Онтологические прогулки

Начало

IY. Кто и когда написал письмо Филократу

Я думаю, приведенные выше факты заслуживают серьезного внимания
и достаточно доказательно свидетельствуют, что «Письмо Аристея»
повествует о реальных событиях перевода книг Ветхого Завета на
греческий в Александрии Египетской в 284/5 г. до н.э..

Но кто и когда написал это послание?

Как ни парадоксально, но факт неприятия и отрицания подлинности
этого исторического документа сторонами, в большей или меньшей
степени опирающихся в своей культурной и культовой практике на
тексты, о переводе которых идет речь в письме, является косвенным
свидетельством того, что авторство «Письма…» принадлежит представителю
иной культуры, иных религиозных и философских убеждений, а именно
– эллинизму.

И хотя в настоящее время преобладает мнение, что автором документа
является эллинизированный еврей, живший, скорее всего, в Александрии
– есть все основания считать автором письма именно Аристея, грека
по происхождению, телохранителя царя Птолемея Филадельфа.

Теория о принадлежности авторства письма одному или нескольким
представителям иудейской диаспоры Александрии основывается прежде
всего на якобы проеврейской настроенности автора. Его истинная
цель при этом обозначается как завуалированная пропаганда иудаизма.
Таковым автор письма видится в основном христианским или тяготеющим
к христианству исследователям. Представители же иудаизма, наоборот,
полагают,
что знания религиозной практики и традиции иудаизма у автора весьма
поверхностны, а собственные толкования не выходят за пределы обычной
банальности.

Но указания на проеврейскую настроенность автора, с одной стороны,
и недостаточную его осведомленность в еврейской традиции, с другой,
как раз и позволяют предположить, что автор послания не был эллинизированным
евреем – но, скорее, эллином, подпавшим под сильное влияние иудаизма.
Причины такого влияния на Аристея видятся, во-первых, в повседневном
окружении молодого воина, значительную часть которого могли составлять
воины-иудеи; во-вторых, – в достаточно сильных впечатлениях от
посольства в Иерусалим и личной встречи с первосвященником Елеазаром.

В чем, однако, конкретно проявляется пропаганда иудаизма в письме?

О вероятных причинах освобождения иудеев царем Филадельфом, который
преследовал при этом свои сиюминутные и долгосрочные цели, равно
как и о мотивах перевода закона иудеев на греческий, сказано выше.

В качестве следующего аргумента обычно указывают на чрезмерное
внимание, которое автор письма уделяет описанию Иерусалима, устройству
храма и порядку богослужения, а также своих бесед с первосвященником
Елеазаром.

Причина таких несоразмерностей может заключаться, однако, в том,
что письмо составлялось Аристеем, как на основании собственных
воспоминаний, так и с привлечением материалов государственного
архива, о чем, собственно, и сообщает автор
послания.

При этом, кроме записей царских бесед с толковниками, Аристей
мог использовать также и отчет о собственном посольстве в Иерусалим,
который, весьма вероятно, был составлен им, ибо такой порядок
был заведен еще при Александре, от методов управления которого
Птолемей Сотер стремился унаследовать все лучшее. Во всяком случае
совершенно не логичным выглядит предположение, будто царская канцелярия
не требовала вовсе никаких отчетов о поездках послов – в то время,
как «цари
управляли всем при посредстве указов и с великой осмотрительностью»,
сохраняя в архивах копии всех бесчисленных документов.

Собственно, этот способ компиляции и является главной причиной
разнородности и разностильности письма, которое, по сути, является
вовсе не письмом, но компилированным изложением интересующих автора
и его читателя событий, которые только фиксируются и пересылаются
в форме документа частной переписки. Там, где Аристей основывается
на собственных воспоминаниях – он краток, где он берет за основу
документ из архива – он следует ему почти дословно.

Поэтому представляется вполне естественным, что материал отчета
о поездке в Иерусалим, составленный более двух тысяч лет тому,
воспринимается современным читателем как проеврейский. Тогда как
на самом же деле, это почти этнографические записки, которые имели
своей целью, по возможности широко и основываясь именно на отличиях,
характерных для этого народа и этой земли, представить страну
посещения. Известно, что таким образом писались книги большинства
греческих историков этого и более ранних веков. Такие отчеты составляли
полководцы и флотоводцы Александра, совершавшие самостоятельные
походы. Приблизительно в это же время были написаны по-гречески
египетским жрецом Манефоном «История Египта», вавилонским жрецом
Бероссом «История Вавилона». Во всех этих документах, записках,
историях встречалась масса неточностей, непроверенных данных,
слухов и несообразностей, которые, однако, привлекали любознательных
греков, во всяком случае, не менее, чем факты совершенно достоверные.

Следует учесть также и то обстоятельство, что данное письмо Аристея
к брату не было первым и единственным. Еще ранее, как мы знаем
из
самого письма, Аристей направлял брату послание, в котором
историю евреев освещал, видимо, с совершенно противоположной стороны,
основываясь на труде
египетского жреца Манефона. Поэтому у Аристея вполне могло
возникнуть желание как-то уравновесить, объективировать более
раннее изложение за счет другой крайности – ибо согласно греческому
мировоззрению, лучшее – это мера.

Никаких черезмерностей нет, по всей видимости, и в описании пристального
интереса царя Птолемея к толковникам из Иерусалима. Традиция общения
царей с мудрецами, в особенности с мудрецами вновь завоеванных
стран (каковой и являлась по отношению к Египту Иудея) известна,
во всяком случае, от времен Александра. И для Птолемея Филадельфа
эта беседа, думается, была не менее важна и любопытна, чем беседа
с гимнософистами для Александра Великого (Антология кинизма, М.,
Наука, 1984, с. 271 – 273). Кроме того, у царя была прямая политическая
заинтересованность в этой встрече, о чем говорилось выше, царь
был весьма молод и еще непосредственно реагировал на неординарные
события. Поэтому толковники и были приняты незамедлительно и по
самому высокому рангу. Да и день был праздничный, как известно.

Помимо этого, цель царей – и Сотера, и Филадельфа – могла состоять
также в том, чтобы указать греческим мыслителям из Музейона, что
царская власть, в общем-то, восточной страны, имеет возможность
и готова опереться и на восточных мудрецов – например, иудейских,
как эта опора уже отчасти была сделана на египетское жреческое
сословие. Царь-отец и царь-сын хотели заблаговременно уравновесить
ситуацию, указав всем старым и нарождающимся элитам их настоящие
места в структуре нового государства.

Нельзя исключать и того, что влияние иудаизма как на автора письма,
так и в самой Александрии могло значительно усилиться вследствие
естественного интереса к доселе недоступной книге в период непосредственно
после осуществления перевода Ветхого Завета на греческий – и именно
эта тенденция, возможно, отразилась в письме, которое, конечно,
было написано спустя несколько лет или даже десятилетий после
описываемых событий. На реальность такого временного зазора указывает,
в частности, упоминание совместного правления «этих
царей» Сотера и Филадельфа как события достаточно удаленного
от момента написания текста письма.

Учитывая же то обстоятельство, что во время описываемых событий
телохранитель царя Аристей, вероятнее всего, был близким по возрасту
Птолемею Филадельфу молодым человеком 22 – 30 лет, разумно предположить,
что «Письмо…» было написано в период между 281 и 246 г.г. до н.э..
Впрочем, не исключено, что письмо могло быть написано даже и после
смерти Птолемея Филадельфа – однако, едва ли позднее 236 г. до
н.э. Наиболее же вероятной представляется датировка письма 281
– 275 г.г. до н.э.

О том, что «Письмо…» было написано человеком близким к царскому
двору, и содержание его не противоречит историко-политической
ситуации в Иудее и Египте именно 284/5 г.г. до н.э. говорит, во-первых,
– прекрасная
осведомленность автора о придворных и административных порядках
в Александрии времен правления первых двух царей династии Птолемеев.
Во-вторых, описанное автором письма довольно благополучное и мирное
существование Иудеи с ее де-факто автономией при
главенстве первосвященника и практически безоблачными отношениями
между эллинами и евреями характерно для весьма непродолжительного
периода от завоевания Иудеи в 301 г. до н.э. Птолемеем Сотером
до возобновления притязаний на Палестину со стороны Селевкидов
в 274/5 г. до н.э.. Вполне достоверно и описание храма, данное
Аристеем.

Не лишне напомнить еще раз и том, что исторические реалии «Письма
Аристея», сомнения в достоверности которых возникли лишь в конце
XXYII в. н.э., воспринимались как подлинные всеми древними авторами
независимо от их религиозной и национальной принадлежности.

Y. Какие книги переводили толковники

По всей видимости, «Письму Аристея» следует доверять не только
в вопросе о том, кем и когда был осуществлен перевод книг Ветхого
Завета в Александрии – но и в том, каким образом и в какие сроки
был выполнен перевод. Как известно, Аристей, не говорит, что перевод
всех книг выполнялся каждым толковником в отдельности, как не
упоминает и о том, что переводчики были изолированы друг от друга.
Наоборот, он сообщает, что толковники имели возможность согласовывать
переведенный каждым текст, и только после этого перевод переписывался
набело.

Однако, свидетельство Аристея не содержит противоречий и с более
поздними дополнениями/уточнениями Аристовула, Иосифа
Флавия, Филона Александрийского, Епифания
Кипрского, касающимися того, что весь текст был переведен
каждым из толковников полностью, и даже с тем, что переводчики
были разделены на 36 пар, независимо друг от друга производя перевод.
По всей вероятности, царский телохранитель Аристей был прекрасно
осведомлен о внешней стороне предприятия, в котором он принимал
самое активное участие, а именно о том, когда и кем был подано
письменное прошение, каковы были дары царя первосвященнику Елеазару,
когда и в каком составе было направлено посольство, как были встречены
и о чем беседовали с царем на пиру толковники, чем питались, и
как был организован быт переводчиков на острове Фарос. Что же
касается методов осуществления перевода, технологии вопросов творческих
– они не были ему близки, да и вряд ли представляли большой интерес
для неспециалиста. Эти вопросы были целиком в ведении Деметрия
Фалерского, который в годы руководства Библиотекой не только разрабатывал
методологию перевода, но и занимался практической работой по выявлению
подлинных и подложных текстов среди книг, поступавших в Александрию.

Профессиональный процесс, видимо, строился таким образом, что
вначале каждый из 72 толковников (либо каждая из 36 пар) переводили
свою часть текста независимо друг от друга, после чего результат
ежедневной работы сверялся, корректировался, и после одобрения
внесенных изменений текст переписывался набело. При этом разбиение
всей группы толковников на 36 пар представляется более правильным
и рациональным, нежели перевод в одиночку – поскольку при этом
многие разногласия и сомнения относительно правильности переведенного
текста снимаются уже на этапе чернового перевода. Возможно также,
что первоначально текст начинал переводится каждым толковником,
но через весьма непродолжительное время более рациональным было
признано осуществлять перевод 36 группами.

Исследования,
настаивающие на том, что Септуагинта являлась на самом деле никаким
не переводом, но только профанацией исходного еврейского текста,
указывают на следующие трудности, делающими якобы невозможным
адекватный перевод, особенно – в достаточно сжатые сроки, сложного
религиозно-философского текста, созданного на языке иного языкового
семейства:

– отсутствие в лексиконе разных языковых групп значительной части
слов адекватно передающих смысл исходного слова с передачей всего
возможного богатства оттенков и ассоциаций;

– отсутствие в языке перевода некоторых понятий, связанных со
спецификой происхождения и образа жизни народа-носителя языка
оригинала, в том числе специфических наименований флоры и фауны;

– невозможность точной передачи ассоциаций и идиоматических выражений;

– высокие требования к квалификации переводчика религиозно-философского
текста, а также наличие и разработанность соответствующих религиозно-философских
понятий в языке, на который осуществляется перевод.

Все это, конечно, верно. Однако если бы перевод с языка на язык,
в том числе и сложных религиозно-философских текстов, был невозможен
– следовало бы, наверное, говорить и о принципиальной невозможности
выучить язык иного народа и, как следствии этого, – о невозможности
людей различных народов, даже и выучивших чужой язык, понимать
друг друга. Но это, как мы знаем, при определенных условиях достижимо.
Кроме того, запись божественного откровения на иврите также следует
признать своего рода переводом с ангельского на человеческий,
который едва ли приспособлен для безупречной передачи божественных
смыслов – иначе никаких споров и толкований относительно полученных
наставлений не существовало бы и в среде избранного народа.

Что касается квалификации переводчиков Септуагинты, то, как известно,
«Елеазар выбрал лучших
мужей, отличающихся образованием и знатностью рода, которые
приобрели навык не только в иудейской литературе, но тщательно
позаботились и об изучении греческой. Поэтому они были пригодны
для посольства и в необходимых случаях исполняли его; они обладали
большими дарованиями к беседам и исследованию в области Закона,
стремясь к среднему положению (ибо оно прекраснее всего); они
оставили грубость и неотделанность мысли, а также пренебрегли
самомнением и своим превосходством над другими; в беседах они
были примером для других, как своим умением слушать, так и отвечать
каждому должное; все они соблюдают это, желая в этом более всего
превосходить друг друга, все быть достойными своего начальника
и его добродетели». Если даже таких представителей еврейского
народа считать не имеющими способностей к религиозно-философским
занятиям – то следует всерьез задуматься о возможности адекватного
восприятия иудейским народом данного им откровения.

Относительно языка перевода можно сказать, что, пожалуй, именно
греческий в III столетии до н.э. был наиболее благоприятен для
перевода сложного религиозно-философского текста, ибо, помимо
глубокой разработанности религиозно-философских понятий, имел
богатую философскую культуру и огромный опыт общения с иными цивилизациями,
включая и изучение их религиозно-философских традиций. Кроме того
греки уделяли должное внимание и внутренним законам самого языка,
семантике и этимологии слова, идиоматике – посвящая этому целые
произведения.
Александрийская же библиотека, под руководством и при участии
сотрудников которой этот перевод осуществлялся, являлась первым
в истории научным учреждением, профессионально занимающимся словом.

Что же до профанации текста из-за невозможности передать многочисленные
смыслы и ассоциации первоисточника и связанных с этим существенных
смысловых искажений при переводе, то, во-первых, следует напомнить
тезис
митрополита Филарета о том, что масоретский текст, представляемый
ныне как образцовый, хотя «и является текстом на языке оригинала»,
«вовсе не является оригинальным, т.е. изначальным текстом Ветхого
Завета». Ибо в III в. до н.э. у евреев просто-напросто не существовало
единого текста священных книг, о чем помимо всем известных источников,
свидетельствует и текст самого «Письма…», говоря, что избранные
толковники в исследовании закона стремились «к среднему
положению». Во-вторых, мы знаем о довольно продолжительном
времени, когда Закон был вовсе утерян. В-третьих, следует признать,
что именно выполненная масоретами работа по огласовке древнего
текста существенно сузила круг присутствовавших в тексте ассоциаций,
делая многие из них вовсе невозможными. Александрийский же перевод,
несмотря на все несомненные сложности чужого языка, опирался на
неогласованный, гораздо более богатый смыслами и ассоциациями,
– в конечном счете, более аутентичный текст, который в настоящее
время существует лишь в сохранившихся фрагментах древних свитков.

Наконец, следует сказать и о том, что перевод, конечно, же не
был выполнен в течение 72-х дней. В течение 72-х дней была выполнена
лишь явная часть переводческой работы, которой предшествовала
длительная и сложная подготовка, в период которой толковники заранее
могли обсуждать сложности и проблемы перевода хорошо знакомых
им текстов. Под временем подготовки к переводу разумеется достаточно
длительный период от даты получения первосвященником Елеазаром
письма царя Филадельфа до фактического начала перевода, который
включал в себя следующие события:

– время доставки письменного ответа Елеазара Филадельфу;

– время подготовки царских даров;

– время путешествия посольства Аристея в Иерусалим;

– время нахождения египетских посланников в Иерусалиме, в период
которого полностью или отчасти производилось изготовление свитков
древнееврейских книг, запись которых производилась на пергаменте
золотыми буквами;

– время путешествия толковников из Иерусалима в Александрию;

– семидневный пир у Птолемея Филадельфа;

– трехдневный отдых до начала перевода.

Помимо перечисленных выше событий, временем подготовки толковников
возможно считать и всю их предшествующую дням перевода жизнь.
Последний фактор обусловлен тем, что текст, записанный без огласовок
в системе консонантного письма, имеет чрезвычайно высокую смысловую
вариативность, и для правильного прочтения и понимания требует
фактического заучивания наизусть; при этом запись имеет почти
что вспомогательные функции подобно шпаргалке студента-отличника
или подсказке суфлера.

Относительно же перевода ровно за 72 дня по числу переводчиков
могла существовать предварительная договоренность как с первосвященником
Елеазаром, так и с библиотекарем Деметрием, которые, конечно же,
в какой-то степени прогнозировали и планировали продолжительность
перевода – возможно, и с целью обоснования его боговдохновенности.

И хотя о боговдохновенности перевода едва ли можно говорить в
большей степени, чем о писательском вдохновении, то есть сосредоточенности,
подготовленности, интуиции, способности расслышать, предназначенности
этому делу и т.д. Но, вне всякого сомнения, перевод был высоко
профессионален, грамотен и в подавляющем большинстве случаев адекватен
тексту оригинала.

Хотелось бы, однако, привести и еще один довод в пользу того,
что перевод вполне мог быть выполнить за 72 дня. Если исходить
из того, что толковники вовсе не переводили пророков и не могли
переводить текстов, которых к тому времени просто не
существовало, то первоначальный состав Септуагинты выглядел,
скорее всего, так: Пятикнижие, книги Иисуса Навина, Судей, Руфь,
Царств, Песнь песней и Екклесиаст. Возможно, к этому списку следует
добавить обе книги Паралипоменон и Иова. В любом случае, объем
перевода при этом составляет не более 40 – 45 процентов общего
объема нынешнего канона. Иероним же, как известно, перевел
и составил толкование на все книги Ветхого Завета в течение 15
– 20 лет. Если же вычесть из этого размер комментариев, то, с
учетом фактического объема работы толковников, окажется, что перевод
в Александрии вполне по силам было выполнить за 72 дня 16 – 24
толковникам при условии разбиения текста на соответствующее количество
фрагментов для параллельного перевода_ ¹.
Поэтому, вероятнее всего, перевод осуществлялся в 36-ти фрагментах
группами по 2 человека. Возможно, по окончании перевода делался
повторный перевод каждой из частей другой группой толковников
– после чего тексты сверялись, уточнялись и переписывались набело.

Конечно, это уже в значительной степени домысел. Но если учесть
перечисленные выше обстоятельства чрезвычайной компетентности
и предварительной подготовки переводчиков к своей деятельности,
а также и то, что в Александрии они занимались исключительно переводческой
работой, не заботясь ни о хлебе насущном, ни о близких своих,
ни даже о записи перевода – то окажется, что их деятельность сводилось
почти что к диктовке заученного заранее текста приданным им профессиональным
переписчикам Александрийской библиотеки.

Кроме того, этот во многом упрощенный взгляд позволяет показать
в реальных временных величинах, что Перевод семидесяти при известном
напряжении сил вполне мог быть выполнен за 72 дня – в том числе,
и каждой из 36 пар переводчиков от начала и до конца.

Вот, собственно, и все.

«Письмо…», как выясняется, самим своим текстом в состоянии отстоять
историчность описанных в нем событий, если эти события не переносить
произвольно в иные исторические эпохи. Как известно, новые времена
рождают новые взгляды и мировоззрения – канон установливается
лишь со временем. И очень часто возникает желание не согласится
с историческим документом, свидетельствующим об иных ветвях традиции,
которая развилась со временем в несколько другом направлении.

Собственно, письмо уязвимо только в одном – в отсутствии другого
независимого источника того времени, который сообщал бы о событиях
известных нам из «Письма Аристея». Такое нередко случается с фактами
общеизвестными – удостоверять истинность которых современникам
нет никакой необходимости и даже кажется глупым. Лучшим и неопровержимым
доказательством в этом случае могли бы служить архивы Птолемеев
– но они не сохранились. Впрочем, есть еще один документ, подтверждающий,
хотя и несколько с иной точки зрения, историю александрийского
перевода, и который содержится в тексте самой Библии – «Книга
Екклесиаста». Но об это я уже писал
ранее.

1 Расчет, конечно, очень грубый и приблизительный.
Если один человек выполняет перевод всего Ветхого Завета с комментариями
за 15 – 20 лет, то без комментариев (допустим, половина объема
работы) – за 8 – 10 лет. С учетом фактического объема Александрийского
перевода в 40 – 45 % от общего объема текста переводимого Иеронимом,
эта работа могла быть выполнена одним переводчиком за 3 – 4,5
года. Эту же работу за 72 дня (0,2 года) вполне могла выполнить
группа переводчиков из 16 – 24 человек при условии разбиения всего
текста менее чем на 16 частей для параллельного перевода. Если
каждая переводческая группа состояла из 2 человек, то достаточное
для перевода число толковников, понятно, 32 – 48. Дополнительные
копии текста могли быть составлены во время 7-ми дневного пира
у Птолемея Филадельфа. Но переводчики могли пользоваться и оригинальным
текстом, который состоял из отдельных свитков.

В другом варианте это могло быть две группы по 36 человек, выполнявшие
перевод от начала до конца при условии разбиения текста на фрагменты.