Проза

Не прошло и двух месяцев со дня ее зачатия в этом мире, как она уже оказалась им отвергнута. Стояла послевоенная голодная осень. Один ребенок в семье – уже много. На семейном совете решили отсрочить деторождение. Отец повез супругу к знакомому гинекологу на дом. Ничего не поделаешь – незапланированная беременность: небольшая операция, и скоро все забудется.
Но маме выпал другой жребий – через месяц пришлось снова ехать к врачу: после аборта беременность осталась. Доктор совершил ошибку – во чреве были двойняшки. Одна из них осталась жива. Делать еще один аборт?! Врач отказался наотрез, и мать стала вынашивать чудом сохранившийся плод девочки, каждую минуту отгоняя от себя навязчивую и тревожную мысль о том, что ребенок может родиться не как все.
Нет, чадо, хотя и ослабленное, явилось на свет внешне здоровое. После первого вздоха и писка, врач показал дитя матери. Она сквозь слезы не смогла рассмотреть ничего, кроме синевато-розового тельца, а лишь успела спросить: «Ручки и ножки у нее все есть?».
Вскоре у мамы появилась помощница – восьмидесятилетняя согбенная, но опрятная старушка. Родители охотно поручили ей нянчить дочку. Не каждого ребенка в те годы отдавали под присмотр знатной аристократки. И никто, кроме мамы и папы, не знал, что эта бабушка, в прошлом богатая барыня, хозяйка имений, земель и капиталов, владеет несколькими языками. Но папа не разрешал ей учить малышку, боясь, что, если раскроется её классовое происхождение, тогда всем не миновать беды.
Могла ли вообразить эта титулованная дворянка в своем счастливом солнечном детстве, что настанет время, когда она будет прислуживать отпрыскам своих бывших холопов? Трудно представить. Но ни мама, ни папа не сомневались, что бывшая барыня выполняет свои обязанности так, как когда-то она требовала от своей дворни – кормила, гуляла с девочкой и укладывала спать строго по минутам и не сводила с малышки глаз.
Детство, почему оно всегда «солнечное»? Не потому ли, что гулять выпускали только в хорошую погоду?
Накладывая песок в свое игрушечное ведерко на детской площадке, наша девочка без сомнений знала, что она самая счастливая, счастливее других во много раз, потому что у нее самые добрые и умные родители. И скоро вся жизнь будет еще лучше, когда она найдет и принесет домой волшебную палочку и будет загадывать самые заветные желания. Прежде всего, она попросит маме ножную швейную машинку «Зингер», чтобы она нашила ей много нарядных платьев.
И вскоре машинка действительно появилась, но мама первым делом принялась строчить платья, блузки и юбки знакомым офицерским женам, а малышка собирала на полу цветные лоскутики и мастерила платья своей кукле. Она была счастлива, потому что её кукла – самая нарядная, наряднее, чем у всех её подружек по соседству.
Когда папа зачастил «прикладываться к бутылке» и стал иной раз буянить дома, малышка не унывала – она знала, что мама скоро пойдет к директору фабрики и все ему расскажет. Тогда папа снова станет добрым и перестанет бить маму. Но мама не пошла – директор мог выгнать отца на улицу, и тогда бы жизнь стала совсем несносной.
Вскоре умерла дворянская бабушка, не оставив после себя ничего, кроме сломанной брошки и старой книги, которую мама заложила в шкафу разными свертками и старой одеждой. Эту книжку никто не читал, и все про нее скоро забыли. Все, кроме нашей девочки. Малышка видела, как старушка вечерами перечитывала страницы этого дореволюционного томика и старательно подчеркивала некоторые места на серо-желтых страницах. Еще запомнилось ребенку, как дворянская бабушка ни раз советовала маме пойти в церковь и крестить нежданно явившееся на Божий свет чадо, но мама боялась отца и его побоев.
Верно люди говорят: пришла беда – отворяй ворота. Когда отроковице исполнилось одиннадцать лет, похоронили папу, а у девочки начались ночные кошмары. В цветных снах она видела себя среди «кругов Дантова ада». Картины с трупами окровавленных людей, головы которых были грубо отсечены, являлись ребенку по ночам. В этих видениях ей приходилось перетаскивать, подчиняясь чьей-то воле, мертвые тела и головы с посиневшими лицами в темный подвал чужого дома и там прятать. Во сне она участвовала в сокрытии чьих-то преступлений или наказаний, а наяву вина за содеянное ночью терзала детскую душу и загоняла в безумие. Видения повторялись часто.
Не только матери стало ясно, что девочка не в себе – этого уже невозможно было скрыть ни от соседей, ни от школьных учителей. Скоро и подружки стали избегать помрачневшую Веру (так звали девочку), а за спиной посмеиваться и корчить рожи.

Неподалеку от дома, где жила Вера, у конечной остановки автобуса,
стояла небольшая кладбищенская церковь, та самая, с колокольни
которой в 41-ом году одинокий красноармеец из пулемета обстрелял
вползавшую в наш оставленный без боя город передовую танковую
колонну немцев.

От первого танкового снаряда разнесло в клочья пулеметчика, и
чуть не рухнула колокольня, а второй снаряд попал в соседнюю избу
и похоронил под обломками четверых маленьких детей. Подъехавшие
на мотоциклах немцы сначала хотели расстрелять метущуюся возле
дома мать, но не смогли вынести ее воплей, когда она окровавленными
руками стала вытаскивать из-под бревен детские тела. С лязгом
германского металла о русскую мостовую колонна двинулась дальше.

Через пару лет немцев прогнали. Черные свастики поменяли на красные
звезды – война покатилась к концу.

A потерявшая рассудок мать ходила по кладбищу и искала могилы
своих малышей. Она то тихо разговаривала сама с собой, то вдруг
вскидывала руки, пугая прохожих, и выкрикивала невнятные слова.
Родственники закрывали перед ней двери, и где она жила, никто
точно не знал, но почти каждый день люди видели её среди нищих
у церковных ворот в своем неизменном красном платке. Несчастная
ни с кем не разговаривала, и в её глазах не виделось и капли интереса
к человеческой жизни. Мальчишки смеялись над сумасшедшей и бросали
в нее комья земли. А взрослые говорили, что она ходит по ночам
среди могил и спрашивает у покойников, где похоронены ее дети,
и даже заглядывает в свежевырытые.

Когда мама, наконец, решила крестить Веру, девочка в первый раз
близко увидела седоволосую дурочку. Она сидела возле церковной
ограды на ящике из-под стеклотары и смотрела на то место, где
когда-то стоял ее дом. Перед ней, прямо на дорожке, лежали несколько
монет, куски сахара и пряник.

Вера заранее нащупала в кармане конфету и, проходя мимо, протянула
ее нищенке, но та не шевельнулась. Когда же Вера положила конфету
на ее подол – их глаза встретились. Девочке захотелось остановиться,
но мама потянула за руку: «Пошли, а то поп уйдет!».

Потом – три месяца в больнице. Очень добрый врач и таблетки, от
которых ничего не хотелось: ни видеть, ни слышать, ни думать.
Учителя решили – Веру лучше оставить на второй год.

Мама пошла на работу в магазин, а вечерами кроила, штопала и стучала
на «Зингере».

Оставаясь днем одна, дочка доставала из шкафа старинную книжку
и надолго уходила в чтение.

– Мама, можно я завтра схожу к папе на могилку? Я нарвала в саду
цветов.

– Одна на кладбище? Там же сумасшедшая ходит и на детей кричит.

– Она не злая. Её мальчишки обижают.

– Хорошо. Сходи утром, и сразу ко мне в магазин. Сумку захвати.

Кладбище в нашем городе «населено» обитателями не за один век.
Копни в любом месте на штык – повсюду косточки да черепа. Шутка
ли, столько войн да моров! А гробы несут и несут! Всем хочется
поближе к родне. Дорожки все уже и уже, а могил все больше и больше.
Деревья да кусты так разрослись, что в некоторых местах и днем
темно.

Вера ничего не боялась. Она увидела соседа дядю Витю, копавшего
неподалеку от папиной оградки новую могилу. Мама рассказывала,
что он долго нигде не мог найти работу после отсидки в лагере
за службу у немцев, и теперь работал могильщиком. Мальчишки называли
его «полицаем».

Перед войной он женился на красавице из бедного еврейского дома
и привел её к себе. В первые же месяцы войны попал в окружение
и плен, но сумел бежать и добраться до родного города, где уже
прочно утверждался германский порядок. Виктор пришел в немецкую
комендатуру, сдался немцам и попросился на службу в охрану. После
недолгой проверки и подготовки получил форму и обязанности. Но
теперь душа его была спокойна – он знал, что немцы не тронут семью
своего охранника. Всю оккупацию просидела его еврейская жена в
крохотной комнатке, глядя на иконы и закутавшись в платок, как
православная бабка. Больше двух лет ей пришлось через тонкую стенку
выслушивать губную гармошку и военные шлягеры расквартированных
в доме эсэсовцев. А дядя Витя охранял немецкие склады и исправно
приносил паек.

Вера положила цветы у скромного надгробия, присела на скамейку
и открыла заветную книжку. Мимо неё проходили к своим «отеческим
гробам» редкие посетители.

Женская фигура в красном платке молча остановилась напротив читающей
девочки. Их глаза встретились снова, и Вера первый раз услышала,
как сумасшедшая разговаривает.

– Прочти мне что-нибудь…

Вера нашла первую попавшуюся подчеркнутую строчку и тихо прочитала:
«…ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по всему лицу земному».

– Тебя хотели убить. Почему ты жива? – спросил кладбищенский призрак
в красном платке.

– Твоих детей не хотели убивать. Почему они умерли? – несмело
переспросила Вера.

«Иди отсюда, – послышался голос дяди Вити – чего ребенка пугаешь!».

«Придешь еще почитать мне?» – спросила уходящая фигура.

Вера кивнула головой.

Книга покойной няньки по-настоящему заворожила Веру. Она читала
ее каждый день, но много не понимала. Иногда ей казалось, что
понимать ничего не нужно – нужно просто читать – и, если остановить
в голове пытливые мысли, то со временем приходит другое понимание,
особенное, которое не вмещалось в слова и речью не передавалось.

Но вопросы возникали, и некоторые места не прояснялись. Вера заметила,
что благородная старушка выделяла определенные стихи на страницах
Нового Завета, и девочка принялась выписывать эти подчеркнутые
отрывки на отдельные листы и складывать в ученическую папку. Ей
не трудно было понять общую мысль – обличение заблудших и неизбежность
грядущей кары, но она почувствовала, что сокровенный смысл этих
строчек пока остается ей недоступен. Вера завязывала веревочки
на картонной папке бантиком и прятала её под подушку.

Мама не догадывалась об увлечении Веры. «Слава Богу, ребенок успокоился,
– думала она – с возрастом все пройдет и забудется».

Вечерами, когда мама стучала на швейной машинке в своей комнате,
Вера доставала папку и перечитывала свои выписки. Многие места
она уже знала наизусть и нередко повторяла их про себя не только
дома, но и когда отправлялась по маминым поручениям: то на соседнюю
улицу в керосиновую лавку, то занимать очередь в молочном магазине
задолго до подвоза молока.

Еды в доме хватало – мама приносила из магазина полные сумки,
и даже часть запасов перепадала Фире, так звали жену дяди Вити,
которая нигде не работала, но очень часто ходила в церковь, а
после службы мыла полы в храме.

Когда маме стали поручать в магазине упаковку бакалейных товаров
и кондитерских изделий, в доме стали появляться шоколадные конфеты.

«Мама, я не буду есть эти конфеты. Ты за них не заплатила», –
сказала однажды Вера.

«Я заплачу завтра, сегодня я не успела», – слукавила мама и недоуменно
спросила сама себя: «Откуда она это знает?».

Вскоре девочка запомнила слово в слово все отрывки, отмеченные
в священной книге рукой покойной барыни. Она стала чаще ходить
на могилку к отцу и, встречаясь с потерявшей рассудок женщиной,
(её звали Галина), читала тексты, выписанные из старинного томика,
наизусть. Некоторое время спустя Вера обнаружила в себе новую
удивительную способность – очень хорошо понимать людей и их поступки.

Прихожане из церкви, случайные посетители кладбища и «бабки» из
соседних домов нередко подходили к Вере, когда она, рядом с тетей
Галей, у могилки своего отца читала на память почти целые главы
из Нового Завета. Люди стояли молча и слушали странную девочку.
Некоторые крестились.

Однажды, закончив цитировать Евангелие, Вера обратилась к одной
из пожилых женщин довольно властным голосом: «Нюра, отведи Галю
к себе домой. Помой, покорми и дай одежду, что от твоей дочки
осталась. Пусть она пока у тебя поживет. Я скоро заберу её к себе».
Нюра, которая годилась Вере в бабушки, молча взяла сумасшедшую
Галю за руку и повела домой.

По дороге с кладбища к Вере подошла одна богомолка и спросила:
«А ты почему в храм не ходишь? Ты же верующая?».

«Пусто там», – отвечала девочка.

«Как же так? На праздник в храм не все смогли войти, на паперти
и снаружи у стен молились. Отец Семен почти целый час народ причащал»,
– настаивала женщина.

«В алтаре там пусто. И Семен ваш – неверующий. Настоящие батюшки
сейчас по ссылкам да лагерям…» – ответила Вера.

Скоро слух дошел до мамы. «Твоя Верка опять повредилась головой,
ты бы её положила полечиться, пока силком не забрали», – шептали
соседи.

Мама чувствовала, что она теряет власть над ребенком и даже начинает
бояться собственной дочери. Чувство тревоги перешло в страх и
отчаяние, когда родительница нашла спрятанную под подушкой папку
с выписками из Евангелия и, усевшись на Верину кровать, стала
читать, выведенные аккуратным почерком отрывки.

«Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от
Меня все делатели неправды. Там будет плач и скрежет зубов, когда
увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием,
а себя изгоняемыми вон».

«Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не
останется здесь камня на камне; всё будет разрушено».

«Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь,
ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет
народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения
по местам; всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать
вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами
за имя Мое».

«Вот чем её голова забита. За что мне такое несчастье? У кого
совета спросить? К кому пойти?» – плакала мама и не находила ответа.

В один из дней зашел дядя Витя. Он принес пустые авоськи и благодарил
за крупу и консервы. Пообещал покрасить на кладбище оградку мужа.
Но, уходя, столкнулся с Верой. Девочка, поздоровавшись, посмотрела
на него укоризненно.

«Слышал я, как ты народу о священном рассказываешь на кладбище,
– сказал дядя Витя, – да только боюсь, что это может для тебя
плохо кончиться. Я много проповедников в тюрьме да в лагерях видел.
Незавидная у них доля: нары, карцер, болезни и каюк».

«Разве этого нужно бояться?» – спросила Вера.

«Я смотрю, ты у нас очень смелая. Брось все это, мать пожалей»,
– продолжал могильщик.

«А ты брось черепа носить своему Гришке в морг. Он их на спирт
в Мединституте меняет и тебя спаивает», – удивляла своей осведомленностью
Вера.

«Им костяшки для науки нужны, чтоб людей лучше лечить, поняла?».

«А зубные золотые коронки, которые ты с черепов срываешь и у попа
на водку меняешь, тоже для науки?».

«Ты взрослых не суди, лучше к школе готовься. Кто с тобой дружить
будет, если умничать начнешь?».

Друг Виктора Гришка работал в морге больше трех лет. Жизнь среди
покойников была очень мирной и привычной. «Жмурики» сопровождали
его почти полжизни. Попав в плен после ранения, он очутился в
немецком лагере на окраине польского городка. Голодал, болел,
подыхал от рабской каторги, но выжил, после того как эсесовское
офицерьё, узнав, что он скорняк, стало поручать ему тонкую работу.
Григория перевели в спецбарак, где размещался «лазарет» и лаборатория
для медицинских экспериментов. Ему поручали снимать кожу с трупов,
на которых имелась богатая татуировка и покрывать ею различные
сувениры: ножны и ручки кинжалов, портсигары, фляги, сумки и прочие
вещицы.

Гриша насмотрелся образцов искусства татуировки со всей Европы.
Из каждой новой партии заключенных ему выбирали и пригоняли в
лазарет очередных носителей шедевров, а он размещал их по нарам
и давал «витамины», чтобы на следующий день приступить к обработке
охладевших безжизненных тел.

Ко времени приближения фронта он уже числился в лагерной охране,
носил форму и сам выявлял наиболее редкие образцы нательных рисунков
на исхудавших фигурах лагерников.

В суматохе отступления Гришка прибился к власовцам и белым казакам,
попал в американский плен, а после войны был депортирован в страну
Советов. Эшелон, в котором он вместе с другими пленными прибыл
на Родину, загнали в тупик на пустынной станции и стали по очереди
открывать вагоны. Пленников из нечетных вагонов, сразу расстреливали
из пулеметов. А тех, кто, чуть живые от страха, выходили из четных,
заставляли оттаскивать трупы в свежевырытые канавы и засыпать.
Гриша оказался в счастливом вагоне. После того, как забросали
последнюю могилу, оставшихся пленных погнали дальше на восток,
в Сибирь.

В Гулаге он выжил только из-за своих умений – выделывал шкуры
забитого охраной зверья, кроил, шил тулупы для офицеров и шубы
для их жен и подружек. Здесь в лагере Григорий познакомился с
Виктором, которого прозвали «близнецом» – настолько велико оказалось
внешнее сходство этих двух измученных войной и лагерями людей.
Начальство тоже не могло поверить, что Виктор и Гришка чужие люди.
Решили: это ловкий подлог, чтобы скрыть какое-то тяжкое преступление
одного из братьев, но рисковать потерей виртуозного скорняка не
стали – Виктора назначили Гришке в помощники, а шубы да тулупы
покрыли все преступления то ли братьев-близнецов, то ли двойников-преступников
– и явные и вымышленные.

После десяти лет колымских лагерей, амнистированные «братья»,
вернулись в наш город, и Виктор уговорил Гришку пожить у него.
Но Григорий вскоре перебрался на другой конец города и устроился
на привычное ему поприще – среди мертвецов и запаха формалина
в морге центральной больницы. Здесь он и жил и работал, стараясь
ни с кем ни о чем не разговаривать, подражая безмятежности и молчаливости
покойников. Даже когда к нему приходил «брат-могильщик» с бутылкой
водки и приносил «черепушки» для обмена на спирт, они никогда
ничего не обсуждали, а молча пили горькую, сидя в крохотной каптерке
рядом с обнаженными трупами.

На престольный праздник Вера рано утром пошла в храм. Она слышала
о пышном приезде местного владыки в окружении духовных лиц и хоров.
Народ ликовал – такого богатого пения за службой никто не слышал
много лет.

После обедни девочка подошла к тете Фире – в храме ее называли
Фрося – и велела передать Виктору, чтобы он больше никогда не
навешал своего молчаливого «брата» в больничном морге. Она пояснила:
«Дядю Гришу опознали бывшие лагерники по немецкому плену. Он уже
арестован, и скоро будет новый суд».

«Его расстреляют», – добавила Вера.

Вечером пришел сам Виктор. Он сильно нервничал.

«Кто тебе сказал про арест Гришки?».

Девочка молчала. Все уже привыкли: если Вера говорит что-нибудь,
сомневаться не нужно – это правда.

«Кто тебе сказал про арест моего брата?» – расчувствовался подвыпивший
могильщик.

«Он тебе не брат, а тебя тоже заберут на днях за преступный заговор
против Советской власти, но не расстреляют, вернешься через семь
лет и еще увидишь свою Фиру,… если сегодня чего хуже не случится»,
– глядя пристально в глаза дяде Вити, ответила Вера.

Но худшее случилось. Виктор побрёл глубокой ночью на кладбище,
выпил четвертинку водки и повесился на суку столетней липы, возле
старого склепа и памятника из черного полированного камня с надписью:
«русскому офицеру, погибшему на войне 1914 года». Никакого офицера
там давным-давно не было: все разграбили и разбросали пьяные могильщики
да любопытные мальчишки.

Придя на прием к владыке, отец Семен доложил «Его Высокопреосвященству»,
что возле вверенного ему прихода действуют сектанты. «Они тайно
устраивают сходки на кладбище и подсылают “прозорливую” девчонку,
которая проповедует конец света и клевещет на святую церковь.
Как мне поступить?» – вопрошал батюшка.

«Пусть с изуверами уполномоченный занимается. Что мы можем сделать?
Напиши ему докладную», – ответил архиепископ.

В свою школу Вера уже не смогла пойти – врачи определили её в
загородный интернат для умственно отсталых. А мама, выплакав все
слезы, просто выла по ночам в подушку.

Галя, которая теперь жила в их доме, вставала ночью с кровати
и утешала маму: «Не плачь, скоро наша Вера вернется».