Проза

(Приключенческий рассказ)

Начало

На следующий день Михалыч сжалился над Блондином и пустил его
на усадьбу копать яму для мусора. Выбрал место на краю участка
рядом с глубоким заросшим оврагом. Дал ему миску щей с хлебом
и сто грамм отменной московской водки. Блондин, как обычно, начинал
работу с перекура. И на этот раз он долго дымил самокруткой, сидя
на стволе старого упавшего дуба, а затем ловко и не спеша начал
копать.

Земля в этих краях почти на метр легкая, песчаная, а ниже идет
глина, иной раз попадается немало камней и валунов. Леса стоят
на этой земле могучие, несколько дней можно идти лесными тропами
и не встретить жилья. Иной раз Михалыч завидовал местным покойникам,
глядя, как их после отпевания в сельском храме несли на тишайшее
сельское кладбище и опускали в песчаные могилы среди могучих дубов
и сосен. «Да уж лучше в здешний песочек, чем в московский колумбарий
загреметь», - сказал как-то гостивший у него столичный художник.

Через час Блондин бросил копать и стал просить у Михалыча еще
сто грамм. Хозяин пошел посмотреть работу и, оставшись доволен
хорошим началом дела, поднес работнику щедрую рюмку. Но не прошло
и получаса, как Блондин явился вновь.

- Михалыч, посмотри: там сплошные камни. Я все руки сбил. Лопата
не берет. Здесь не землекоп нужен, а шахтер. Налей мне еще шкалик,
а я дойду до Скварлыги, возьму у нее кирку, без нее тут делать
нечего.

Михалыч знал, что Блондин сегодня не вернется, что он придет завтра,
и снова будет клянчить сто грамм. Но делать было нечего – он ублажил
старого зэка, и тот, слегка отклоняясь временами от тропинки,
побрел в сторону сельского магазина.

На дне обширной ямы, которую бросил копать Петька, на самом деле,
было много крупных камней. Что сразу бросилось в глаза Михалычу
– камни не были случайными гостями ледникового периода. Они когда-то
были очень аккуратно уложены руками человека. Блондин этого не
понял.

- Что это могло быть? Фундамент под старинную печь? Основание
для какой-нибудь опоры? – недоумевал хозяин усадьбы. - Почему
на такой глубине?

Он спрыгнул в яму и попробовал вытащить или вывернуть несколько
камней – не получилось. Михалыч сходил в сарай, принес небольшой
лом и сразу почувствовал, что камни лежат в один слой, а лом упирается
во что-то металлическое под ними. Любопытство и азарт заставили
Михалыча потрудиться и выложить почти все камни наверх по сторонам
ямы. Некоторые были слишком тяжелы, и их пришлось сдвинуть внизу
по углам. Предчувствие чего-то страшного и таинственного овладело
им полностью, когда он начал выбрасывать обсыпавшуюся землю, а
лопата стала чиркать по какой-то металлической поверхности. На
дне ямы лежала старинная, со слоем черной ржавчины, монастырская
дверь, закругленная сверху, с медной фигурной ручкой. Поднять
ее, стоя в яме, было невозможно, пришлось вылезать и снова идти
в сарай, чтобы найти среди хлама веревку покрепче.

- Здорово, Михалыч! – раздался вдруг из-за забора знакомый голос
Ивана Андреевича.

Хозяин вздрогнул, как будто его застали с поличным на месте преступления.
Он быстро выбрался из ямы и подошел к калитке, выходившей на поляну
рядом с оврагом.

- Ты чем там занимаешься? Давно приехал? – засыпал вопросами Иван
Андреевич.

Хозяин усадьбы очень уважал этого местного крестьянина, хотя расходился
с ним по всем идеологиям и воззрениям. Мужику было давно за шестьдесят,
но Бог дал ему такую силу в руках, такую сноровку в обращении
с лошадьми и прочей скотиной, что равного ему не было по всей
округе.

Каждый день он ходил за родниковой водой в овраг мимо усадьбы
Михалыча.

- Как там Москва? Стоит? – продолжал спрашивать Иван Андреевич.

- Стоит, пока стоит, - отвечал Михалыч, зная, что сейчас разговор
перейдет на политику. Так было всегда.

- Ты посмотри, что творится, - затягивал он свою пластинку, -
телевизор хоть не включай! Убийства, олигархи… мать их так! А
я тебе вот что скажу, Михалыч, - из всех наших правителей самым
справедливым был Сталин. Он ходил в одном кителе и в стертых башмаках.
А сейчас – что? Миллиардеры! Где они эти деньги взяли?

Михалыч попробовал перевести разговор на другую тему.

- Говорят, рядом с тобой пустой дом купили? Кто ж теперь новый
хозяин?

- Да поп какой-то московский. На джипе ездит. Уже баню построил.
Очень париться любит. Да только вот на Страстной перебрал и в
этой бане кипятком ошпарился. Люди говорят, монашки его всю Светлую
лечили, смазывали везде и бинтовали.

- А тебе-то какое дело? – пробовал возразить Михалыч. – С соседями,
пожалуй, веселее, а? Они тебе, может, гостинцы какие-нибудь из
столицы привезут?

- Гостинцы? Знаешь, как моя бабка говорила: «Кому Богородица,
а к нам всё жиды городятся».

Оставшись один, хозяин привязал длинную веревку за медную ручку
двери и приподнял ее с одной стороны. Тяжелая дверь поддалась
не сразу, долго удерживать ее Михалыч не мог – пришлось закрепить
веревку за забор. Он прихватил из сарая несколько чурок, чтобы
подложить под дверь, и спустился в яму.

Интуиция его не обманула. Там что-то было. Хозяин рассмотрел остатки
большего деревянного короба, обитого с боков листовой потемневшей
медью. Сгнившая деревянная труха скрывала содержимое короба.

Пришлось снова выбираться из ямы и отыскивать строительные рукавицы.
Не копаться же в гнилушках голыми руками! Заодно захватил из бани
метелку. Сердце Михалыча екнуло, когда он увидел под полусгнившим
кожаным покровом церковную утварь из желтого металла. Золото!
Он, как подросток, ловко выскочил из ямы, отвязал веревку и опустил
дверь. Забросал дно прошлогодней соломой и отправился в дом. Старуха
тёща готовила обед, кошка на полу заглядывала ей в глаза. Михалыч
прошел в свою комнату и упал на кровать.

Скоро Михалыч осознал, какое несчастье свалилось на него.

Он спокойно допускал, что множество понятий навсегда останутся
для него terra incognita. Но, однако же, стремления к рассудительности
никто не мог отнять у прожившего долгую и путаную жизнь Михалыча.

Он вспомнил слова знакомого протоиерея из старинного московского
храма: «Не доверяй сокровенного людям - предадут, а священники
тоже люди. Хочешь исповедоваться, ставь перед собою икону Пресвятой
Владычицы - и кайся. Она за нас перед Богом заступница». Это он
сказал ему с глазу на глаз, и Михалыч был склонен верить крамольным
словам седого протоиерея.

Принять правильное решение хозяин усадьбы сам не мог. Отдать ценности
властям он не желал – разворуют еще на стадии описи. Возвратить
сокровища церковному руководству – означало превратить все эти
драгоценности в новые резиденции, особняки и затемненные джипы.
Михалыч понимал, что государство, которое не покаялось перед народом
в разорении святынь, и владыки, заискивавшие перед богоборческой
властью, не имеют права на эти сокровища. Впрочем, возможно, они
тоже наедине перед иконами каялись?

Если это богатство принадлежит Церкви, то Церкви другой, которая
или на дно озера ушла, или вознесена на Небо вместе с новомучениками.
А как туда передать? Дело немыслимое.

Михалыча всегда забавляло чиновничье высокомерие, их рассуждения
о державности, политике и религии, их попытки откопать национальную
идею. Идеи не отыскалось. Хотят вклеить какую-то православную
культуру в школьный курс, а она не вклеивается. Культура должна
сама себя проявить, ее не надо из пальца… Это не самоварные поделки
от церковных Cosa Nostra. Православная массовая культура - для
Михалыча звучало как насмешка над самым дорогим и сокровенным.
Ему приходилось встречать людей не только званных, но и избранных,
слова которых открывались ему не сразу, а иногда спустя годы.
Что бы ему сказал сейчас старец Стефан? Михалыч верил этому невысокого
роста, худощавому, с редкой бородкой старичку. В первые годы войны,
до ранения, Стефан ходил в атаки на немцев, подгоняемый сзади
пулеметами СМЕРШа. Он вынес свою веру и культуру из пасти двух
огнедышащих драконов – нацизма и коммунизма. Остаток лет прожил
в кривой бане на огороде собственного дома, выгнанный на улицу
своим важным племянником - старостой храма. Нищенствовал, сторожил
в церквах, пел на клиросах, звонил на колокольнях, но всегда был
трезв и сострадателен к людям. К рукоположению Стефан никогда
не стремился, относясь с недоверием к «красным» владыкам советского
времени. Дед иногда говорил своим близким, что и в самом начале
нашей истории Христа предали священники.

Однажды, еще до войны, Стефан приютил у себя старого иеромонаха
из разоренной Саровской обители, который числился в НКВД как антоновец.
Выдавая беглеца за дальнего родственника, Стефан укрывал старца
несколько лет до его кончины. Они вместе горевали и вместе молились
за всех убиенных и затравленных христиан этого дорогого им и несчастного
края. За день до кончины саровский иеромонах положил на сложенные
для благословения ладони Стефана бумажный пакетик с прядью волос
преподобного Серафима и ветхий лоскуток от его хитона.

Эх, дед Стефан, как тебя не хватает сейчас!

Шли дни. Чувство тревоги и нерешительности сменялось у Михалыча
то унынием, то дерзкими планами…

Он забил все дырки в заборе, запер ворота и калитку на замки,
перетащил собачью будку ближе к дому и удлинил собачью цепь. Старуха
тёща ничего не могла понять.

По ночам он перетаскивал нелегкое содержимое короба в свою комнату,
а с утра принимался делать опись. Группировал отдельно церковную
утварь и светские ценности. Затем вдруг сжигал все свои записи
в печке и начинал сначала.

Дарохранительницы золотые Михалыч отделял от серебряных, золотые
потиры с камнями отделял от серебряных с эмалью, напрестольные
золотые и серебряные кресты складывал вместе с водосвятными, панагии
с бриллиантами – отдельно от филигранных панагий с камнями, золотые
цепи для наперсных иерейских крестов лежали в одном углу, а серебряные
- в противоположном. На каждом изделии он проверял пробу и клеймо
мастера. Особенно тяжел был золотой напрестольный семисвечник,
который пришлось везти до дома на тачке. Пасхальные яйца неописуемой
красоты и тончайшей работы укладывались в коробки из-под продуктов,
кадила и лампады филигранные и чеканные, золотые и серебряные,
с камнями разных цветов и изящными цепочками раскладывались по
кроватям.

В другом углу лежали золотые часы, браслеты, перстни и кольца,
сюда же Михалыч ссыпал николаевские червонцы и пятерки. Попадались
монеты и ордена иностранного происхождения, царские юбилейные
медали из Петербурга и Москвы. Опись затягивалась, а самый главный
вопрос не был решен – что со всем этим делать? Почти все время
дня и ночи хозяин проводил в этой комнате, пересматривая и перекладывая
содержимое сокровищницы. Он почти не выходил на воздух и скоро
стал чувствовать себя каким-то скупым рыцарем. Нервы его начали
сдавать.

- Почему я должен решать это один? Господи! Ты же знаешь, что
мне могут сделать в этой стране за горсть того, что здесь лежит!
Почему я, дожив до седых волос, не могу решить, что с этим добром
делать? Ты же видишь - это явно выше моих сил! – взывал хозяин.

Бессонное время ночных разговоров с самим собой, под храп престарелой
тёщи в соседней комнате, переходило в дневную возню вокруг ювелирного
искусства ушедшей эпохи.

На рассвете одного из таких дней Михалыч проверил запоры на окнах,
набросил на свои находки одеяла, пледы, покрывала и прочее тряпье,
закрыл дверь комнаты на ключ, разбудил тёщу и сказал, что срочно
уезжает в Москву.

Он лесом вышел на шоссе и на попутках добрался до автовокзала.

- Пусть мне отец Игнатий объяснит, кому все это принадлежит, –
повторял про себя Михалыч, - жене расскажу после благословения
батюшки, она поймет. Она у меня верующая – не то, что я …

Возле автовокзала особняком от прочего народа стояла группа молодцеватых
казаков. Хромовые сапоги в гармошку, кожаные портупеи, подтянутая
форма, знаки отличия, кресты на кителях и гимнастерках, лихие
фуражки – все сияло и горело яркими гордыми цветами. Но по красным
глазам и расстегнутым воротникам было видно, что вчера они повеселились
по-русски.

«Чего вырядились, как индейцы в резервациях? Им только перьев
не хватает, - подумал Михалыч, - что от них толку? То за царя,
то за Стеньку Разина, а потом песни горланить да водку жрать».

Подали автобус. В салоне было почти пусто. Пара пассажиров до
Москвы да трое до Долбенино. Михалыч закрыл глаза и через несколько
минут впервые за несколько дней глубоко уснул, покачиваясь в мягком
кресле.

Примерно через час автобус остановился, и Михалыч проснулся, слегка
стукнувшись головой об оконное стекло. На дороге голосовал молодой
человек с сумкой через плечо. Он важно зашел в автобус, оглядел
пассажиров и спросил у водителя: «Командир, сколько со студентов
до Москвы?».

«Боже мой, как мир тесен! Да это же – поэт!» – мелькнуло в голове
у Михалыча.

Студент еще раз оглядел салон и подсел к изящной барышне в джинсах
и полупрозрачной блузке, положил сумку на верхнюю полку и спросил:
«Девушка, а вы стихи пишите?»

…Еще час спустя автобус превратился в бар на колесах. На задних
сиденьях подсевший в Долбенино «дембель» разливал нетвердой рукой
водку, а на пустом кресле рядом с ним стоял ящик пива. Но гитара
была отложена, и магнитофон выключен. Поэт стоял в проходе с «Клинским»
в руке и горланил стихи. Девушка не сводила с него глаз.

С кремлевских башен русские сыны,
Серпом и молотом приняв крещенье,
Орла согнали, и на знаки Сатаны
Сменили древнее державы украшенье.

Нетленный труп в гранитном храме
Хранит народ у стен Кремля.
Его завет – ломать и грабить,
Инферны голос – темный отзвук зла.

Нам не решить проклятую проблему –
Похоронить иль пусть лежит пока?
Иль, водрузивши крест над мавзолеем,
Часовню выстроить под стиль Лужка?




***

Спустя несколько дней, Блондин, небритый и голодный, вновь явился
на порог Михалычева дома. И узнав, что хозяин уехал, он хотел
было направиться к Нюрке докалывать дрова – там хоть накормят,
но теща Михалыча попросила его об одолжении – наладить в колодце
насос.

– Не качает уже два дня. Наверно, опять шланг соскочил. А когда
хозяин приедет, не знаю. Петенька, выручай, пожалуйста. Какой
тебе инструмент нужен? – умоляла старушка.

Блондин знал, что когда хозяева просят, значит, за работу будет
должный магарыч. Он взял инструмент и поплелся по дорожке через
сад к колодцу. Поравнявшись с недокопанной ямой для мусора, Петька
понял, что кто-то тут поработал без него – все камни были наверху.
Он поднял ярко сверкавшую, наполовину в земле монетку и, оцепеневши,
пробормотал: «Еж твою …» У Блондина на трясущейся от двухнедельного
запоя ладони лежал николаевский червонец.

Петька залез в яму, перетряс все гнилушки в старинном коробе,
переворошил все камушки и прощупал всю вынутую землю – больше
ничего не было! «Ну, Михалыч, ну хитёр! Нашел старинное золотишко
и скорее с ним в Москву. Всё увез! Ну, Михалыч, с тебя будет причитаться!
А если братки узнают – всё отдашь, вместе с этим домом и усадьбой»,
– бормотал Блондин.

На следующий день Петька повез завернутый в тряпку золотой червонец
в Волынин в надежде продать его кавказским торговцам. «Теперь
будет наоборот: белые продают, а черные покупают»,– размышлял
он, стоя на одной ноге в набитом до отказа автобусе и постоянно
прощупывая через штанину свою находку. Но, как люди говорят, счастье
на крылах, а несчастье на костылях. Обойдя на рынке несколько
раз всех приезжих коммерсантов с Кавказа, он не смог продать заветную
монетку: одни недоверчиво отказывались, другие говорили, что у
них нет столько денег, а третьи долго галдели на своих наречиях
и, в конце концов, не могли поверить, что это золото.

«Как не золото! Ты смотри, чурбан, там проба старинная!» – возмущался
старый зэк.

На выходе из рынка, он увидел джип с московскими номерами и табличкой
на лобовом стекле: «Купим золото, серебро, антиквариат». На переднем
сиденье – два дородных парня с равнодушными лицами. Один разговаривал
по сотовому телефону.

– Червонец царский возьмете? – спросил Петька, разматывая тряпку.

– Чья монета? – спросила лысая детина за рулем.

– Бабка послала продать, – не моргнув глазом, ответил Блондин.

– Документ от бабки есть?

– Какой на хрен документ! Бери так, без документа.

– Без документа дешевле будет.

– Сколько? – спросил Петька, затаив дыхание.

– 200 баксов.

– Я эти баксы в глаза не видел. Сколько в наших?

– 5700 бабок.

Никто не знал, почему братки слушались Димыча, как отца, хотя
он выглядел моложаво – по виду подросток. Потому что он никогда
не ошибался? Потому что его хладнокровие внушало «ментам» тревожные
мысли, а ребятам уверенность, что на зоне понимают, кого нужно
ставить? Да, каждую неделю Димыч посылал в Потьму своих людей.
Чай, водку, «наркоту», деньги пацаны передавали через охрану,
которая половину забирала себе, а после втридорога перепродавала
свою долю осужденным.

А дел у Димыча в городе было по горло. Два рынка плюс воскресная
ярмарка, магазины, ларьки, пивные, кафе. Вечная головная боль
с ликероводочным заводом. Там не хотели платить как надо. Директора
менялись каждый год. И каждый год горели коттеджи, взлетали на
воздух иномарки, но мирный договор с очередным боссом, как правило,
длился недолго. На зоне об этом знали и ждали, пока Димыч сумеет
урезонить выскочек из бывшей местной номенклатуры, мечтающих о
карьере директора самого престижного предприятия в городе.

Но когда стало известно, что Петька приторговывает золотишком
на местном рынке, Димыч не стал никого посылать – поехал сам.
Вот уже десять лет, как Блондин «откинулся», а от него не было
ни копейки в общаг. «На какие бабки он каждый день водку хлещет?
Ночами шарит по домам в поселке, а днем от ребят прячется в своей
деревне. На зоне узнают – ему не откупиться», – размышлял Димыч
по дороге в деревню, сидя на заднем сиденье темно-синего «Мерседеса».

А в Волынино уже «шел базар», что Петька пропивает чьи-то царские
червонцы и третий день «гудит» с местной шпаной в своей деревне.
Участковый узнал об этом позже всех, но пока не стал докладывать
наверх, чуя, что здесь можно кое-чем поживиться.

Димыч вышел из машины с двумя братками у ворот Васьки Хромого.

- Где Блондин?

- Здесь он, Димыч, здесь, у меня в дровяном сарае, обосанный лежит.
Все дрова, падло, заблевал, – засуетился Васька.

– Ща мы его подлечим, - сказали ребята и открыли скрипучую дверь.

Не хотел бы Петька, чтобы братки видели его в таком виде, но ничего
не поделаешь.

- Отдыхаешь, белобрысый пес? Царские чирики не в масть пошли?

Откашлявшись после первого пинка, Блондин рассказал все: про Михалыча,
про его усадьбу и про яму со старинным коробом, возле которого
и нашлась монета.

В Москве Михалыча ждала тяжелая новость: отец Игнатий доставлен
в реанимацию, и диагноз – неутешительный. Возвращаясь с требы
домой, он попал в аварию на Дмитровском шоссе, когда пьяный водитель
иномарки вышел при обгоне на встречную полосу и лобовым ударом
забрал всех своих пассажиров и водителя такси, в котором ехал
батюшка, в мир иной, оставив отца Игнатия медленно умирать со
сломанным позвоночником и черепно-мозговой травмой в реанимационном
отделении одной из центральных больниц.

Неотвратимо, как смерч на Флориду, накатывало на Михалыча чувство
одиночества и беспомощности: «Как попасть к батюшке? Врачи сказали,
что он иногда приходит в сознание».

Нескольких попыток пробраться в реанимационное отделение кончились
стычками с охраной и угрозами сдать его в милицию. Скандалить
Михалыч не любил. Но вдруг пришло решение – ехать к Осетину! Нужно
продать те золотые монеты, которые он взял с собой как образцы.

Знаменитый московский барыга, нумизмат, скупщик антиквариата,
книжного раритета, картин и икон по кличке Осетин, продавал все,
что было на столах, полках, стенах и на полу его четырехкомнатной
квартиры в большом сталинском доме у Киевского вокзала. Среди
его вальяжных клиентов были артисты, писатели, коммерсанты, банкиры,
духовенство и прочий люд свободных профессий, вкладывавший свои
зеленые и деревянные в «вечные ценности». Отсюда, из его апартаментов,
уже с середины 70х годов прошлого века растекалась просвещенная
мысль в виде коллекционных изданий в кожаных переплетах (сияющих
золотым тиснением и обрезом) на полки московской придворной и
подпольной интеллигенции.

Прошло столько лет, а «духовных» голод на изысканные и раритетные
книжонки в столице нисколько не утихал! Каждый посетитель выносил
от Осетина отраду своей возвышенной душе: поседевшие дети духовного
отца Алексея Меля – дореволюционные десятитомники В. С. Соловьева
(в идеальной сохранности и не кем до этого нечитанные), философствующий
люд скупал прижизненные издания В.В. Розанова, подвизающаяся братия
благоговейно укладывала в свои котомки старинные кожаные тома
Добротолюбия, антисемиты выходили из его квартиры победоносно
сжимая в руках книги А.С. Шмакова, а народ «с древней благодатью»
скупал книжный раритет по «юдаике».

Гостеприимство Осетина не позволяло желанному гостю покинуть его
очаг, не перепробовав пол дюжины бутылок кавказских вин и коньяков.
Обычно только после обстоятельной дружеской беседы и чаепития
начинался настоящий деловой разговор.

Михалыч захватил бутылку доброго коньяка, и общение пошло по накатанному
годами сценарию. Жена за стол не садилась, а только приносила
закуски и уносила посуду.

После приятельского застолья коллекционер, вооружившись толстой
лупой, тщательно просмотрел все образцы монет, а затем принялся
выстукивать на клавишах калькулятора свою любимую мелодию, которая
через пару минут окончилась мощным финальным аккордом: «Итого
– двадцать!» Двадцать тысяч долларов! Эта сумма более, чем устраивала
Михалыча. Но у Осетина – свои законы: на четверть суммы каждый
продавец должен был всегда купить у хозяина что-либо из его антиквариата.
Как говорится: «Тать не тать, а на ту же стать».

Михалыч спросил разрешения и, надев очки, совершил экскурсию по
запасникам Осетина. Картины, этюды, офорты, литографии. Старинные
и современные, знаменитые и неизвестные. В разделе икон он перебрал
на стеллажах все доски: темные и сияющие золотом, в серебряных
окладах и староверческие с ковчегом - и подумал: «Сколько же за
эти годы драгоценнейших икон из прокуренных московских гостиных
и кабинетов, неопрятных кухонь и темных коридоров, спален и чуланов
нашли свой путь в этот дом и разместились у Осетина на стенах
и полках! Сколько из них потом были выкуплены из временного заточения
в его квартире благочестивым московским людом и, в конце концов,
снова обрелись в церквах и святых обителях! Одному Богу известно!».

Затем отложил из коллекции несколько старинных икон, и, устроив
их на отдельную полку, сказал: «Ждите меня здесь, родные. Скоро
за вами вернусь. А сейчас, не медля, – в больницу к отцу Игнатию!».

Отдавая должное любви денег к пересчету, Михалыч проверил зеленые
купюры – у Осетина все может статься.

– Приноси еще что-нибудь, желательно – коллекционное, с брюлликами
или камнями, – сказал хозяин у самой двери, пожимая руку Михалыча,
– у меня есть клиенты из Центрального банка.

Когда случается беда, православные говорят: «Бог посетил». Сидя
в больничном коридоре в ожидании врача, Михалыч чувствовал, что
попал в эпицентр именно таких событий, и хотя он смиренно готовился
принять батюшкину волю, мысль о том, что дни отца Игнатия сочтены,
и кончина неотвратимо приближается, была выше его разумения.

Главный хирург больницы Алексей Викторович Коноваленко принял
назойливого посетителя только через час после того, как ему объявили
о его настойчивой просьбе. С утра он провел две операции, одна
из которых закончилась неудачно, и у него не было четких объяснений
причин летального исхода. Такое случается со всеми врачами, даже
с такими светилами, как он. Хорошо, что патологоанатом – его старый
друг, а бумага вытерпит любой диагноз.

Немало таких «медицинских заключений» пришлось ему написать за
несколько десятилетий своей практики. Для родных и близких – безутешное
горе, а у Алексея Викторовича – рядовой случай. Лишь положение
главного хирурга и надежные покровители ограждали его от судебных
разбирательств.

Еще в студенческие годы он подписал документ о «добровольном согласии»
(стремительная карьера была обеспечена!) и, получив агентурный
псевдоним «Скальпель», Алексей Викторович принялся за нелегкий
труд «всеми уважаемого врача».

Конспиративно встречаясь со своими покровителями из серого дома,
что рядом с «Детским Миром», Алексей Викторович выслушивал длинные
наставления о том, что обстановка в стране очень сложная, и старые
методы уходят в прошлое, что врага уже нельзя бить в открытом
бою – сразу «завопят» эфирные голоса и «международная общественность»,
и что Родине сейчас нужен «карающий скальпель революции».

И хотя на благо интересов Родины Алексею Викторовичу больше приходилось
работать с инъекциями и психотропными пилюлями, он старался не
оставлять и хирургическую практику. Несколько лет он инспектировал
психбольницы в Москве и в провинции, где устраивал семинары по
повышению квалификации медперсонала, внедряя и испытывая препараты
спецлабораторий. Но и скальпель никогда не дрожал в руке врача-потрошителя,
выезжавшего в командировки по зову своих наставников, чтобы прибегнуть
к крайней мере – «хирургическому вмешательству», когда «излечение
обычными средствами» не представлялось возможным.

Вспоминая теперь эти годы, Алексей Викторович ухмылялся, слушая,
как на Западе дискутировали об эвтоназии – опять донашивают бабушкины
шляпки. Советская медицина десятилетия назад решила все эти вопросы
практически, а научных разработок хватит на все заинтересованные
стороны.

Но времена изменились. Для такого заслуженного и почетного медика
перемены оказались в лучшую сторону: теперь всему лечебному процессу
задавали тон новые русские – они оплачивали дорогие лекарства,
сложнейшие операции, послеоперационный уход, процедуры и новейшую
аппаратуру. «Жаль только, что излечение этих бандитов и их родственничков
мало улучшает общую картину по клинике. А рядовых пациентов с
огнестрельными и осколочными ранениями поступает все больше и
больше, и в морге постоянно не хватает мест», – сокрушался Алексий
Викторович в кругу близких друзей.

Оказавшись в кабинете знаменитого хирурга, Михалыч решил сразу
брать быка за рога.

– Я хочу пожертвовать средства на нужды Вашего хирургического
отделения. У Вас лечится очень близкий мне человек, священник
отец Игнатий. Вот здесь – три тысячи долларов. Пожалуйста, сделайте
все, что возможно. Я прошу Вас использовать все самые лучшие средства.
Примите это как скромный аванс на первое время, – сказал посетитель
и выложил деньги на стол, дыхнув в лицо маститому врачу букетом
кавказских коньяков и вин.

Алексей Викторович не любил суеты, хотя понимал, что Бог отпустил
отцу Игнатию не больше двух-трех дней жизни. За такой короткий
срок трудно взять от родственников и близких все то, что они готовы
отдать.

– Я не решаю все вопросы один. Сейчас пациент находится в реанимации,
и у меня ежедневные консультации с заведующим этого отделения,
– протирая очки салфеткой, неторопливо произнес Алексей Викторович.

- Вот еще две тысячи, – решительно отсчитал Михалыч, – но у меня
есть к Вам личная просьба.

– Я слушаю Вас, – произнес хирург и привычным жестом руки смахнул
пачку «зеленых» в заранее выдвинутый ящик своего стола.

– Есть ли возможность перевести батюшку в отдельный бокс и, кроме
мониторного наблюдения, назначить круглосуточное дежурство у постели
из числа его духовных чад, которые имеют медицинское образование?
И ещё – мне нужно срочно с ним переговорить с глазу на глаз по
неотложному вопросу, как только он придет в сознание. Это очень
важно. Я буду постоянно ожидать в приемном отделении.

– Чтобы не нарушать общие правила, мне нужно сначала согласовать
ваши просьбы с главврачом. Он будет только завтра к девяти утра.

– Попробуйте связаться с ним по телефону и решить эти вопросы
сейчас. У нас мало времени – я знаю диагноз. Вот еще тысяча долларов
на устранение возможных неудобств.

Алексей Викторович не ожидал такого напора – было ясно, что он
имеет дело с экстраординарным случаем, и решил всю ответственность
взять на себя, как, впрочем, и деньги. Он согласился сделать необходимые
распоряжения и счел для себя не лишним приготовить карманный диктофон
– интуиция подсказывала ему, что из тайного разговора посетителя
со священником он сможет выудить крупную рыбку.

День первый

– Батюшка, благословите... Это я, Михалыч. Как самочувствие?

– Бог тебя благословит. А чувствую я, что мне уже пора домой собираться.

– Нет, нет, домой еще рано, надо немного подлечиться.

– А это что у тебя на ремешке висит?

– Фотоаппарат, батюшка. Если благословите, я вас на память на
одре болезни сниму.

– Нет, не надо. Вот когда я отправлюсь домой, ты меня в церкви
на отпевании в гробу и снимешь. Уже скоро … А здесь я не хочу
… У тебя вид озадаченный. Что-нибудь случилось?

– Батюшка, мне Ваш совет нужен. В мои руки случайно попали большие
ценности. Даже говорить страшно. Наверно, старинная монастырская
казна и церковная утварь из золота, серебра, бриллиантов и камней.
Я нашел это в большом старинном коробе за огородом, когда яму
под мусор копал. Там еще много золотых монет и светских украшений.
Никто про мою находку не знает. Я не представляю, куда мне все
это девать.

– Спаси тебя Господи, Михалыч. Ты же знаешь, что «удобнее верблюду
пройти сквозь угольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».

– Да, батюшка, я знаю. Мало у меня грехов – так теперь неправедное
богатство!

– Если захочешь, станет праведное.

– Как, батюшка?

– Сколько эта утварь может стоить?

– Я не знаю, отче, но мне кажется, что несколько Елоховских соборов
построить можно.

– Не нужно больше соборов, ни Елоховских, ни Лужковских.

– А что нужно?

– Эти деньги горбом русского народа заработаны, ему их и отдать
нужно.

– Как, батюшка? Я не понимаю.

– Эти деньги принадлежат детям. Особенно тем, что горя хлебнули.
Беспризорным, сиротам, и тем, у кого отцы в Чечне погибли. И чеченцы
тоже - наша боль. Их дети – подданные Империи, и мы за них в ответе.
Пусть живут в своих горах, но любят милостивого русского царя.

– А если они не захотят русского царя?

– Они больше двухсот лет воюют с Империей, и еще столько провоевать
смогут. Врагов примерить трудно, а вот их детей можно.

- Батюшка, объясните, как мне распорядиться ценностями.

– Монастырскую казну продай, а деньги положи в надежный банк –
у тебя связи есть. Организуй фонд, чтобы выплачивал деньги сиротам
имперских войн на Кавказе. Будь председателем этого фонда – ты
справишься. Но у тебя будут две команды и два заместителя. Одна
команда чеченская, и заместитель – чеченец. Пусть они под твоим
присмотром выплачивают деньги русским детям сиротам на лечение,
на учебу, на жизнь и прочее. А другая команда из русских. Наши
пусть заботятся о чеченских сиротах. Если Богу будет угодно, помолясь,
организуйте совместные интернаты, пансионы и детские лагеря отдыха.
Дело очень непростое, и вам понадобятся опытные преподаватели.
Старайтесь проявить евангельскую любовь, но перетаскивать в православие
не нужно. Уважайте их религию и уклад. Когда дети сдружаться,
они сами решат, где их Бог. Это дело не на один год, может быть,
и не на одно десятилетие. А иначе – еще двести лет войны, но уже
не в горах, а в городах. А сейчас ступай с Богом и позови сестру…

– Вам плохо, батюшка?

– Слава Богу за все. Приходи завтра … если жив буду.

День второй

– Это опять я, отче. Вы благословили мне придти сегодня.

– Садись рядом, Михалыч, мне сейчас чуть полегче.

– Простите, я не вовремя со своими проблемами. Вам отдыхать нужно.
Мне врач сказал – не больше десяти минут.

– Садись и слушай. Молился я за тебя. И мне открылось, что нелегкие
дни тебя ожидают, и один ты не справишься. Помнишь майора из десантного
полка?

– Который к Вам первый раз пьяный с гранатами приходил?

– Да, свяжись с ним и передай, чтобы он помог тебе на военной
машине вывезти всё старинное добро из деревни. Пусть возьмет для
прикрытия своих орлов в черных беретах, иначе ты десятки милицейских
постов не минуешь. Даст Бог пути – в конце щедро отблагодари солдатиков.

– Когда мне выезжать, батюшка?

– Не теряй ни часа … Но знай: разные бандиты тебе поперек дороги
встанут, и даже кровь может пролиться …

– Господи помилуй! У меня же нет никакого оружия, отче.

– Вот и слава Богу. Тебе Ангел Хранитель поможет. Но помни, если
с сиротским фондом дело не устроится, если чиновники будут ставить
палки в колеса и взятки тянуть – тогда просто передай деньги в
православные детские дома. Но только в те, где дети трудятся и
молятся, а не на компьютерах в игры режутся. И где директора не
шляются по офисам и не клянчат денег у новых русских. Один такой
пансион я знаю, помоги им Господи! Сто двадцать верст на север
от Москвы за Сергиевым Посадом. А теперь отправляйся в дорогу.

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

– Аминь.

Генерал-майор Гвоздев, заместитель начальника отдела по борьбе
с терроризмом, был на государевой службе не один десяток лет.
Как и должно военному человеку, он любил порядок во всем: в семье,
на службе и в стране. Тем мучительнее для него было наблюдать
агонию дряхлого политбюро, крах привычной идеологии и трагическую
ломку страны, служению которой он присягал. Генерал с болью следил,
как спивается и разлагается армия, но больше всего его беспокоило
молодое поколение – космополитичное, инфантильное, не расстающееся
с пивной соской-бутылкой. И на вопрос: «Что лучше - гнет советского
времени или растление последних лет?» - у генерала не было четкого
ответа.

О своих соотечественниках генерал Гвоздев отзывался немногословно,
сортируя их по трем категориям: хороший человек, дрянь и мразь.
К себе он относился строго – взяток не брал и подарков почти не
принимал. Ордена и звания, как водится, обмывал в кругу сослуживцев,
но терпеть не мог пьяниц.

Он не был штабным генералом – в его послужном списке значились
боевые командировки в горячие точки: сначала в Афганистан, Среднюю
Азию, в Приднестровье, потом на Кавказ и спецоперации в Чечне.
Его жене повезло – генералу ни разу не довелось, наехав на фугас,
подорваться в БТРе или упасть с вертолетом на скалы, а снайперские
пули и осколки от растяжек проходили мимо. А разве мог он припомнить,
сколько было обезврежено бомб в Москве! Сколько арестовано бандитов,
террористов и вооруженных дезертиров! Трескучие журналисты не
ведали и десятой части всех боевых операций и выездов по тревоге.
И, слава Богу, знай обыватель все – население не выходило бы годами
из депрессии.

Его профессиональная память хранила тысячи и тысячи людских деяний,
планов и намерений за многие годы. Успехи и просчеты, взлеты и
падения – все то, о чем сообщалось в агентурных отчетах с разной
степенью достоверности. Политики, военные, профессура, бизнесмены,
олигархи и иерархи – все были у него как на ладони со своими делами
и делишками, интригами и амурными приключениями. Неудивительно,
что генерал всегда знал, какой регистр нажать, когда явить начальству
и обществу лояльность того или иного представителя верховной власти.

Когда на домашний телефон позвонил «Скальпель», генерал очень
удивился – Алексей Викторович не выходил на контакт уже несколько
лет. Гвоздев встретился с ним, и они пообщались в машине. «Скальпель»
подробно пересказал беседу Михалыча с отцом Игнатием и дал копию
диктофонной записи.

Генерал не мог не почувствовать, что у Коноваленко разыгрался
аппетит на монастырские ценности, что он не прочь запустить руку
в старинную казну. Весь вид хирурга и даже интонации его голоса,
намекали на возможность тайной сделки между ним и генералом. «Какая
мразь этот "Скальпель"! – еще раз убеждался генерал. – Годами
обирал больных одиноких стариков и старух, втираясь в доверие,
как домашний доктор, натаскал библиотеку раритетов и коллекцию
икон, и всё ему мало».

«Вот отец Игнатий – хороший человек, – продолжал размышлять генерал
Гвоздев, – хотя у него немало тараканов под клобуком бегает. Но
он правильные вещи предлагает. Образование детей сейчас полностью
зависит от возможностей родительского кошелька, а их воспитание
отдано в руки диск-жокеев и пошленьких эфирных кривляк. К сожалению,
владыкам сейчас некогда думать о христианском образовании детей:
о строительстве православных гимназий, школ, колледжей и университетов.
Им нужны золотые купола и пышные богослужения, чтобы красоваться
в расшитых византийских ризах. А откупиться они хотят введением
«Основ православной культуры» в школе – отдать на циничное посмешище
то, что народ сберег в годы гонений, когда они, в те суровые времена,
только и думали о том, как бы посвежей икорки пару килограммчиков
достать. Я-то знаю не по рассказам, а «по перехвату». Частенько
приходилось по долгу службы их переписку почитывать».

По пути в деревню Михалыч вышел из автобуса в районном центре.
Город Волынин жил своей обычной сонной жизнью – после обеда рабочий
день быстро заканчивался, и улицы пустели. Только автотрасса,
проходившая через самый центр города, немного оживляла готовую
обанкротиться торговлю и одновременно вытесняла приток свежего
воздуха из окружавших лесов и полей густыми клубами дизельных
выхлопов.

Здесь, почти на самом краю города, проживал один старый знакомый
Михалыча по имени Саня, но поскольку фамилия у него была Быков,
то всем он был известен как Бык. Нрава он был покладистого, а
когда бывал трезв, не только человека - мухи не обижал. Но горе
было тому глупцу, который начинал раздражать Быка по пьянке. Его
любимый удар был головой, после чего в ход шли кулачищи, каждый
величиной с кувалду, и если соперник все еще удерживал равновесие
и пытался сопротивляться, то после удара ногой в челюсть, как
правило, на следующий день несчастный нуждался в консультации
хирурга.

Бык был прекрасным шофером, но как механик имел один недостаток
– он не чувствовал, до каких пор нужно закручивать болты и гайки.
Каждый раз он срывал резьбу, ломал болты и гнул гаечные ключи.

У Михалыча был к Быку серьезный разговор. Без водки? Нет, на сухую
разговор не пошел бы дальше погоды. Михалыч купил бутылку хваленой
волынинской, но, вспомнив русскую поговорку: «Пошлешь дурака за
водкой – он одну и купит», – взял еще.

У Быка был свой собственный «КАМАЗ», который прожил уже две или
три жизни, но все еще продолжал бегать по местным дорогам от халтуры
к халтуре, от дач к особнякам и от лесопильных заводов до баз
стройматериалов. Денег едва хватало на ремонт и запчасти, но,
худо-бедно, пока колеса крутились, и двигатель рычал, с удовольствием
поглощая каждодневно дорожавшую солярку, у Быка не было отбоя
от клиентов.

После первой рюмки разговор пошел легко. «Хочешь купить новенький
"КАМАЗ"?» – пошёл в лобовую атаку московский гость. «На что, Михалыч?
Шутишь? Время подходит движок менять, а бабок нет. Были бы деньги,
я бы два "КАМАЗа" купил».

«Я тебе дам, сколько нужно на новый "КАМАЗ", но с одним условием».

Бык вопросительно посмотрел на гостя, разливая водку, но уже не
по рюмкам, а по стаканам.

«Ты на полном ходу сбросишь старый самосвал с моста в речку Цыть»,
– продолжал гость.

«Да, Михалыч, с тобой от скуки не умрешь», – сказал хозяин грузовика
и посмотрел еще пристальнее в глаза своему гостю, надеясь понять,
шутит он или нет. А если издевается? Тогда не миновать беде. Но
Михалыч не шутил, он вынул из поясной сумки пачку денег с портретами
давно умерших президентов и, не отводя взгляда, предложил: «Держи
десять тысяч аванса, а когда сбросишь железяку в речку, получишь
еще: на новый «КАМАЗ», на штраф, на ремонт ограды моста и на новые
водительские права – старые, скорее всего, менты заберут».

«Эта железяка мою семью почти десять лет кормила. А ты хочешь,
чтобы я её в речку захерачил?» – начинал горячиться Бык.

«Завтра утром приедешь ко мне в деревню, погрузим кое-что, и с
Богом – в речку», – стоял на своем Михалыч.

«Ты что утопить хочешь? Может, лучше с берега? Зачем машину в
воду?» – не унимался Бык, чувствуя, как волынинский эликсир уносит
его воображение в заманчивую обстановку кабины, пахнущего свежей
краской нового «КАМАЗа».

«Завтра все сам увидишь. Приезжай пораньше», – сказал Михалыч
и поставил на стол другую бутылку.

В деревне у видавшего виды Михалыча нервы натянулись предельно
– ему показалось, что все знали про его находку. Неподалеку от
дома стоял темно-синий «Мерседес» с затемненными окнами, а теща
сообщила, что несколько раз наведывался участковый.

В самом доме было полно народа – паломники, приехавшие с автобусной
экскурсией из Москвы, чтобы помолиться у святых мощей затворника
Феодосия, попросились на ночевку, и теща, не смея отказать просьбе
сопровождавшего их батюшки, расположила богомольцев во всех комнатах,
кроме той, что была закрыта Михалычем на ключ. Это и спасло дом
от налета братков.

«Джентльмены с уголовными рожами», как их назвала теща, дежурили
в машине возле дома не первый день, поджидая хозяина. Они вышли
из иномарки и вызвали Михалыча на разговор как только узнали,
что он уже вернулся.

После получасового общения с ними хозяин зашел в дом еще более
помрачневшим, остановился у икон и, перекрестившись, прочитал
«Да воскреснет Бог», затем осенил четыре стороны и облобызал наперсный
крест. В его распоряжении была одна ночь. Утром паломники уезжали,
и это развязывало руки круглосуточно дежурившим браткам.

Михалыч собрал все дорожные сумки, старые чемоданы, мешки, котомки
и продуктовые коробки и, закрывшись на засов в старом сарае, принялся
за странную работу. Взяв лопату, Михалыч начал насыпать в них
грунт, плотно закрывать и увязывать накрепко веревками.

«Зачем старуха без меня Блондина на участок пустила? Пусть теперь
сама с этими бандитами

разговаривает!» – сокрушался Михалыч.

Продолжение следует..