Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Ник давно хотел сюда зайти, а тут выдался хороший случай. На самом
деле его зовут Никита, но друзья называют его на западный манер
- Ник. Лучше было бы ему зайти сюда с кем-нибудь, но пока приходится
идти одному. И это тоже неплохо.

Случилось так, что он посмотрел новый фильм Джармуша «Кофе и сигареты»,
не короткометражку из века минувшего, а полный метр из века нынешнего.
И вот Ник идет мимо первого и второго этажа универмага «Рамстор»,
через фуд-корт - в кофейню. Кофейня располагается несколько отдельно
от фуд-корта, в стороне, чуть выше – словно бы на невысоком подиуме.

Девушка-официантка приветствует меня, я делаю заказ и сажусь у
окна, как блоковская незнакомка из МТV-ишного клипа «Билетик в
кино». Сейчас мне принесут кофе и пирожное.

Я начинаю смотреть по сторонам. То в окно, то в зал.

Зайти сюда я хотел потому, что мне очень нравилось это место.
Заочно. Как иногда нравятся люди, с которыми ты не знаком. Хотя
я ни разу здесь не был, я пришел к выводу, что это концептуальное
место, одно из самых концептуальных в Москве.

Несколько месяцев назад я написал статью «Кофе по-московски».
Получил задание от редакции написать про кофейни и принялся формулировать
на бумаге свои идеи. Вышло довольно занятно.

Как сказал мне один француз, Москва отличается от Парижа тем,
что в Москве есть центр и много-много разных районов, а в Париже
в каждом районе - свой центр. И там есть кофейни, бутики, рестораны
и все-все-все. Французы - великая нация, у них даже в имени самого
фехтующее-дерущегося персонажа - д`Артаньяна - содержится корень
«арт» (искусство), следовательно, имя это несет миру художественное
послание. Радует, что в Москве возникают реалии с французским
уклоном. В новых районах - раньше их называли спальными - понастроили
всяких супермаркетов, и они стали импровизированными районными
центрами. Там находятся и кофейни. В Нью-Йорке в любом районе
мы найдем все. В отличие от московских районов, где бросаются
в глаза обшарпанные пустыри и помойки. Поэтому появление кофеен
- а ведь кофе называют интеллектуальным напитком демократии -
один из первых шагов этой самой демократии. Можно, конечно, назвать
это смесью французского с нижегородским, но на Руси всегда имела
хождение именно эта смесь. Помнится, в той статье я как раз вырулил
на такую тему: есть связь между поражением правых сил на выборах
и недостаточным количеством кофеен в новых районах. В Москве нет
такой привычки, как в Париже, спускаться из своей квартиры по
утрам, чтобы пропустить чашечку кофе и поговорить с соседями о
последних новостях. Пока это, как говорили раньше, не наше.

Помнится, еще в студенческие годы, на младших курсах, мы учились
открывать тайные свойства напитков: тогда успехом в буфете пользовалась
фраза о том, что в кефире есть 3 % алкоголя.

Официантка принесла мне кофе.

Я принялся его пить, исподволь оглядывая зал. Был поздний день,
людей было мало. Три женщины за одним столиком - вроде как бабушка,
мать и дочь - и еще одна дама, может быть, преподаватель института
или переводчик - за другим столиком. Интерьеры очень неплохие,
в кофейных тонах, и на стенках плавают какие-то непонятные слова,
в этом есть оттенок прокламации, достаточно легкий, чтобы не грузить.

Сейчас даже обои такие продаются, с какими-то шифрованными всклокоченно-многозначительными
восклицаниями. No pasaran! - подмигивает тебе такая стенка. Меня
увлекает дизайн интерьеров - это такое концептуально-атмосферное
занятие.

- Может быть, хотите чего-нибудь еще? - спросила официантка, на
какой-нибудь миллиметр превышая то, что диктовалось субординацией.
Желание говорить чуть-чуть перевесило желание сказать. - Еще кофе?

- Нет, - говорю, - спасибо.

А под окном, перед самыми глазами, я вижу огромную лужу. О, что
это за лужа! Какая-то степь-лужа! Кофейня находится на втором
этаже, а над первым, естественно, козырек, со всякими причиндалами,
страшненький, само собой. Ну а где козырек, там, естественно,
и лужа. Поэтому она разлеглась под самым окном, обширная, разудалая.

Вдаль уходит улица с рекламными плакатами. Со второго этажа смотреть
на эти плакаты тоже довольно инверсно. Как замечательно сострил
писатель Гришковец, соль уличного глянца в том, что одни люди
с одних плакатов, широко улыбаясь, призывают людей с другого плаката
купить диван, а те, сияя ответной улыбкой, наоборот, сулят первым
стиральную машину. Вечеринка у них такая. А когда находишься на
втором этаже, уже вровень с этими плакатами, ощущение странноватое.

А дополняет весь этот романтический пейзаж ползающая по стеклу
муха. Мухи у меня стопудово ассоциируются с творчеством писателя
Виктора Пелевина. Одна из самых блистательных фраз, которые породил
на свет этот художник, относится именно к мухе. Описывался спор
в провинциальном кафе, завершившийся потасовкой, переходящей в
немую сцену. Кажется, - замечает автор, - в этот момент одна только
жирная муха, бьющаяся о стекло, знала, что делать дальше. Та муха,
что была перед моими глазами, вела себя не столь решительно и
бескомпромиссно. Она ползала по стеклу медленно, как марсоход,
берущий пробы грунта, соответствовала атмосфере кофейни и хай-тековскому
(кое-где) ее дизайну, то есть демонстрировала большую дипломатичность,
задумчивость. Ну и, кроме всего прочего, перед глазами новострой:
достаточно никакое с архитектурной точки зрения здание, долженствующее
принести рачительным боссам застройки большую и быструю прибыль.
Красное, кумачовое даже здание, возвышающееся, как скала. О современных
московских стройках сказано много. Говорят, весь мир пришел к
тому, что идеология русского конструктивизма стала актуальной,
согласно фишкам русского конструктивизма дом может иметь не только
изобразительные функции, но быть посланием, идеологией и философией.
Понятно, что вряд ли это заинтересует конкретных московских строительных
боссов. Занятно, что в кофейне на стену лезут словеса, в кофейню
приходят общаться, слова всюду, а от этого дома возникает ощущение
первобытной немоты.

Муха, сидящая на окне, наводит на мысль об архитектурных реалиях.
Муха ведь обладает пронзительностью, иначе она бы не имела для
художников такого таинственного притяжения. Если написать статью
о траекториях мухи в российской изящной словесности, получится
классный трактат. Как сказал Пушкин в «Евгении Онегине» о ком-то
из персонажей: Лет сорок с ключницей бранился, в окно глядел и
мух давил.

Быть пьяным, согласно российскому фольклору - быть «под мухой».
Когда кого-то хотят подфорснуть и потребовать быстрых действий,
ему говорят: «Мухой!».

Хотя пронзительность свойственна и другим насекомым. Поэт Парщиков,
помнится, говорил: насекомые - это круто. Обратите внимание на
их стремление к внезапности! Те же кузнечики в этом плане - просто
чемпионы. Ну, и муха тем же лыком шита.

Н-да, а вот это слово - пронзительность - уже несколько дней болтается
в моем сознании. Оно осталось после недавней встречи с университетским
товарищем, с которым мы хорошо посидели в одном недорогом ресторане.
Много говорили о футболе и об архитектуре. О футболе - потому
что шел чемпионат Европы. Об архитектуре - потому что я ей увлекся.
И вот мой друг Миша сказал, что старая московская архитектура
кажется ему пронзительной. Очень точное замечание. Я когда о нем
думал потом, то пришел к выводу, что очень многие вещи в России,
те, что находятся на самом высоком уровне - на том же, что Толстой,
Достоевский и Гагарин, - обладают именно этим качеством. А новые
бизнес-проекты от этого далеки, по архитектуре - суховатые стерильные
призменные коробки, а по сути - суровая реальность и оскал капитализма.
Пронзительную фразу по этому поводу написал один кинокритик в
начале девяностых: мы взялись строить капитализм, говорим о том,
что хорошо, мол, живет Швеция и Франция, и мы теперь тоже так
хотим, но ведь у нас-то, в России, как раз именно и будет такой
капитализм, какой в советское время рисовали в карикатурах журнала
«Крокодил». Не то чтобы это совсем верное умозаключение, но и
отмахнуться от него вряд ли возможно. И историческая архитектура
сносится в очень больших количествах. Я и сам чувствую, что в
той полуделовой среде, в которой я вращаюсь, эту пронзительность
и сопутствующую философию - все то, что один немец назвал русскодушевизмом,
- приходится отодвигать. И даже во всяческих интерьерных фишках,
как бы я их не уважал, этому места нет. Занятно, что когда я шел
в эту кофейню, с улицы она выглядела как призменная коробка, поделенная
на черные, кстати сказать, квадраты, а в них отражалась советская
застройка - эти грустные светлые дома полощутся в зеркальном черном
пространстве, как флаги. Все вместе выходит - супер. А ведь во
всем том, в чем у страны по большому счету что-то получалось и
получается, - там есть эта пронзительность. В шестидесятые годы,
когда Гагарин покорил космос, в кино сигареты держали, как космические
антенны, - тоже пронзительно было. А у Тарковского стены были
обшарпанные и тоже пронзительные. Такими старался их сделать режиссер.

Кстати, еще мы с Мишей говорили о футболе, вспоминая советских
игроков, за которых когда-то болели. Сейчас-то такого уже нет,
а ведь СССР был крупнейшей спортивной державой всего мира. «И
игроки, над которыми даже смеялись, - говорил Миша, - сейчас таких
и близко нет. Ведь что говорили, например, про Беланова? Да у
него нет ничего, кроме скорости!». Действительно, над Белановым
смеялись. Но судьи-то кто? У нас один парень на факультете журналистики
называл Беланова «безумным лягушонком». А потом он долго не мог
найти работу по специальности. Как Евгений Онегин: хотел писать,
но труд упорный, ему был тошен, ничего не вышло из пера его.

Но Беланов и в самом деле был смешным: когда он, бороздя топовые
поля мира, разгонялся и забивал по 3-4 гола за матч, вся страна
не только аплодировала, но и хохотала. В момент этого сверхусилия
в Беланове проступало что-то негуманоидное. Как мне сказал один
кинорежиссер, что, мол, при чтении некоторых особо хороших писателей
с комическими способностями - например, Гоголя – у читателя возникает
момент «физиологического» смеха по поводу текста. Когда писатель
вроде бы даже и не шутит, но читатель корчится от хохота. Так
же играл Игорь Беланов, но это какая-то очень русская ситуация:
он просто обводил соперника, давал хороший пас, а болельщики падали
со стульев от смеха. Какой-то такой у него был набор хромосом,
что в чертах лица и решениях на поле что-то проскальзывало - и
раздавался гром аплодисментов пополам с дружным хохотом. В этом
смысле это была очень жизнеутверждающая игра.

И это тоже было пронзительно.

Я подумал: «кофе по-белому» – это когда ты пьешь кофе и думаешь
о футболисте Беланове. Натяжка, конечно. Кстати, любопытно, что
означало бы созвучие слов «футбол» и «фуд-корт»? Хотя так можно
и Фудзияму за уши притянуть.

А мне уже пора уходить. Не то что я особо тороплюсь, но больше
сорока

минут сидеть в кофейне одному было бы неправильно. Я расплатился,
оставив

чаевые.

Н-да. Жалко все-таки, что я здесь один. Хотелось бы мне с кем-нибудь

подружиться в районе, чтобы ходить иногда вместе пить кофе, раз
уж я открыл концептуальную сторону вопроса и собираюсь это разрабатывать,
со всеми мухами, лужами, стенами, со словами, немыми красными
домами-сфинксами поблизости (это можно назвать, например: красномырдин!)…
А может, и голубь прилетит, сядет на козырек рядом с лужей - тогда
вообще будет супер.

Что-то там ведущая МТV говорила, что MTV-ишники ходят по коридорам
с чашками кофе. Такой стиль. Музыкальный канал прекрасный и древний
восточный напиток потребляет в движении - клиповое мышление отражает
состояние мира, а МТВ отражает клиповое мышление.

Этот красномырдый дом недостроен, и потому пока еще красив. Как
новый век, в котором некоторая недостроенность присутствует изначально:
ведь он еще четырехлетний малыш. Кстати, о новом веке лучше всего
думать, сидя именно на втором этаже. То, что в московской кофейне,
в новом районе - это само собой. Но еще важен второй этаж. Вот
эта лужа, вид на воду, панорама с бермудским элементом. При желании
лужу можно назвать притоком Сены, поскольку изначально вся концепция
была с французским акцентом. Но это не столь важно: лужи могло
не быть. Второй этаж обладает самостоятельной ценностью. Это середина
двадцатого века со всем ее техногенным пафосом ассоциировалась
с многоэтажностью - и сигареты держали тогда, как космические
антенны, и на мир смотрели с крыш небоскребов. Сейчас этого нет.
И как в кино держат сигареты - пока еще большой вопрос. А второй
этаж - это не многоэтажность пафосно-урбанистически-восклицательная,
а некий этаж-плюс. Чуть выше, флигелек-пристроечка. Недаром в
начале двадцатого века сбрасывали Пушкина “с корабля современности”:
казалось, что человечество хочет как-то так перестроиться, чтобы
все начать сначала, свершить великие чудеса и открытия. Многое
действительно в этом плане случилось. Но не очень-то это было
умное желание, вернее далеко не только умное. Сейчас никто особо
не отрицает прошлое в научном плане. Другое дело, что есть те,
кому ничего не важно, кроме денег. Но эти ребята теориями вообще
никакими не увлекаются и никого ни с каких кораблей не сбрасывают,
им это по фигу. Так что новый век - это не шум и рев новой машинерии,
как сто лет назад, что, кстати, отразилось в том же конструктивизме.
Это не век-вундеркинд, а век-флигелек, век-мансарда: так это сейчас
представляется. Это прошлый век врывался на вокзал и в зрительный
зал вместе с люмьеровским поездом, и зрители в ужасе отшатывались:
им казалось, поезд едет на них. А сейчас история больше похожа
на стебель, по которому ползет насекомое - новый век. Ведет себя
скромно, но при желании может распустить удивительный хвост. И
новый век - это второй этаж, чашечка кофе, иностранные слова,
ползущие по стене… И так далее. Некое все то же, но еще плюс один.
Так что у меня совпало просто все. Я сижу - под мухой - и слушаю
жужжание нынешнего и минувшего веков. Второй этаж располагает
к философствованию и наблюдению за насекомыми. Потому что девятый
этаж, не говоря уж о 35-м, - это вообще уже не этажность никакая,
это уже высота, девятый вал, когда земли не чувствуешь вообще.
А второй - это подброшенность ровно такая, как надо. И эффект
панорамы есть. Раз так: сидишь на красивом холме, и момент возникает
такой дегустирующе-вопросительный: куда, вообще, летим? почему
тысячелетие третье, а этаж второй? Ну что ж, новый век - это более
вопросы, чем ответы.