Онтологические прогулки

Михаил Эпштейн. Все эссе, в двух томах. т.1.В России.
т.2. Из Америки. – Екатеринбург:У-Фактория, 2005. 544
сс. + 704сс.

Сильный слух идёт в мир – мы слабые предтечи его.

Иван Соловьёв. «Мессианские речи»

…Внимает долго слух неспящий стране родной, её щемящей,
её бессмертной глубине.

В.Набоков. «Тихий шум»

Каким придёт Слово в мир? Услышат ли Его люди? Эти и другие вопрошания
и вопросы – в двухтомной книге эссе Михаила Эпштейна (философа,
эссеиста, провидца, автора многих книг и разработчика проектов
в «Интеллектуальной сети», таких как «Книга книг», «Веер будущностей»,
«Дар Слова», где человек сам ищет Духа, вслушиваясь
в бесконечность), где, словно высокая заоблачная гряда, на исходе
первого тома возвышаются «Мессианские речи» Ивана Соловьёва, филолога
и философа-московита, будто канувшего в бездну,
перед самым отъездом в 1990 г. в Атланту (США) из затонувшей Атлантиды
(СССР) его преданного друга и читателя, усилиями которого лишь
сегодня опубликованы труды безвестного мыслителя.

Эссе (омоним esse – латинского «неправильного» глагола быть)
– жанр музикийский, танцующий, словно канатоходец
на проволоке, между страстностью и замиранием, неэгоистичный,
в нём преобладает не только «я» его создателя, как в жанре статьи,
призванной утверждать авторскую мысль (статья – стать
я). В эссе – жар со-мыслия и иномыслия
(термин М.Эпштейна), требующий того же и от читателя.
Первые эссе создавались почти тридцать лет назад, затем, в восьмидесятые,
автор возглавлял Московский клуб эссеистов, где к совместному
написанию писанию эссе приглашались писатели, поэты, художники,
мыслители. Тогда, на почве русского опыта, обретал бахтинскую
полифонию и всеохватность «цветущей сложности (К.Леонтьев) жанр
максимальной требовательности к слову, предмету и самому себе.
«Всё – эссе» – перефразировано в аннотации название книги.

Эссеистика М.Эпштейна подобна энциклопедии российско-американского
сознания, в ней – пересечение вертикалей и горизонталей Каталога
из ячеек образов-мыслей, архетипов и кенотипов
(новообразований смысла, где общее выводится из конкретного)
с быстротекущими сиюминутными волнами сознания, когда быт, бытие,
наука и литература образуют единый сплав ретроспектив и перспектив,
выходящих далеко за обозримые пространства времен.

«Ёмь» – такое ёмкое слово найдено Михаилом Эпштейном
(автором «Дара Слова» – пять лет существующего в Сети
проекта по образованию новых слов, слов-текстов и слов-метаметафор,
к участию в котором приглашены все желающие), для обозначения
парадоксального пространства русских хлябей и прозрений, по-женски
вбирающих в себя и самоё пространство, и предощущение Апокалипсиса,
который вот-вот грянет: «Имеющий ухо да услышит…» (Откровение
3:22). Эсхатологизм русского сознания и русской культуры воспитывает
русскую речь, мысль в которой – всегда в предчувствии головокружительного
и ослепляющего обрыва, будто не успевает договорить самое главное,
сбиваясь, расшатываясь, спирально повторяясь, со множеством тире,
многоточий и восклицательных знаков. Слишком холоден и
горяч бывает русский язык. Возможно,
поэтому «Между русским языком и философией – отношения глубокой
ревности и трагизма» («Из Америки», гл. «Язык», эссе «Говорит
ли философия по-русски?»). Американский, как замечает автор, совсем
иной. В нём почти нет паузы и зияний тире, а восклицательный знак
не запрещен, но почти забыт. Америка – страна рациональных ангелов,
ангелоидов (см. Проективный философский словарь.
Новые термины и понятия. Под редакцией Г. Л. Тульчинского и М.
Н. Эпштейна. СПб., “Алетейя”, 2003), человестников,
забывших о своём мистическом вестничестве и принимающих облик
самолётов и компьютеров.

Американцы живут добротно в сегодняшнем дне. Россияне – предсуществуют
в приотворённой вечности, и этот сквозимый холод словно заставляет
жаться к друг к другу. Оттого так тесны были жилища совков
– санитарная норма пять кв.м. на человека. И не отсюда
ли – ненависть к ближнему, ведущая к социальным катаклизмам: «И
встретившись лицом с прохожим, /Ему бы в рожу наплевал, /Когда
б желания того же /В его глазах не прочитал...» – заметил ещё
А.Блок («Возмездие»). Запад, заграница обретают для нас явные
черты потустороннего мира. Впрочем, у американцев есть тоже символы
большого времени и иномирия – динозавры, их любимые животные,
но память о них склоняет лишь острее чувствовать уют посюсторонности.

Русское сознание будто и впрямь навязывает абстрактному слову
законы мира материи – отчуждение и дробление. Сколько спекуляции
связано в России с понятием народ, особенно –
в вечно блуждающей полупровинциальной столице. От имени этого
полуабстрактного существа живые слова, как и люди, приносятся
в жертву мёртвым идеям. Недо-народ, как и недо-человек
(магия приставки), обречён на уничтожение во славу сильного и
довлеющего, движимого духом ревности и зависти, который в любом
тексте или обронённой фразе ищет и находит следы происков и символику
заговора. Но язык, хотя основательно подточенный, ибо потерял
миллионы своих носителей, всё равно выживает, растворяя в себе
иностранные и пробуждая новые слова и фразы.

Книга насыщена мозаичными образами, как живопись Филонова, предполагающими
не беглый, но «косой», фасеточный, эссеативный
взгляд на время и вещи. Такой, как в прозе русско-американского
писателя: «Кажется, что сама фамилии Набокова
содержит формулу его стиля, передаёт магию этого клонящегося,
скошенного движения всех вещей: не впрямую, а набок,
как лучи при закате». Такой же наклонный, косой
взгляд, словно преломляемый кристаллом небытия, запечатлён в стихотворении
О.Мандельштама «Стихи о неизвестном солдате»: «И своими косыми
подошвами /Луч стоит на сетчатке моей». Наверное, душа пытается
оглянуться назад, разделённая с прошлым не только временем, но
и пространствами пустот, пугаясь забыть что-то и быть непонятой,
как в строках В.Маяковского: «Я хочу быть понят родной страной,/А
не буду понят – что ж,/ По родной стране пройду стороной,/Как
проходит косой дождь».

Многие художественные символы и идеи книги окликают, а возможно
и предвосхищают открытия современной поэзии и прозы, цитаты из
которых, однако, порою бледнее текстов эссе, подобных распаханному
и удобрённому чернозёму: «Переуважена, перечерна, вся в холе…»
– вспоминаются стихи О.Мандельштама о пахотной почве («Чернозём»),
готовой к семенам идей. Любопытно, что в американской земле автора
поразила её многокрасочность, несвойственная однотонной российской
почве, ностальгически вывозимой на подошвах за её пределы.

Иван Соловьёв (чьи инициалы – ИИС – первые буквы имени Иисуса
Христа) писал

и произносил филоЛогия, возвращая этому почти
казённому слову первоначальный смысл – любовь к Логосу, животворящему
Слову, простирающему лучи бесконечной Любви. К Нему он и ушёл,
отправившись на Кавказ – роковой край для русских поэтов, там
и исчез, пропал без вести. Как и герой рассказа Набокова «Василий
Шишков», которому в эмигрантской Европе суждено было «исчезнуть,
раствориться», словно откликаясь на зов неба – оставив пронзительные
мерцающие строки о сне безответной родины: «…молчанье отчизны
– любви безнадежной – /молчанье зарницы, молчанье зерна» («Поэты»,
1939).

Дух мессии – то пародийно, то в образе смутного сияния присутствовал
в скромнейшем Иване Соловьеве, в чьем писательстве органично сочетаются
преломлённые мысли Владимира Соловьёва и Василия Розанова, словно
примирённых кротостью его философии. В отличие от Вл. Соловьёва,
который некую знакомую Софью вывел в облике Божественной Мудрости,
положив начало софийности, Иван Соловьёв создал
науку еленологию – об одной единственной женщине,
земной Елене.

Возможно, Слово являет себя в мире, по мнению И.Соловьёва, не
только через великие стихи, но через стихи как таковые, не стремящиеся
быть выделенными и почти не имеющие слова для появления:

Стихи без автора и смысла,
Без адресата и души,
Как над пустыней коромысло
Висят – хоть вовсе не пиши.
***
О проклятый язык,
на котором я нем.                                           

Скромность и затенённость Спасителя, который Сам – подобие Слуха,
вот один из постулатов соловьёвского творчества, необычайно парадоксального
и ждущего отклика:

«Спаситель является в это мир «Великой тенью» – чтобы оттенять
тот свет, который люди несут в себе». Публикация трудов философа
в советское время была невозможна. Впрочем, и теперь, в эпоху
диктатуры сытости, его труды выглядят не менее сверхъестественно.

Слово пребывает в неизречённом молчании, посылая нам немоту и
косноязычие. Возможно, отсюда тяготение М.Эпштейна к афоризмам,
как у М.Монтеня, когда крайне важно не только то, о чём услышанные
слова, но и как они записаны «мессией слуха»:
«Таких сложных людей, как у Ф.Достоевского, Ф.Сологуба, Л.Андреева,
просто больше нет на свете, а возможно, и не будет никогда./…/

Сам себе я кажусь допотопным мыслящим чудовищем – каким-то Радищевым,
выползающим из конца ХХ века, как тот выползал из восемнадцатого…

…Вдруг оказалось, что все наши труды были созданы в прошлом тысячелетии.
Т.е. устарели сразу на тысячу лет («Виртуальные книги»)».

В двухтомнике есть не только эссе, но и «пробочки» (записи во
время стояния в пробках на американских хайвеях), «инфиниции»
(самоопределение слова «любовь» и растворение в нём), и «Мой анатомический
атлас», и многое и разное, что делает книгу своеобразной эссе-энциклопедией
«Всесильного бога деталей» (Б.Пастернак). Есть в жанровости эссе
некоторое коварство в отношении и автора, и читателя, потому что
вопрошание в нём почти никогда не имеет уготовленного ответа,
и нет чьей-то стороны или идеи, которую принимаешь или разделяешь
заранее. Поистине, это жанр свободного духа,
существующего тогда, когда это предопределено его волей.

В этой «книге книг» – ожидание чуда – и даже предвосхищение его.
Ибо «У России есть тот долгий, терпеливый слух, погружаясь в который
голос обретает сочность, богатство переливов, игру умолчний и
проговариваний» (из «Мессианских речей» Ивана Соловьёва).

Планета земля, как морская раковина, внемлет сквозному зову и
гулу будущего, множа и расшифровывая невнятные послания к человеческому
«я», зовущие его к бесконечному «мы». «И шум морской уже в ушах»
(В.Набоков. «Семь стихотворений»).

Эссеанство – томление вольного духа, следующего «путём зерна»
(В.Ходасевич) и утоляющего «духовную жажду» своего
избранника, такого, как Иван Соловьев, разделившего небесную пищу
– Слово – с другими людьми, подобно пушкинскому пророку:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полёт…