Я ТУТ?

      Капля камень точит...
капля камень точит...
Кричит в табакерке медный молоточек:
      Пришёл — склочным,
            Уйдёшь — беспорточным,
Если только не обрядят,
Не расчешут пряди,
Если не обмоют...
      Кто тут грозил тюрьмою! —
Ну, сволочи, покажитесь! —
      Я давно уж её непрописанный житель;
Я — одно из её шестиста дыханий,
Я — один из её шестиста подлогов,
      Любитель святочных катаний
      На лошадях и единорогах...

Господи, закинул ты меня
На какой полюс твоего мира? —
      Здесь так страшно и холодно...
Не сотвори себе кумира,
НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА —
      Слаб,— повторяю одно
                        и то же,—
Но это лучше, право,
Чем услышать охотничье «пиль»...
      Что это: Гдов? Или Варшава?
Или Александрийский шпиль —
Там, за окном?..

Страшно...
      Страшно...
Пронеси, всемогущий Авось!
      Меня обнимает какая-то Сашенька,
Позабыв, что я — живой...

господи, упокой душу его...
      Почему смеётся кто-то справа?
Почему говорят про какого-то Бродского
      И слушают какого-то Окуджаву?..

Мне через весь стол,
Через весь пир,
Через весь лёгочный спирт
      Говорят:
            «Ну и что!
            Мало ли кто где умер!
            Вот вчера один в клетчатом пальто
            Упал у фонтана, в ЦУМе,—
            И лежит там до сих пор,
            Как самый последний дурак...
            Вот попадётся такой упорный —
            Как объяснишь, что вставать пора?..

А вчера я был в больнице,
      у своего знакомого
(какое странное слово — «знакомый» —
            ЗНАК комы,
            ЗНАК Вертера:
Хотите — верьте,
Хотите — проверьте...)

И там я увидел свою Марию —
Она на час меня родила...
Ладонь, словно медную лампу, потри — и
Немедленно явится Пилат...

А я не лёг рядом с ней —
      Она б улетела,— лишь подойди я.
Как на твоей латыни, Корнелий,
      Будет «психопатия»?..

Почему мне нельзя?
Почему мне снова нельзя! —
      Я же хотел подойти просто,
Руку её в руку взять:
      «У нас одинаково грязные простыни,
Мы говорим на одном языке,
      Которым нас покарали болгары,
И нас по протянутой руке
      Бьют одинаковые санитары...»

Господи! Всю жизнь быть метисом!
Гордиться знаньем дешёвых лавчонок!
Кормиться переваренным рисом
И картошкой печёной!
И занимать, занимать, ЗАНИМАТЬ
В долг то чая, то чернил —
Мол, принаряди, тюрьма,
А потом уже — хорони...

ГОСПОДИ, помяни душу его...
За что нам это горькое горе?
Он, конечно, видел Савой —
Совсем такой же, как был в Гоморре,

И, у Канатчиковой Дачи
Замерзая, он верил: тут
Переселяются души собачьи
На Планету Голливуд...

Вот я говорю: «Савой» —
      Так, словно пою осанну.
Там из плафона над головой
      Солнце льётся по стенкам ванны...

      Дали бы розового мыла —
И, смыв скверну с родимых отметин,
      Я б написал легко, шестикрыло
Божественную Комедию...
      А так...
            Объяснение в любви —
                  И то пахнет потом в тёмном подъезде...
            Небо падает — Останови! —
                  И — опять по шпилю лезет...

Господи, как пошло,
Как глухо,
Как нелюдимо!

Ромул убил Рема,
Но не убил Рима...

А окрест — столпы-берега...
      Слушай, прохожий,— я сам такой:
пепла твоего очага
      Я коснулся своей рукой,

А значит, ты мне не сделаешь зла —
      По обычаю или свойству...
Я верю, что несть числа
      Нашему святому воинству,

      И в этих словах — нет теней:
Всё так реально, как ужин остывший! —
      Каждый из вас нужен мне! —
            СЛЫШИТЕ! —
      БЕСКОНЕЧНО НУЖЕН!..
Выше,
      Выше,—
            Хор анфилад,
                  Вздыбленные на кровле кони,
Клён, как убитый дуэлянт
      Красной листвой истекает в ладони,
И я, улетая, вижу под ним
      Осколки ножа, как капли солнца...
Только что, на кухне, какой-то ИЕРОНИМ
                                    ЖУК
Зарезал какого-то
      Я-БЛОН-ЦЕ-ВА!..