Жизнь как есть

Арбат

Надысь картошки нажрался – во! И духовное проснулось во мне. Дай-ка,
думаю, поверчу очами окрест – какие ещё события и приключенья
природы (кроме жареной картошки) подстерегают меня? Встал и пошёл.
Но сперва надо сказать, откуда произошло выражение «жареная картошка».

Дело было на кладбище, очень давно. Да к тому же ещё на Пасху,
когда весь народ валит поклониться могилкам. Хлебнуть водочки,
зашибить грусть-тоску в народном танце (предположительно, гопаке),
спеть весёлую песню, покрошить хлебушек на надгробия, поблевать
на них. Пролетит божья птичка – привет мальчишу. Угнетенный таким
низким уровнем бытовой и ритуальной культуры, а равно тем, что
впереди дикая очередь на маршрутки, я бреду к остановке, размышляя
в том духе, что всё говно, и жить начинать не стоило. Но!.. Впереди
влачится какая-то по-хорошему безвозрастная супружеская пара.
Он тоже всем недоволен – говорит: «Бу-бу-бу». Тоже типа депрессия
у него. А она (женщины ведь лучше разбираются в жизни – это всё
от месячных у них там) утешает: «Да чё ты, Гриш… Да лааадна… Щас
приидым домоой… Начистим картооошки… Пожааарим… Включим телевиизор…
Пасмооотрим… И спаааать…»

И Я ПОНЯЛ!!!

Я понял про жизнь что-то очень-преочень важное. Что-то очень-преочень
успокаивающее и примиряющее с… ну или… не знаю! Но это было –
как молитва. «Приидым домой… пожарим…» Жить снова хотелось. Впереди
маячила цель. И главное – это была цель не из тех, что сбываются
и, как мечта, исчезают, сверкнув пятками.

Это была цель СТАБИЛЬНАЯ.

Непреходящая. Как жареная картошка. Как пятна на спине леопарда.
Вы, конечно, читали рассказ Х.-Л. Борхеса «Писмена Бога»? Ну вот.

А вчера мы с тобой отправились гулять по Арбату. Но не по тому,
понятно, Арбату, где всё засрано и ауры у людей нет, и мало того,
что толкаются жопами, так ещё и напоминают гнилые арбузы. Нет,
мы гуляли по Арбату нормальному – Сивцев Вражек, Большой Афанасьевский,
Могильцевский, Левшин и прочие переулки.

Мама дорогая, уважаемые товарищи, как же там хорошо! Оставьте
меня там жить и умереть. Тихо. Старомодно. Спокойно. Вне времени.
Вне пространства. Нынешнее архитектурное хамство нежно льнёт к
плечу начала ХХ века. Патриархальные усадьбы середины XIX с бурьяном
и утками (вру, без уток, но бурьян ДО СИХ ПОР ЕСТЬ!) заглядывает
в глаза кирпичным 16-этажкам, увешанным памятными медальками:
«здесь жили и умерли: писатель Шолохов, актер Крючков, маршал
Баграмян, Миронова и Менакер и ещё куча выдающегося народу».

А теперь там прогуливаются мамы с колясками, бродят понурые спаниели,
дефилируют по своим слабоалкогольным делам изящные молодые старики
с белыми бородами до пят, и дети ковыряются в грязи с совершенно
«немосковской» (то есть на самом деле с московской очень, но в
метро и на Измайловском рынке её не увидишь) повадкой. Прямо вот
где маршал бронетанковых войск N на асфальт плевал – прямо там.

А когда мы с тобой шли назад, встретили беспризорно ссутулившегося
и по-мальчишески засунувшего руки в карманы прохожего. Это был
артист Юрский. Собственными ногами шёл, как простой.

А где бурьян, мы видели страшный масонский дом с грифонами, ну
ты помнишь. И кучу какого-то деревянного, бревенчатого, забирающего
до мозга спинных костей жилья. И дворы-колодцы, но не ленинградские,
где ни продохнуть, ни просраться, а правильные, московские, с
вечноцветущими яблонями и какими-то внезапными сараюшками. Тихо
– а главное ДАВНО люди живут.

В следующее воскресенье снова пойдём гулять.

Марьина Роща

Гуляли около синагоги, что в Марьиной Роще. При себе, понятно,
канистра бензина, спички, ну и динамиту чуть-чуть. Потому что
мы всегда так гуляем. А вдруг река? Рыбу глушить... Гуляем, значит,
никого не трогаем, любуемся видами Москвы Уходящей.

Бархатную завязь вечера в разных направлениях разрезают орды хасидов
в вызывающей спецодежде: чёрный котелок, чёрный сюртучишко до
пят, чёрные штаны, чёрные штиблеты. Ну мы зубы стиснули, идём.
Слёзы катятся. Дошли до синагоги. Дворец в миллион этажей. На
хотэль больше похоже. Ну, не миллион этажей, поменьше, но много.
А на крыльце болельщики Тель-Авивской баскетбольной команды «Маккаби»
в развязных позах развязно себя ведут. Увидели нас, аж задрожали
от возбуждения. «Смотрите, – кричат, – русские, русские идут!
Давайте их убьём!» А также «ЦСКА – говно», «да здравствует Кондолиза
Райс» и другие обидные лозунги. Мы, конечно, гостеприимно улыбаемся,
делаем вид, что по-хасидски не понимаем. Ладно, в конце концов,
не на синагогу пришли смотреть.

А пришли смотреть, как уже говорилось, на ту Москву, о существовании
которой вряд ли догадываются примерно миллионов семь нынешних
её жителей. В двух шагах от воющего и грохочущего Сущёвского вала
начинается рай земной. С тополями, запахом весенней утробной сырости,
деревянными домиками, особняками-модерн в стиле «падение дома
Эшеров», рабочими казармами начала прошлого века, маленькими оконцами
и другими эксклюзивами вплоть до щенячьих мордочек и табличек
«осторожно, злые сосульки». Ну и место историческое к тому ж.
Помните, в «Место встречи изменить нельзя»: «Беда, Глеб Егорыч,
в Марьиной Роще засаду перестреляли!»... Вот туда мы идём.

А по пути это синагожище. Обошли. Рядом с синагожищем за заборчиком
утлый домишко. Одноэтажный, деревянный, тополиными серёжками поперченный,
черёмухой и сиренью укутанный Думаем, ну хоть одним глазком взглянуть...
Встали на приступочку, смотрим через заборчик. Домик-то провалился
весь, гниёт уже, а ведь наверняка ценности исторической!.. наверняка
вот прямо здесь засаду перестреляли! Аж слёзы на глаза наворачиваются,
не поверите... И так странно – синагожище бетонное неоновым фиолетом
светится, поперёк себя шире, как нарост уродливый на дереве, а
вокруг – всё будто скукожилось. Даже домик сестры Ленина (за углом,
неподалёку), где Владимир Ильич в 1903 году собственноручно жил,
– разваливается, окна кирпичом заложены, зелёной сеткой-лужковкой
от позора затянут. Встали, значитца, на приступочку, смотрим через
заборчик. И вдруг слышим со стороны жопы:

– Э!.. А ну-ка там... Давайте отсюда!

– Да мы ничего, смотрим вот... С праздником вас! Всё нормально.

– Нормально будет, когда вас тут не будет!

Это охранник синагожный, морда немосковская, дубинкой электрошоковой
по голенищу себя постукивает. И за спиной у него, с крыльца (по-хасидски):
«Распни, распни их!»...

Ну что было делать? Не поджигать же её опять, правда? Подобрали
свои канистры и поковыляли, как велено. Бетон не горит...

А зато обратно когда шли – салют видели, деток, которые «ура»
и «с Днём Победы» кричат, и даже в подземном переходе мужчина
нам на трофейном аккордеоне сыграл «Брестскую улицу». И ещё много
хорошего.

ВДНХ

И эти сосны, и трава зелёная, и мы с тобой шли, а ворона клевала
лошадиный навоз, ей было полезно клевать навоз, и мы шли, а нам
навстречу какие-то люди, и обгоняли тоже люди какие-то, или мы
их, и шли, а ветер

ветер рвался под подол твоего шерстяного подола, проникал под
кашне, моя морщинистая небритая шея

твоя круглая попа монументально

мы шли и ветер

ах, это апрель, сказала ты

и только наверху, высоко так – наверное, оттуда если посмотреть,
всё так: какие-то люди идут, жалкие, жалко их, маленькие, некрасивые,
злые, и не злые, а

просто одинаковые, потому что много их, просто идут, выбрели из
своих берлог и квартир, выползли эти люди на солнышко, потому
что выходной, положено гулять, идти в Останкинский парк, или на
ВДНХ, там близко всё, и белочку, белочку смотреть в клетке, а
снег уже не опрел, а осклиз, сыро и некрасиво, жалко всё, но так
правильно – аж щиплет в носу, ну ты знаешь

щас придём домой

почистим картошку

пожарим

посмотрим телевизор

поедим

и спать

так жалко, но не стыдно, нет, не постыдно, не сверху жалко мне,
а изнутри

потому что главное – им же хорошо будет ЧИСТИТЬ КАРТОШКУ

вот они рядом будут сидеть, соприкасаясь рукавами, вдвоём, и о
чём-то уютно журчать своими

соприкоснувшимися жопами в шерстяных рейтузах, и это не стыдно

когда хорошо двум хорошим людям

и даже если плохим когда

и они будут на своей кухне, нежилой, нежитейской, а на такой,
какую ты не хочешь, на тёмной, с ниточкой накаливания на потолке,
желтой, как то окно, помнишь, мы видели, я еще сказал тебе – как
в больнице

как в больнице я сказал, за полчаса до отбоя, и ты согласилась
со мной: да, тоскливо, – вот в такой кухне, с не очень отмытыми
от жира бачками, на коммунальной, с утятницей, зелёной, эмалированной,
с копотью и жиром, тщательно протёртыми сверху тряпочкой, но зато
уже с весёлыми запахами вспухающих на сковородке листочков сала,
они оживляют ландшафт, и тоска куда-то уходит, бежит прочь от

этих листочков

и они смеются о чём-то своём

но не надо смеяться

это люди, хоть и простые

о чём-то своём, хорошем, но мы не будем вникать, затворим дверь

кухни

в которой падают аккуратными зигзагами очистки

в подставленный под них серый алюминиевый бачок

я бы мог часами об этом думать

представлять бачок, который не видел ведь никогда

и как окрашены стены (до половины, синей брутальной краской, кое-где
шикарными географическими пластами пузырящейся от стены), что-то
тут до хрена всего пузырящегося

на этой кухне

да просто раз жизнь кипит

но мы притворим, выйдем, останемся снаружи

под соснами

там высоко

и я не знаю, как мне прожить дальше, ведь я не могу иного

и кто-то опять должен жертвовать, но

что проку в моих жертвах

что ужаса животного моего в твоих

а рыба-солнце, брюхато шевельнув плавниками, в тринадцать тысяч
сто двадцать пятый раз проплыла за окном