Литературная критика

Продолжение

Начало

Были ли у него для этой ревности какие-либо основания, но вначале
80-х графиня познакомилась в Самаре с молодым и, как тогда было
принято говорить, прогрессивным помещиком Алексеем Аполлоновичем
Бостромом (который вопреки версии Романа Гуля никогда не был и
не мог быть в графском доме гувернером). По контрасту с графом
Толстым он показался ей светом в окне. Бостром оценил ум и сердце
двадцатисемилетней женщины, и ему она отдала свою нерастраченную
любовь. Как вспоминала позднее прислуга Толстых, «в доме говорили,
что муж не любит стихи, а Бостром любил их»_ ¹
. Для русской женщины, а тем более пишущей романы этого оказалось
достаточно.

Каким образом протекал роман графини и ее бедного неродовитого
возлюбленного, где и сколь часто им удавалось встречаться, остается
неизвестным, но в конце 1881 года Александра Леонтьевна бросила
семью и ушла к любовнику, в прямом смысле этого слова променяв
дворец на хижину. На беглянку ополчился целый свет, мать ее лежала
при смерти, отец осуждал, а муж умолял вернуться. Граф Николай
Александрович благородно винил во всем себя, проклинал свою испорченную
страстную натуру, обещал исправиться и был готов принять бросившую
его, опозорившую имя и титул женщину, и не просто принять, но
даже издать ее автобиографический роман «Неугомонное сердце» размером
в 500 страниц и с эпиграфом из Некрасова «Ключи от счастья женского,
от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого».

Не исключено, что последнее обстоятельство стало решающим. Роман,
повествующий о выборе между любовью и долгом (главная героиня
княгиня Вера Михайловна Медведевская любит прогрессивного журналиста
Исленева, но долг оказывается сильнее и со своим мужем князем
Прозоровым она уезжает работать учительницей в народной школе)
был издан на деньги графа и изничтожен отделом критики журнала
«Отечественные записки», а молодая писательница вернулась к мужу,
но с тем условием, что жить как супруги они не будут. Граф увез
ее в Петербург, подальше от безродного Бострома, однако выполнить
требование о раздельном проживании было выше его сил:

«Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно
люблю, как никто никогда не может тебя любить! – писал он ей .
– Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю
всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя,
с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить
служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и
спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего
сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя»_ ² .

Она отвечала: «Я полюбила тебя, во-первых, и главное потому, что
во мне была жажда истинной, цельной любви и я надеялась встретить
ее в тебе…не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание
над этим чувством, я ожесточилась и возмущенная гордость, заставив
замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви.

Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому
только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни сознания,
к жизни умственной…»_ ³.

Последнее прямо касается ее возлюбленного, и о своем чувстве к
нему Александра Леонтьевна, будучи женщиной совершенно прямой,
писала мужу:

«Вырвать его невозможно, заглушить его – так же, как невозможно
вырезать из живого человека сердце»_ ⁴.

Она обещала мужу «теплый угол в семье и… уважение и всегда дружеское
участие и совет»_ ⁵, а за это дала
слово, что откажется от встреч с Бостромом. Но ее наивные планы
оказались вдребезги разбиты. Граф Николай Александрович повел
себя совсем не так, как масон П. П. Тургенев, отпустивший молодую
жену, и жизнь закрутила сюжет, за который возьмется не всякий
романист.

13 февраля 1882 года Александра Леонтьевна признавалась Бострому:
«Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять
разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими… Алеша, я
теряюсь. Что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду
женой своего мужа, а при таком положении, какое ему дело до моих
отношений, до моей совести. Я страшно ошиблась… Ясно я вижу намерения
мужа – опять овладеть мной, опять сделать меня вполне своей женой»_ ⁶.

А самому графу писала: «Вот ты приезжаешь в Петербург. Я – больная,
слабая, тоскующая, почти без сил. Чуть ли не с первых дней у нас
сцена (помнишь, когда я еще лежала после дифтерита), вместо деликатного
молчания я встречаю намеки на будущее, намеки на вымогательство
моей любви; вместо понимания и уважения моего чувства – стремление
вырвать это чувство из сердца и заменить его другим. Потом все
эти мелочи, просьба спать в одной комнате, надеть кольца, потом
поцелуи при посторонних, явное желание, чтобы другие видели, что
мы в супружеских отношениях… И во всем этом я подозревала одно
– стремление овладеть мною, сделать из меня то же, что я была
прежде.

Предоставляю тебе самому судить о том, что я пережила в этот ужасный
месяц, о котором не могу вспоминать без содрогания…

И это, Коля, не тогда, когда ты был прежним, безнравственным человеком,
а когда ты отрекся от своего прошлого, проклял его и решился идти
по новому пути. В чем же новый путь отличается от старого. И там
и тут ты был палачом и мучителем, но страшная разница в том, что
прежде ты не понимал, не любил меня, а теперь говоришь, что любишь
и понимаешь»_ ⁷.

Ю. Оклянский сравнивает историю жизни Александры Леонтьевны с
судьбой Анны Карениной. Отчасти это справедливо, но с точки зрения
последовавших далее событий более яркой и точной выглядела бы
параллель с романом Голсуорси «Сага о Форсайтах».

В конце марта, когда граф Николай Александрович приехал к жене
после разлуки, произошло то, о чем у Голсуорси говорится: «Сомс
– отвергнутый, нелюбимый муж – восстановил свои права на жену
путем величайшего, наивысшего акта собственности». И подобно тому
как Ирэн бросилась к своему любовнику архитектору Босини и свела
его с ума рассказом о том, что произошло между нею и мужем, Александра
Леонтьевна написала Бострому отчаянное письмо:

«Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после
ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое
оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над
собой, как ты думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь
и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в
ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной
твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы
твоей руки.

Жалкая презренная раба! Алеша, если эта раба не вынесет позора…
если она уйдет к тому, с кем она чувствует себя не рабой, а свободным
человеком, если она для этого забудет долг и детей, неужели в
нее кинут камнем? Кинут, знаю я это, знаю.

Что может хорошего сделать для детей мать-раба, униженная и придавленная?»_ ⁸

А что испытывал граф?

«Сомс упорно ел, но временами его охватывало такое ощущение, точно
кусок становился ему поперек горла. Правильно ли он сделал, что
поддался прошлой ночью чувству нестерпимого голода и сломил сопротивление,
которое уже так давно оказывала ему эта женщина, бывшая его законной
женой, спутницей жизни?

Его преследовало воспоминание об этом лице, о том, как он старался
оторвать от него ее руки, успокоить ее, о страшных сдавленных
рыданиях, каких ему никогда не приходилось слышать, – они и сейчас
стояли у него в ушах; преследовало непривычное, нестерпимое чувство
раскаяния и стыда, охватившее его в ту минуту, когда он остановился,
глядя на нее при свете одинокой свечи, прежде чем молча и тихо
выйти из спальни.

И, совершив такой поступок, он теперь сам ему удивлялся».

Два месяца спустя после той ночи графиня Толстая ушла от мужа.
На этот раз бесповоротно. Однако судьбе и этого было мало. Она
была беременна… И вероятно это тот самый редкий случай, когда
можно с достоверностью утверждать не только, как и когда был рожден
будущий классик советской литературы, но и при каких обстоятельствах
зачат.

Позднее недоброжелатели Алексея Толстого утверждали, что не графиня
ушла из дома, а граф выгнал ее, после того как она прижила с любовником
плод. Но версия эта плохо стыкуется с фактами.

Письмо Александры Леонтьевны Бострому об – если называть вещи
своими именами – изнасиловании ее мужем датировано 3 апреля 1882
года. Алексей Николаевич Толстой родился 29 декабря.

Но пожалуй самым кричащим и пронзительным документом во всей этой
истории, окончательно ставящим точки над i, стало письмо Александры
Леонтьевны Бострому, датированное 20 апреля того же года и поражающее
своим стилем и откровенностью.

«Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него.
Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда
я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить
себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от
человека, которого я ненавижу (…) Но грозный вопрос о том, как
быть, не теряет своей силы. Понимаешь, что теперь все от тебя
зависит. Скажешь ты, что не будешь любить его ребенка, что этот
ребенок не будет нашим ребенком, что мы не позабудем, что не мы
его сделали (все от тебя зависит, я буду чувствовать как ты: полюбишь
ты этого ребенка, и я его полюблю, не будешь ты его любить, и
я не буду, пойми, что материнский инстинкт слабее моей к тебе
любви), и я должна буду остаться, может быть, даже несколько более,
чем на год, как знать»_ ⁹ .

Бостром принял и ее, и сына, но Алексей Толстой был действительно
графской крови (хотя и писала его мать, что почти
уверенна в отцовстве графа), да и норова графского, и привычек,
но рассказывать об этом Бунину?!

Эту тайну он мог хранить глубоко-глубоко в сердце и, хотя многие
факты из истории толстовско-тургеневского семейства отразились
в его прозе, этот, самый яркий и драматичный сюжет саги о Толстых
не прозвучал нигде. Вот почему удивлялся его высокий собрат: «Сам
он за все годы нашего с ним приятельства и при той откровенности,
которую он так часто проявлял по отношению ко мне, тоже никогда,
ни единым звуком не обмолвился о графе Николае Толстом…»_ ¹⁰

Сам же граф долгое время был в неведении. Александра Леонтьевна
скрывала от него факт беременности, боясь, что еще не родившийся
ребенок будет отнят от нее также, как были отняты старшие дети.
А Николай Александрович забрасывал ее письмами, умолял вернуться
и угрожал убить Бострома. Но она была непреклонна:

«Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека
с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла
какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него,
я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Все умерло для
меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь
говорить это, потому что это правда, которая
однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз
из семьи, чтобы никогда, никогда в нее больше не возвращаться…Я
на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце
я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь
тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту
когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе
и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность,
людская клевета, презрение, все, все только вместе. Вы видите
что я ничего, ничего не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного
– смерти…»_ ¹¹

Ее опять пытались остановить. Николай Александрович отправил детей
к ее родителям, и отец графини Толстой писал: «Лили (восьмилетняя
дочка Александры Львовны – А.В.) окончательно сразила бабушку
и уложила ее в постель таким вопросом: «Бабушка, скажи, не мучай
меня, где мама? Верно, она умерла, что о ней никто ничего не говорит»_ ¹² .

«Вы будете бранить и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать
меня перед детьми, – писала Александра Леонтьевна свекрови: –
Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый.
Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я
умерла. Действительно, я умерла для них…»_ ¹³
.

Вообще в той истории о смерти говорили все. Бабушки, дедушки,
жена, дети, любовник, муж. Николай Александрович Толстой, исчерпав
все средства, объявил о том, что покончит жизнь самоубийством
и даже написал завещание, которое уцелело до наших дней и являет
собой замечательный документ любви, ненависти, ревности, великодушия,
мести – того клубка чувств, что обитает в каждом человеческом
сердце, а в сердце толстовского рода кровоточит:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь. Пишу я эту мою последнюю
волю в твердом уме и памяти. В смерти моей не виню никого, прощаю
врагам моим, всем сделавшим мне то зло, которое довело меня до
смерти. Имение мое, все движимое и недвижимое, родовое и благоприобретенное,
завещаю пожизненно жене моей, графине А.Л. Толстой, с тем, однако,
условием, чтобы она не выходила замуж за человека, который убил
ее мужа, покрыл позором всю семью, отнял у детей мать, надругался
над ней и лишил ее всего, чего только может лишиться женщина.
Зовут этого человека А. А. Бостром. Детям своим завещаю всегда
чтить, любить, покоить свою мать, помнить, что я любил ее выше
всего на свете, боготворил ее, до святости любил ее. Я много виноват
перед ней, я виноват один во всех несчастьях нашей семьи. Прошу
детей, всей жизнью своей, любовью и попечением, загладить если
возможно, вины их отца перед Матерью.

Жену мою умоляю исполнить мою последнюю просьбу, разорвать всякие
отношения с Бостромом, вернуться к детям и, если Богу угодно будет
послать ей честного и порядочного человека, то благословляю ее
брак с ним. Прошу жену простить меня, от всей души простить мои
грехи перед ней, клянусь, что все дурное, что я делал, – я делал
неумышленно; вина моя в том, что я не умел отличать добра от зла.
Поздно пришло полное раскаяние… Прощайте, милая Саша, милые дети,
вспоминайте когда-нибудь отца и мужа, который много любил и умер
от этой любви…»_ ¹⁴

Но все это были пустые угрозы и определенная театральность, которая
вместе с буйством чувств передалась его младшему сыну и расцвела
в его сердце еще более пышным букетом.

Продолжение следует

1 Там же. С. 78

2 Там же. С. 49-50.

3 Там же. С. 28-29.

4 Там же. С. 30-31.

5 Там же. С. 32.

6 Там же. С. 34.

7 Там же. С. 50

8 Там же. С. 35.

9 Цит. по В. Петелин. Жизнь Алексея Толстого. М. 2002. С. …

10 Третий Толстой. С.

11 Шумное захолустье. С. 36.

12 Там же. С. 32.

13 Там же, С. 37.

14 Там же. С. 49.