Литературная критика

(окончание)

Начало

«Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась
одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении
среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным
садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под
ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами
избы до самых труб; весенний шум воды, крик грачей, прилетавших
на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времени года, рождение
и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные,
птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах
спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка
Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность
(учился я, разумеется, скверно)... Вот поток дивных явлений, лившийся
в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый... Я медленно созревал…»
– писал Толстой в одной из автобиографий.

А причина, по которой Алеша рос один, упиралась все в то же: страх
Александры Леонтьевны перед графом, его настоящим отцом.

«Услыхала я от Саши следующее, что боится, что граф отнимет Алешу,
что уже были такие намерения»_ ¹.

К этому времени Александра Леонтьевна, так и не примирившись с
Николаем Александровичем, примирилась по крайней мере со своими
родителями.

«Граф Н. А. Толстой добился было и того, что родители Александры
Леонтьевны отреклись от нее и в течение нескольких лет отказывались
ее принимать, – писала в своих мемуарах Софья Исааковна Дымшиц.
– Тетя Маша рассказывала мне, что желая сломить упорство родителей,
Александра Леонтьевна отправилась к ним зимой, взяв с собой Лелю
(как она звала маленького Алексея Николаевича). Когда ее родители
вышли на крыльцо, из саней выскочил маленький мужичок в тулупе,
повязанный оренбургским шерстяным платком, и бросился целовать
бабушку и дедушек. Старики прослезились и приняли дочь с внуком.
Так Алиханушка помирил мать с ее родителями»_ ².

Вначале мальчика отдали в частную школу в Саратове, куда переехала
ненадолго семья в 1891 году, но через год снова вернулись на хутор,
и в школу дитя не ходило. Чтобы мальчик не отставал от сверстников,
ему наняли домашнего учителя.

«Мне нравится, что вы решили подготовить его дома и хорошо что
в деревне, ему более чем кому другому выгоднее поступить в общественное
училище сколь возможно позднее, когда он более окрепнет умом и
когда ему возможно будет как-нибудь объяснить его прозвание по
метрическому свидетельству, – писал дочери Леонтий Борисович Тургенев.
– Этот вопрос для него будет очень тяжел, и я не без страха ожидаю
для него этого удара. Дай Бог, что он послужил ему в пользу серьезного,
но и снисходительного взгляда на людей. Да, для него откроется
трудная задача к решению, когда он узнает свое официальное имя.
Затем я думал бы его в Самаре не помещать ни в гимназию, ни в
реальное училище. Мне более улыбается мысль о помещении его в
Морской корпус. Если вы эту мысль не оставили, то я как-нибудь
сниму копию с моего указа об отставке. К этому нужно будет тебе
взять метрическое свидетельство твое и Лелино. Твое свидетельство
можно будет заменить копиею с протокола о записи тебя в дворянские
родословные книги. Наконец так как прошение должно идти от тебя
(об определении Леши в корпус) то, мне кажется нужно будет приложить
свидетельство консистории о бывшем твоем браке и последовавшем
разводе. Прости меня, ежели я заговорил об этом, не быв спрошен.
Прости, ежели доставил тебе неудовольствие, но ведь когда-нибудь,
и уже довольно скоро, нужно поднимать этот вопрос»_ ³.

Морской кадетский корпус был упомянут Леонтием Борисовичем неслучайно.
Военно-морская служба была в роду Тургеневых традиционной: прапрадед
Алексея Толстого Петр Петрович Тургенев служил в армии в чине
бригадира, прадед Борис Петрович был старшим адъютантом Главного
штаба и вышел в отставку полковником, дед Леонтий Борисович после
окончания Морского кадетского корпуса служил во флоте и вышел
лейтенантом. Помимо этого боевые заслуги генерала от кавалерии
Александра Федоровича Баговута, на дочери которого был женат Леонтий
Борисович Тургенев, предоставляли его внукам право преимущественного
зачисления в привилегированные учебные военные заведения. Но все
упиралось в тот самый вопрос о происхождении ребенка, о чем с
извинением писал деликатный Леонтий Борисович дочери, и никто
не мог предположить, как трудно будет его решить. По справедливому
замечанию Ю. Оклянского, в свои 14-15 лет Алексей Николаевич Толстой
был почти бесправен: «Полу-Толстой, полу-Бостром. Сын графа, но
не дворянин. Не крестьянин, не купец, не мещанин. Человек вне
сословия. Некто. Никто»_ ⁴.

Он был Толстым только по метрическому свидетельству о рождении,
но чтобы поступить в гимназию, реальное училище, кадетский корпус
или любое иное казенное учебное заведение Российской империи,
надо было располагать свидетельством о дворянстве, которое давало
губернское депутатское собрание, да плюс к этому требовалось согласие
главы рода, то есть графа Николая Александровича Толстого.

Александра Леонтьевна хотела избежать обращения к бывшему мужу
и пойти по иному пути: сделать так, чтобы мальчика усыновил отчим.
Если бы Николай Александрович Толстой принялся возражать, то автоматически
признал бы Алешу своим сыном. Если б согласился, Толстой стал
Бостромом, и автором романа «Петр Первый» был бы не Алексей Николаевич
Толстой, а Алексей Алексеевич Бостром. А еще неизвестно, стал
бы человек с такой фамилией таким писателем?

Нашу литературу спасло то, что Бостром не был дворянином. По своему
происхождению и совокупности своих заслуг Алексей Аполлонович
имел право на дворянское звание, но когда в 1892 году он стал
хлопотать о «записании его в надлежащую часть Самарской дворянской
родословной книги», его прошение было отклонено сенатом как неправильно
оформленное. Безалаберность и непрактичность Бострома сыграла
с ним дурную шутку.

16 марта 1896 года Александра Леонтьевна подала прошение «о внесении
в надлежащую часть Самарской Дворянской родословной книги сына
ее Алексея Толстого», но пошла на хитрость и не указала, что он
граф, а просто Толстой. Прошение вернули, попросив уточнить: просто
Толстых в российской империи не было. Нельзя было быть Толстым,
не будучи графом. Судьба буквально насильно приклеивала к будущему
советскому классику аристократический титул.

14 января 1897 года Александра Леонтьевна вторично подала прошение
в депутатское собрание. На этот раз все по форме. Депутатское
собрание обратилось с запросом к главе рода. Ответ Николая Александровича
дышал холодом и презрением:

«Граф Н. А. Толстой письмом о 1 июля сего года уведомил г. Губернского
Предводителя Дворянства, что настойчивое домогательство Тургеневой
о внесении ее неизвестного ему сына в родословную его семьи вынуждает
его сделать следующее заявление.

Как при оставлении семьи г. Тургеневой, бывшей его первой женой,
так и при расторжении два с половиной года спустя их брака, других
детей, кроме тех трех, которые у него есть (два сына и дочь),
не было и по сю пору нет, и потому домогательства г. Тургеневой
он находит не подлежащими удовлетворению, и что кроме его как
отца, при жизни его, никакое другое лицо не вправе ходатайствовать
о занесении его детей в дворянскую родословную книгу, так как
по духу Российского законодательства отец считается главой семьи…»_ ⁵

После этого состоялось голосование, и «большинство баллов хотя
и получилось за причисление Алексея Николаевича графа Толстого
к роду Н. А. Толстого, но не составило двух третей … решение этого
вопроса отложить»_ ⁶.

Однако такое заключение давало передышку и временное справку о
том, что дело находится в стадии рассмотрения, а ребенок покуда
мог учиться.

«Для записи Лели опять встретилось непредвиденное препятствие:
граф написал Чемодурову официальное письмо, в котором говорит,
что у него только два сына и дочь и больше никаких детей никогда
не было. Он отрицает этот факт, что он знал о существовании ребенка
и выставляет статью закона, которая гласит, что ребенок в таком
случае как наш должен быть признан законным с тем исключением,
если рождение ребенка было скрыто от отца… Заявление графа мне
кажется не имеет силы документа и вполне голословно… Боюсь, что
все-таки в конце концов дело дойдет до суда…»_ ⁷

Алеше было в эту пору 13 лет. Ни в одном из воспоминаний о Толстом,
ни в одном из писем к нему, его или о нем, ни в дневниках, ни
в записных книжках не говорится о том, как и когда подросток узнал
о том, что Алексей Аполлонович, муж его матери, ему не отец. А
отец – таинственный, далекий, непонятный граф, который не хочет
его признавать. Очевидно, что мать не рассказывала ему всего,
но самого главного он не мог не понимать и не знать. Неизвестно,
как он к этому отнесся, но очевидно, то было одно из самых сильных
потрясений в его жизни. Возможно не сразу, возможно сначала отмахнулся,
какая разница – Бостром, Толстой, граф или не граф… Но однажды
запавши в голову, эта мысль едва ли давала ему покоя. И потом,
одно дело степной хутор и деревенские мальчишки, которым не было
дело до его происхождения, и так все понятно, барчук, и совсем
другое – город, училище, школьные товарищи, которые проявляли
любопытство ко всему.

Толстой не писал об этом своем переживании в своих автобиографиях,
он обходил этот момент в разговорах с самыми близкими людьми,
включая Бунина, но неслучайно писателя Толстого так влекли сюжеты
с неожиданным возвышением людей, как Меньшиков. И быть может отсюда
идет его уверенность в том, что Петр был сыном не Алексея Михайловича,
а патриарха Никона и именно от него унаследовал энергию русского
работника, мужика. Наконец не зря стал графом Симеоном Иоанновичем
Невзоровым Семен Иванович Невзоров, служащий транспортной конторы
из повести «Похождения Невзорова, или Ибикус».

Алексей Толстой был не единственным в русской литературе писателем,
с чьим происхождением связана какая-то неясность или семейная
драма. Были и Жуковский, и Герцен, и Фет, но пожалуй только последний
так остро переживал свою дворянскую обделенность и стремился ее
восстановить.

Вопросы крови волновали Толстого, однако внешне и особенно поначалу
это никак не выражалось. «Алеша часто пилил, строгал и дрова колол.
Алеша толстенький и жизнерадостный. Саша довольная, что он уже
поступил в училище, занятая письменной работой, и стряпней, и
шитьем. Было очень уютно и душевно у них…»_ ⁸

Так было в отрочестве, так было и позднее. Но это только казалось,
что Алешка Толстой – душа нараспашку, рубаха-парень, простец,
хулиган, каким он предстает в очень многих мемуарах литераторов
Серебряного века, среди которых он, кажется, знал всех и все знали
его. На самом деле он был скрытен и написать не внешнюю, такую
богатую, пеструю, шумную и захватывающую биографию третьего Толстого,
а биографию внутреннюю, понять движения его души очень непросто
– разве что можно только чуть-чуть приоткрыть завесу.

«Дорогой папочка. Ученье мое идет хорошо, только вовсе меня не
спрашивают. Мальчики в нашем классе все хорошие, не то что в Самаре,
только один больно зазнается, сын инспектора, но мы его укротим.
Подбор учителей там очень хороший, большей частью все добрые,
и ученики их слухаются.

Инспектор большой формалист и малую толику свиреп. Только географ
да ботаник больно чудны, а батька, вроде Коробки, сильно жестикулирует.
Математик там замечательно толковый и смирный. Вообще это училище
куда лучше Самарского.

Вчера весь день шел дождь и улица превратилась в реку. Жив и здоров.

100000 целую тебя

Твой Леля.

Изучаем геометрию, и я теперь очень горд, и [на] мелюзгу третьеклассников
смотрю с пренебрежением»_ ⁹.

Он взрослел действительно очень быстро, почерк, тон, содержание
его писем стремительно менялись. Он читал Майн-Рида, Фенимора
Купера и Жюль Верна, но новые наблюдения над жизнью, проклятые
вопросы начинали мучить его, и мысль о собственном графстве, нигде
не называемая, все равно определяла в его развитии все.

Его притягивали не просто мальчики и девочки более старшего возраста.
Его тянула иная среда, дворянская, и Бостром с его очень остро
развитым социальным чувством, сам полудворянин, полумещанин, это
хорошо видел. Не решаясь прямо писать молодому хотя бы и еще не
признанному пасынку-графу, в отношениях с которым неизбежно вкралась
какая-то двусмысленность, Алексей Аполлонович предупреждал жену
с поразительной долей трезвости и прагматичности:

«Помещичья среда, теплая, приятная среда, основанная, однако,
на чужом труде, имеет большое сходство с теплицей. Не думаю, чтобы
эта среда обеспечивала своим питомцам счастье в жизни. Скорее
— наоборот. <...> Немудрено, что дворянская среда окружена
для Лели известным ореолом. Помимо этого. Один Тургенев, да что
Тургенев и Толстой, да почти вся наша литература в лице корифеев,
— возводила дворянскую среду на известную высоту. Да ведь и то
сказать. Много пошлых лиц знаем мы в этой среде_ ¹⁰.

А приемному сыну давал свое наставление:

«Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование.
Помощи ниоткуда. Напротив, все будут вредить нам с тобой за то,
что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь,
а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что.
Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии
для себя и для мамы»_ ¹¹.

Вообще вся переписка юного Алеши Толстого с его родителями и их
собственная друг с другом являет собой эпистолярный роман воспитания,
удивительный тем, что педагогическим результатом его оказался
полный ноль. М. Пришвин, придумавший и воплотивший в жизнь идею
искусства как образа поведения, недаром писал, что Алексей Толстой
являет собой вопиющий пример писателя без поведения. Положим,
у Пришвина были личные счеты и обиды на Толстого, но очень многие
хорошо знавшие графа как в частной, так и общественной жизни люди
находили его человеком хотя бы и талантливым, но эгоистичным и
безнравственным (Бунин, Гиппиус, Булгаков, Горький, Федин). Сыграла
ли здесь свою роль дурная наследственность, среда, исключительное
и очень редкое по тем здоровым временам положение единственного
ребенка в семье, отрыв от своей среды или родительское воспитание,
неудачное тем, что приносило прямо противоположные плоды.

«На пароходе у нас с Лелей был очень серьезный разговор о ценности
жизни. Оказывается он (…) задумывается о том, что не стоит жить,
и говорит, что не боится умереть и иногда думает о смерти, и только
жаль нас. Он спрашивает: для чего жить, какая цель? Наслаждение
– цель слишком низкая , а на что-нибудь крупное, на полезное дело
он не чувствует себя способным. Вообще он кажется себе мелким,
ничтожным, неумелым, несерьезным»_ ¹².

С одной стороны какому подростку не знакомы эти переживания? Но
с другой…

11 января 1898 года состоялось второе голосование по прошению
Александры Леонтьевны о причислении ее сына к роду Толстых. И
снова был получен отказ. 15-летний мальчик не мог этого не знать,
не мог не понимать, что теперь его дальнейшая судьба находится
в руках человека, которого он никогда не видел, но который дал
ему жизнь и был брошен матерью, он не мог не задумываться о ней,
которую он боготворил, и о причинах, толкнувших ее на этот поступок
– все то, что так легко, небрежно перечислял Бунин: встречался
или не встречался с графом, был его сыном или нет – действительно
его мучило и какую рану нанесло его душе – этого мы не знаем и
можем только догадываться, и тот же Алданов, на рассказ которого
ссылался Бунин, не сам же придумал, что юный Толстой ходил к отцу
и просил его признать своим сыном. С Алдановым Алексей Николаевич
был одно время очень близок и мог ему о себе рассказать сокровенное.
Так или иначе, но именно в изломанном отрочестве и надо искать
объяснения переменчивой, порочной, поражавшей всех натуры Третьего
Толстого.

В 1901 году титул он наконец получил и щеголял им всю жизнь. И
до революции и после. Но став писателем первое, что сделал – отомстил
дворянскому классу.

Пустил в дворянство грязи ком.
Ну, что же! Добрый час!
Одним на свете больше шутником,
Но в нем какая-то надежда умерла,
Когда услышали ложь…

Так писал про ранние повести Толстого Велемир Хлебников.

«За что награждают так Толстого? Что он имеет возможность блаженствовать
«под Бордо», а ты ночи не спишь от тревоги за детей? За то, что
в угоду галерке он оплевал, смрадно и ернически, свое сословие?»_ ¹³ – взывал к Бунину уже эмиграции
писатель И. Наживин.

Но быть может самую глубокую характеристику молодому Толстому
дал в 1913 году Блок: «На днях мы с мамой (отдельно) прочли новую
комедию Ал. Толстого – «Насильники». Хороший замысел, хороший
язык, традиции – все испорчено хулиганством, незрелым отношением
к жизни, отсутствием художественной меры. По-видимому, теперь
его отравляет Чулков: надсмешка над
своим (выделено мной – А.В.), что могло бы быть серьезно,
и невероятные положения: много в Толстом и крови, и жиру, и похоти,
и дворянства, и таланта»_ ¹⁴.

1 Толстой и Самара С. 300-301.

2 Воспоминания об А. Н. Толстом. С. 71.

3 Шумное захолустье. С. 68.

4 Там же. С. 67.

5 Там же. С.73.

6 Там же. С.74-75

7 Там же. С.123-124.

8 Толстой и Самара. С. 305.

9 Там же.

10 Там же.

11 Там же.

12 Там же. С. 90.

13 С двух берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом.
М. 2002. С. 283

14 А. А. Блок…