Проза

Начало

Продолжение

– Ну вот, потом ты будешь говорить, что мы тебя никуда не пускаем.

Хотите, считайте меня прорицательницей, хотите – кликушей, но то,
что дома меня встретят точно такими словами, я видела так
ясно, что хоть лбом о них бейся.

Звуки разные, шорохи беззастенчиво сновали кругом, по-деловому
разборчиво. Продавщица попискивала калькулятором, не глядя в мою
сторону, словно выдать спозаранку сто грамм прилично одетой
девушке в нашем непьющем городе – сущий пустяк. Или голый
факт, не достойный принципиального внимания.

Ноги одеревенели и страсть как захотелось сесть, стиснув виски, на
пол, раздвинуть широко колени и упереться в них локтями. Я
сказала, пытаясь ухватиться за воздух:

– Девушка... Гм... Отведите меня домой, пожалуйста. Я в пятом
корпусе живу. Борю Кузнецова знаете? Я его дочка.

Продавщица, прищурившись, посмотрела через мое плечо куда-то вдаль
– там хлебная машина отъезжала или покупатель какой
приближался, – улыбнулась как в туман и спросила безадресно:

– Это электрика?

– Ага, он хороший специалист. Его все тут приглашают, если нужно
чего починить. Вам левый свет не нужен?

– Спасибо, на свет пока не жалуемся.

– Вы не подумайте, что я алкоголичка. Просто я за хлебом вышла и
тяпнула вот ненароком... А у меня язва, и потому я дурею с
первой рюмки. Жизнь такая, понимаете... Вас как зовут? Меня –
Ксена.

– Можно и познакомиться: Жанна.

– Ты домой меня отведешь, Жанна?

– А телефона у тебя нет?

– Как нет, все как у всех. Ты считаешь, лучше позвонить? Может, и
лучше. Но это не спонтанно делается... Много там у тебя еще
стаканов? Дай еще один, отец придет, заплатит.

– А может, не надо?

Я ведь прорицательница, я про эти ее слова наперед знала, но все
равно слегка о них ушиблась и некоторое время молчала,
бесполезно нахмурившись. Но тут на беду или на счастье появилась
Маша – та покупательница, которую Жанна выловила через мое
плечо своими ровными магнитами. Ух, и воспряла я, словно
электричество во мне зажглось да посыпались искорки из глаз.
«Машка! – кричу. – Ты откуда в такую рань?». Идет себе,
понимаете, летящей походкой ненакрашенная девчонка в бежевом платье,
серьезная, ясная, работящая, подбородок приподнят, взгляд
внимательный, сумочка, слегка из моды вышедшая, через плечо,
надо отдать ей мою зеленую, ей под костюм подойдет, в котором
она намедни причащалась, ух ты, Машка, это же девчонка из
нашего прихода, настоящая христианка, целый день колесит
пехом по городу, чтобы не тратиться на транспорт из грошей за
учеников, в которых всаживает на дому разные школьные
предметы, у нее мама больная, умница она наша, кормилица!

Искры сменились на слезы. Сквозь них улыбаться было не стыдно. Я
могла бы, не мигая, глядеть в грустнеющие Машины глаза, как в
костер на берегу реки, отмечая смену отгоревших настроений.
Да только покупатели, зашедшие с улицы, слишком назойливо
трогали нас своими липкими взглядами, и Маша решительно
сказала:

– Ну-ну, все. Уходим. Жанна, пачку печенья мне дай. Спасибо, моя хорошая.

– А-а, вы уже знакомы, – протянула я, печалясь и радуясь вместо
всех. – Ведь ты не здешняя, когда это вы успели, а?

– Я сюда в гости прихожу.

– К кому это, секрет, да?

– К тебе, к тебе, глупая. Я сейчас к вам иду, ты что, не знала. Мы
с Верой Николаевой договорились встретиться и сходить к
одной матушке.

– А, договорились, значит...

– Дома Вера Николаевна? Ох, Ксена, опять ты за старое. Как жалко,
а?! Ты же год держалась. Ну, что случилось?

– Случилось-то... Понимаешь... Это... Вот это... Ну как тебе
сказать... Вот все это...

Мы стояли под ветхой липой. Высвободившись из-под Машиной руки, я,
силясь задуматься, описала жестом полукруг в ватном воздухе
и, встав напротив подруги, принялась пристально
осматриваться.

Небо было низкое. Оно наползало с рассвета сквозь голые ветки
знакомых с детства тополей громадной тучей, которую я приметила
еще из окошка. Теперь та туча разлетелась на куски по всему
небосводу. Тая, куски словно испускали запах гари. Это
потому, что кругом стоял дым от бумажного мусора, который жители
корпусов жгли в кучках у своих подъездов.

– Ну-у... – я беспомощно перевела взгляд на Машу.

Иногда я чувствую себя перед людьми собакой, которая не может им
ничего толком объяснить. Теперь я глядела исподлобья,
подобравшись к Маше вплотную. Машины глаза светились неподдельным
сочувствием. Теплое, ровное ее дыхание освежило меня.

– Знаешь что...

– Знаю. Мы идем домой.

– Подожди. Ведь Москва не сразу строилась?

– Ну, да... Поговаривают, что – не скоро.

– Тогда прогуляемся немного. Ты ведь не торопишься? Пойдем в
скверик за дорогой. Да и Вера Николаевна еще не позавтракала. Или
ты хочешь к завтраку?

– Только если не надолго.

– Просто сдвинемся с места, чтобы не торчать посреди общества. Ну,
погуляй со мной, Маша!

С продавщицей киоска у шоссе я была знакома не шапочно и выпросила
на ходу бутылку пива, пообещав, что отец не сегодня – завтра
заплатит. Ну, разумеется, он у меня за все заплатит.

Мы нашли подъезд поукромней, потому как в скверике пребывали
мужчины, и там я, отпив немного из горла, прониклась к Маше
жалостью – до того удрученный у нее был вид.

– Эй, – говорю, прищелкнув пальцами. – Не тормозись. Придем мы к
Вере Николаевне, деться нам некуда, а на час раньше, час позже
– не велика теперь разница.

– Ты шутишь надо мной. А ведь я ей обещала, а теперь получается,
что я – твоя сообщница, потому что у меня не хватило...

– Ну, скажу я, так уж и быть, скажу, почему я выпила. Только тебе.
И чтоб Вере Николаевне или кому в церкви ни слова. Да ты и
не скажешь, я знаю. Понимаешь, я ребеночка хочу.

И как только такое угодило на ум? Кое-какие мысли, конечно, иногда
крутились, но не так ясно, чтобы я могла их складно
изложить. Теперь же меня несло как пташку к небесам, оставалось
только хвостиком перебирать на шибко крутых поворотах.

– Мне нужен кто-то, кому бы я могла передать свое понятие о жизни.
Мне сейчас тридцать, правильно? Еще можно пока потерпеть. Но
если я так и останусь без мужа, то в тридцать три возьму и
рожу мальчика – высокого, красивого, прекрасного. Заметь, в
тридцать три года – эти цифры для... Тс!... ты сама подумай.
Только ничего не говори. И не бери в голову, будто я стану
навязывать ему свое понимание. Как всю жизнь проделывал со
мной мой отец. Не-а, я не повторение. Я просто буду говорить,
без нажима. Хочет, пусть слушает. Но если не поймет...
Тогда кранты. Тогда я повешусь.

– Да ты что, Ксена, не надо так! У тебя еще все впереди. И потом,
по-моему, в твоих словах противоречие. А вообще, в нынешнее
время дети стали такими циничными – лучше их не иметь.

– А ты бы хотела мальчика?

– Я же сказала: лучше их не иметь.

– Я бы его убила. Я бы мстила ему за то, что меня били.

– Господи, да что ты такое говоришь! Опять противоречие.

– Знаю. Я вообще ошибка природы.

– Да что ты наговариваешь на себя?

– Должен был родиться мальчик, но осечка вышла. Ошибка природы. Эх,
Машка, кончится все это тем, что я однажды приду в церковь,
схвачу отца Николая за рясу и заору: «А ну, отвечать мне на
мои вопросы!».

– Да какие такие вопросы? Противоречивые?

– Вопросы следующие: Что делать? Почему когда сделаешь хорошее,
получишь плохое и наоборот? Почему я крест для своих родителей?
Почему родители – мой крест? Почему я негодная? Почему все
негодные? Вот и отвечайте, кто может.

– У тебя что, претензии к жизни?

– Ко всей жизни в целом и к каждому в отдельности.

– Так ведь мир во зле лежит. Но не судите, да не судимы будете.

– Представь себе, я не сужу.

Наши взгляды встретились и задержались, как ладони. Я всегда вру
правду, если разговор намечается серьезный. И мне за свое, чем
дальше, тем больше становится неловко, между тем как
собеседник только-только начинает разогреваться. Маша, набравшись
моего взгляда, пришла в тихую задумчивость, оттаяла и
засияла простыми понимающими глазами. Мне же понадобилась добавка.
Мимо проходил парень, и я шагнула к нему из подъезда.

– Вы не подскажете, где здесь можно кофе выпить?

Хотите, считайте меня аферисткой, хотите – простой душой, а только
расчет был обычный и маленький: какой же грузин откажет
женщине в просьбе? Тем более в Тбилиси. Надо только объяснить
ему, что ты к тому же здешняя, все у тебя на месте: мама с
папой, соседи, товарищи. Разумеется, я сразу представилась и
объяснила, кто мой отец.

И пяти минут не прошло, как оказались мы с Машей в салатовых
«Жигулях» с Гиви, Гурамом, Мамукой и Софико. Маша сразу
посерьезнела, напряглась. Сидим мы, значит, на заднем сидении между
Гурамом и Гиви, и я веду разговор за двоих – за себя и за
Машку, потому как спутница моя не виновата, что вляпалась в
приключение.

– А далеко мы едем?

– В маленький уютный бар.

– Понятно. Хорошо все-таки устроен наш город: иногда можно
обратиться за помощью к незнакомцам. Вы не подумайте, что такое
случается часто, просто у нас неприятность. Понимаете, жизнь
такая.

– Все будет в порядке, ты не переживай. Можно с тобой на «ты»? Мы,
наверное, ровесники. Тебе сколько, если не секрет?

– Тридцать.

– ???

– Чего глядишь? Никогда не видел девушку в тридцать лет?

– Я думал, тебе восемнадцать.

– А обычно думают, что двадцать.

Машина попетляла-попетляла, видимо, ребята были не из нашего
района, и выехала к бару у метро, в пятистах метрах от моего дома.
Это было на руку – родители, кинувшись искать, нипочем не
догадаются, что я могу угодить в злачное место у них под
носом.

Вошли мы, значит, всем эскортом, наметили столик в приземистой
глубине и, рассевшись, продолжили наш разговор. Только теперь в
него вплетались тосты. Машка – бледная, оцепеневшая – была
теперь напротив, рядом с Гурамом. Софико с Мамукой
расположились по бокам. Обе пары помалкивали, и разговор мало-помалу
сосредоточился на нашей с Гиви территории.

– Жизнь нелегкая, – сказал Гиви перед тем, как дружески обнять меня
за плечи. До того он обволакивал меня теплотой голоса. – Я
не буду лезть в душу, но знай: сейчас ты в окружении друзей,
а значит, можно расслабиться и вкусить немного радости.
Если хочешь, сядем в машину, отправимся в дом моего названного
брата и будем жить и веселиться там столько, сколько нам
будет нужно. Если только хочешь... Я не настаиваю. Все мы
тбилисцы, все умеем поддерживать друг друга в беде...

– Нам домой надо, – сказала вдруг Маша.

Гурам учтиво изготовился задать ей очередной безответный вопрос, но
я как обычно быстренько меж ними встряла.

– Моя подруга понервничала за меня. Вы не обращайте внимания: мы с
ней обе немного не в себе.

– Ну, все, мне пора.

– Сейчас вместе уйдем. Неужели ты бросишь меня, Маша? Ведь ты моя
поддержка – я люблю тебя.

– Не подливайте ей больше, пожалуйста!

– Подруга очень за меня перенервничала.

– Все мы люди, понимаем.

– Маша, я от всего сердца уважаю вас – хороший друг всегда видит
настоящего друга, – обронил Гиви, мягко блеснув глазами, после
чего долго говорил о городских традициях, уверяя в чем-то
Машу.

Очень они меня сбили с курса своими нестройными репликами. А курс
был таков: в баре танцевали под какую-то попсу, и меня
становилось все меньше. Другие люди тоже исчезали, превращаясь в
сгустки электрического света. Частица меня, оторвавшись от
беседы за столиком, блуждала среди них светлячком-невидимкой.
Когда же Маша подняла переполох, светлячок некстати
проявился и стал похож на забредшего на свет щеночка, который снует,
восторженно принюхиваясь, меж танцующих ног. И вдруг этот
щеночек замер, потому что кое-кто заметил его. Я же
насупилась и уронила в тарелку нос. Но Гиви не дал промах: ухватил
ритм попсы, не сходя со стула, т.к. придерживал меня за плечи
и подсыпал мне, словно перец, в самое нутро. Мы нырнули в
поток пульсирующих теней и поплыли, как две селедки. Слипшись,
мы болтали о чем-то. Потом Гиви сменил Гурам, который
спросил, массируя изящными губами пространство возле уха, да так,
что оно стало похоже на танцплощадку, да, так вот, он
спросил, не жила ли я раньше в Сабуртало. Я сказала, что нет. С
легкой досадой я уточнила, что прожила всю жизнь в Глдани, в
семье отца своего, электрика. На что Гурам миролюбиво
заметил, что спросил он только потому, что сам он сабурталинский,
а в Глдани перебрался в прошлом месяце, так как пришлось
продать квартиру в центре, чтобы оплатить лечение матери. Потом
он заметил вскользь, что Гиви – замечательный товарищ, они
знают друг друга с детства, и Гиви всегда был примером
отзывчивости. Эти слова его потонули в шуме переполоха за нашим
столиком, с которым я не теряла внутренней связи, помня о
том, что там Маша. Маша же и Гиви стояли друг против друга, как
два повздоривших картежника. Другой же парочки –
молчаливого Мамуки и странной девушки Софико, глядевшей всю дорогу в
мой профиль немигающими глазами – нигде поблизости не было.

Я вернулась к столику, и Маша выдала, сердито вцепившись в меня взглядом:

– Отойдем на минуточку, нужно поговорить. А вы, Гиви, пожалуйста,
не вмешивайтесь.

– Я и не думаю. Уверяю вас, она ни при чем. Но как знаете.

Мы нашли дамский туалет, так как в остальных местах было яблоку
негде упасть, заперлись и на мое удивленное: «О чем базар?»
Маша сказала, как одернула, закипая все сильнее:

– Это правда – то, что говорит этот Гиви?

– Что – правда?

– Вы сговорились с ним, да? Ты знаешь, о чем он меня просил? Чтобы
я позвонила сейчас твоим родителям и сказала, будто ты у
меня дома и останешься там ночевать, потому что у тебя
проблемы. Выходит, ты заманила меня сюда, чтобы использовать?

– Да что с тобой, Маша? Неужто ты поверила мужикам, – они же просто
удочку закидывают. Да я за тебя, Машка ты моя!... Знаешь
что, бежим отсюда.

– Послушай, Ксена, а вдруг...

– Ничего не вдруг – я тебе с самого начала обещала.

Ребята, конечно, заметили, как нас сносит к выходу. Гиви кинулся
следом, тоже попросил разговорчик тет-а-тет, и я ему честно
оставила свой телефон – пусть себе названивает в квартиру Бори
Кузнецова. Потом мы с Машей перешли, держась за руки,
дорогу и пристроились на автобусной остановке. И Маша,
придвинувшись вплотную, выдохнула прямо в лицо своим безалкогольным
дыханьем: «Ну что, пошли домой?». А меня некстати покачнуло. И
мужик, стоявший рядом, ухмыльнулся. И я, быстро взглянув в
его поганую рожу, выругалась. Маша же, не видя тонкостей,
знай себе несет разные слова и среди них некстати такое:

– Хватит всех обманывать – родителей, меня, этих несносных парней.
Закруглились? А теперь уходим.

– А что, если нам, правда, пойти к тебе, а моим позвонить и сказать...

– Нет, я не буду никого обманывать. Не могу и не буду.

«Не можешь обманывать? – подумала я мрачно, стараясь изо всех сил
отодвинуться от своей спутницы, чтобы не задеть ее при
возможном падении. – Ну и флаг тебе в руки. Отвернись душой в
сторону, а я чего-нибудь придумаю».

– Маша, а вон и отец...

– Где?

Тормознув маршрутку, я влетела в нее пулей и – мое вам почтение!
Расчет оказался верный: Маша не стала поднимать шум.

Стремят свои ветви платаны. Висят светляками окна. Влажный ветер
наносит на стекла капли. Капли растекаются дорожками. Сквозь
дорожки окрестность видится кривой и веселой. Из
радиоприемника – голос Земфиры. Я хочу организовать клуб фанов. Все, кто
когда-то обидел Земфиру, будут иметь дело со мной. Вот так!

Ветер вырывает из рук пакеты – белые, голубые, черные, изредка
сливочно-желтые, выносит на пустырь за корпусами и развешивает
на колючках сорняков. Полиэтилен смочен дождями, сдобрен
чистой природной пылью, разморен, расплавлен, а кое-где сморщен
или стерт до нуля. От этих слабоколышущихся разноцветных
точечек, которыми усеян, куда ни кинь взгляд, весь простор за
микрорайонами, переходящий ближе к горизонту в резкую горную
цепь, словно случайно оброненную, становится не так душно.
Спокойно становится и как-то величаво. Хорошо бы побродить
там или посидеть на камне. Чтобы вокруг сомкнулось поле.

Водитель переключил приемник, и хлынули такты заключительной части
Четвертой симфонии Чайковского – я знаю ее потому, что дома
есть пластинка. Стоит во поле березка, а ее крутит и вертит
злая вьюга. Ветер заносит ее цементом, закидывает бетонными
стенами, а березка стоит. Поднимаются из земли, крепчают в
ней соки. Р-раз – треснула кора. Р-раз – хлынули соки.
Захлебнулся ветер и понес на низких крыльях сияющие капли.
Ссохшийся мир, весь до последней дырки, зависит от березки:
распустятся ли почки?

Задрожав, я подобралась к водителю. Маршрутка уже катила по Важа
Пшавела – проспекту с фешенебельными магазинами в ногах
старинных зданий. Другие пассажиры незаметно сошли, и я, видимо,
уже долго мозолила глаза шоферу.

– Остановите здесь, ладно? Вы не обидитесь, если я не заплачу?

Отказать женщине – последнее дело в нашем городе. Поэтому вопрос
был чисто символический. Но водитель, остановив, заявил:

– Надо заранее предупреждать. И вообще, вы что думаете, на меня
деньги с небес валятся? Почему сели в машину без спросу?

Он словно сросся со своим креслом, перебирает плечами, как муха
крыльями. Замороченные немолодые глаза направили мне в лоб
хмурый, пустой взгляд. Мне кто-то такой смутно припомнился. Но
не в этом дело. Я бы все равно его поддела, будь он хоть
трижды незнакомец.

– Простите меня – я выпившая и еще – из дому убежавшая. Но вы не
волнуйтесь, я возмещу вам убыток, как только вернусь.

– Не надо. Когда сойдете, проверьте, щелкнул ли замок на дверце.

– А я, между прочим, вас знаю.

– Очень приятно.

– Нет, честно. У вас есть доберман?

– Ну... есть

– И вы выгуливаете его в скверике у Глданской бензоколонки?

– Да, вечерами, когда не в смене. А вы что...

– Да-да, у нас ротвейлер по кличке Джесика. Знаете такую? С ней мой
папа гуляет – Борис Кузнецов. Встретите, передавайте
приветы.

– А-а... Борис... Как же, как же... Да... Надо же... А я вот
заработался. Крутишь, елки-палки, с утра до ночи баранку и уже
забываешь, что на свете есть девушки.

– Я вас понимаю – жизнь такая.

– Может, я могу чем помочь?

– Не-ет. Мне уже ничего не поможет. У вас стоянка все там же, у
верхнего рынка? Я занесу на днях деньги.

– Что ты, дочка, не надо. Соседи мы как никак. А Борис очень даже
симпатичный человек. Тебя как звать?

– Ксена.

– А я Артур, будь все неладно.

Мы сердечно попрощались.

Я подумала, что, будь на его месте отец, мы бы тоже с ним неплохо
пообщались. Только, разумеется, если бы ему вышибло память
или у меня образовалось бы новое тело. Ведь мой папа очень
даже компанейский мужик и при этом в лепешку расшибется, чтобы
помочь человеку. Когда его пробовали сократить в первый раз,
он развернул в одиночку такой фронт борьбы за права
трудящихся, что никто его пальцем не посмел тронуть. Ни его, ни
молодого выпускника юрфака, так как отец сражался за двоих. Мне
представился необитаемый остров, где я живу в теле совсем
другой девочки и одновременно туда попадает после
кораблекрушения отец. Мы говорим с ним и – ни одного контраргумента.

Может, у Артура тоже есть дочка, но нет энергии задавать ей
вопросы. И еще, между прочим, неизвестно, кому из нас хуже: мне или
этой вот дочке.

Ноги в модной обуви неторопливо плыли навстречу, изредка накреняясь
разом в одну из сторон. Вился ручеек от прорванной
канализации, внося в передвижение некоторую сумятицу. Слева
появилась огромная стеклянная дверь, за которой далеко в глубине
виднелось овальное зеркало в человеческий рост: сюда-то мне и
нужно было в первую очередь.

Я толкнула дверь. Непривычная тишина законопатила уши. Сквозь нее
голос мальчишки, который канючил, теребя мать за рукав,
показался невыносимо-нахальным.

– Ну купи белку.

– Тебе же сказали: не продается.

– А ты все равно купи.

– Фу, ты... Она просто так здесь, для красоты. Не продается, понимаешь?

– Как так не продается?...

Это был супермаркет, где на центральном прилавке неслась в колесе
настоящая белка.

Подмигнув мальчишке, отчего тот отвернулся и зарылся лицом в мамин
живот, я сказала продавщице:

– Я хочу белку погладить.

– Белка этого не хочет.

– Значит, и белка не хочет... Понятно. А губка для обуви у вас
есть? Пятьдесят копеек? Дайте ее сюда. А сдачи – не надо.

В зеркале я высмотрела пластырь грязи на левом ботинке и, присев,
тщательно надраила свои скороходы, потому как чистая обувь в
путешествии важнее соленого огурца. Я от этого принципа не
отступаюсь никогда.

Еще я обсмотрела свою рыжую куртку, видавшую виды еще со школьной
поры, и осталась довольна, что она снова со мной. Правда,
красные джинсы, купленные со времен последней работы, не
очень-то шли, но зато им было далеко до стирки.

Под конец не удержалась и взглянула в лицо – оно было непривычно надменным.

– Нажралась? – сказала я прямо в глаза. – Ска-а-тина.

По улице шныряли голоса. Я умела выделять их из любого шума. Голоса
казались нитями с радужными бусинами, влажными, свежими.
Они спутались до того, что стали беспорядочным хором, что
вогнало меня в странную дурашливую смешливость. Некоторые бусины
наплывали, как мыльные пузыри, очень хотелось потрогать их.
Или подолгу смотреть, незаметно ступая следом по тротуару,
потом через шоссе, потом в переулок, потом до порога...
Потом отчетливо-жутко обнаружится, что в руках у меня, допустим,
пакет с хлебом, который ждут к завтраку родители. Вот будет
встреча, когда я вернусь! Я ведь с детства засматриваюсь.
Взгляните на мои детские фотографии. Другие детсадовцы глядят
на елку, а я – на профиль соседнего в кругу мальчишки, на
то, как заворожено он глазеет. Другие пионеры улыбаются в
объектив, я же – птичке, которую высмотрела совсем в другой
стороне. Поэтому я и стесняюсь показывать людям свои дурацкие
семейные альбомы. Другие, а я вот... Тут я пожалела, что
отдала за губку целый единственный рубль, а не пятьдесят копеек.
На полтинник можно было приобрести сто грамм в нужную
минуту. Но так как не вышло, время стало похоже на тренажерную
площадку, что заставило меня как следует осмотреться.

Это был известный в городе перекресток. Напротив
гиганта-супермаркета располагалось через шоссе метро и цветочный рынок. На
этой же стороне на утрамбованной площадке бывшего газона, что
на углу супермаркета, возле самого светофора продавал газеты
будущий герой моего повествования, но сейчас его там не
было, потому как он в этот день отпросился у начальства, чтобы
успеть посадить на самолет бывшую тещу. Через
перпендикулярную к шоссе дорогу от этой примечательной точки шла линия
корпусов и в седьмом корпусе «А» жил товарищ его Вадим. Сам же
герой моего повествования периодически проживал в хибарке
своей мамы, что располагалась в частном секторе за станцией
метро. Я же ничего такого пока не знала, но места эти
показались мне своими в доску, тем более что так оно и было. В
третьем по счету корпусе от угла за супермаркетом, как раз
напротив Вадима, была когда-то, лет пять-шесть назад,
примечательная квартирка, где хозяин, еврей Галкович, справлял с гостями
шабаты – в том числе с правоверными христианами. Там я и
познакомилась со своим героем и другом его Вадимом, которые
оказались товарищами подруги моей Тани. Славное было время. Я
тогда еще не утратила чувства юмора и запросто возглавляла
застольное веселье. Да так, что когда под конец все упивались
в лежку, я возвращалась домой на ушах, и отец однажды
рассекретил точку, закинул удочку и выудил меня оттуда насовсем. А
Галковичу напоследок сказал: «Разве это религиозное
времяпрепровождение?» На что кандидат в раввины невозмутимо
пояснил: «Я употребляю в согласии с возможностями. А остальные –
как хотят...» И я теперь заспешила к этому любителю свободы,
держа в уме, что отец не скоро сюда доберется, потому как
таких мест у него на примете полблокнота.

Дверь на четвертом этаже была все та же – некрашеная, железная, с
мелодичным звонком в виде крокодильчика. Да только открыл
другой человек – не старый, но без определенного возраста, с
неулыбчивым, серым лицом, до странности самопогруженный. Он
просто безмолвно сдвинулся вбок от дверного проема и я,
протиснувшись сквозь захламленный коридор, поперхнулась и сказала:
«Тьфу!»

Отвесный сигаретный дым, который, видимо, много дней не
соприкасался со свежим воздухом и теперь уже готовился стать твердым
телом, обволок меня как удав, или как гигантская воронка.
Растворяясь, я протянула назад руку в сторону одного из
силуэтов, и мне вложили в ладонь стакан. Я опустошила его, не глядя.

Силуэты прояснились и один из них – до полного узнавания. «Витька!»
– крикнула я, кидаясь к нему с распростертыми.

Вторые сутки на Космодроме были особенно примечательны – мент
наконец ушел дежурить и появились другие персонажи.

Космодром – это бывшая квартира Галковича, где живет теперь тихий
пьяница Гогочка – одинокий холостяк неизвестного
роду-племени. Он обретается большей частью на кухне возле лежанки и
стола с разной мерзкой посудой, где выращивает с прилежанием
плесень, за что и получил от гостей прозвище Алхимик. Гостей
всегда пруд пруди, но они периодически меняются, хотя есть и
более или менее постоянные. Гости слоняются по просторной
зале с высоким потолком, словно по проспекту, порой даже под
руку, ступая бесшумно по окурочному настилу. Из предметов
имеются в наличии только два кресла в углах да перевернутый ящик
из-под бутылок меж ними, прикрытый серой газетой. Бутылки,
понятное дело, на газете, и в них всегда что-нибудь да
найдется. Тут же и стаканы, довольно, к счастью мытые. Кресла,
надо сказать, роскошные, хоть и порядком засаленные, из
какого-то антикварного гарнитура, который выгодней продавать
частями. В них ловить глюки интересней, чем просто на полу, где
гости ночуют на подстилках. «Если уж напал глюк, то надо его
спровадить с удобствами», – говорят гости, представляя себя
членами космической экспедиции. Поэтому место и называется
Космодромом.

Но нашему составу было далеко до старта. Состав – это я, Танькин
Витька и сержант полиции Сережа, поссорившийся с женой и
решивший наказать ее своим неприходом. Он был в форме, потому как
наутро выходил в дежурство и, не желая ее замарать о
какой-нибудь прошлогодний окурок, выбрал себе кресло; я – другое,
а Витька примостился третьим сбоку на подстилке. Сержант все
время хотел общения, мешая нам с Витькой разговориться
по-братски. Я подкидывала ему разные горячие темы – то про
различие в марках «Мерседеса», то про политику, то про футбол...
Верный способ заставить мужика скушать свою же собственную
энергию, отвлечь его от женской персоны. В этом я мастер. Я
бывала в компаниях, где сидели тридцать пьяных мужиков, и
никто еще до меня пальцем не дотронулся.

И вот наутро Сережа сопроводился. И мы с Витькой разбазарились.

– Ну мы с тобой и встретились! – подивилась я в очередной раз,
поместив скукоженную фигурку у стены в центр своего взгляда.

Витька, грустно улыбнувшись, сказал: «Доброе дело!»

– Помнишь, как вы с Танькой мне на день рождения крольчонка
подарили? Думаешь, забыла?

– Как же. В девяносто третьем было. Перед отъездом. Осень, сентябрь. Так?

– Осень-осень... Давно Танюшу видел?

Не хотелось задавать неприятных вопросов, но куда ж от них денешься.

Витькина душа уползла вглубь тела, отчего оно поникло, обнажив
изменения, происшедшие с той памятной осени. Явственно
увиделось, что кожа держится на разболтавшихся связках, что она вялая
и хоть и напоминает зрительно подошву, мускулы под ней
жидкие. Что на верхней челюсти нет зубов и, прикрывая при
разговоре рот трясущимися пальцами, Витька приобрел манеру не
глядеть на собеседника. Зрачки были как два человечка,
провалившихся в симметричные колодцы.

– Да бросила она меня, сучка. Прячется где-то по знакомым.

– Она ко мне приходила.

– Знаю.

– Откуда?

– Да есть тут один... Газеты продает. Иногда она приходит к нему на
точку. Если встретимся – говорим немного, перекидываемся
новостями. Вот начнется у него работа, пойду спрошу, не была
ли. Может, посижу маленько там. Ты-то как? Ты смотри, чтобы
этот мильтон не вернулся. Хотя, что ты?... Я сам за ним
присмотрю. Вышла-то замуж?

– Не-а.

– А чего?

– Да все – какие-то злые, – я внимательно так на него посмотрела,
стараясь, чтобы челюсть его с отсутствующими зубами из поля
зрения моего выпала, и говорю, выгадав паузу:

– А знаешь что, Витя? Ты ведь теперь свободен? Бери меня замуж.

Витька неясно протянул:

-Ну-у.

Но душа его прояснилась. Это видно было.

– Я ведь от чистого сердца.

– Знаю.

– А что, у меня две квартиры.

– Хорошая невеста, с приданым.

– А то как же.

– А помнишь, как ты нам с Танькой помогла бежать со свадьбы в горы?

– Я замаскировала в вашей палатке полный котелок мяса, и когда вы
истощили, так сказать, ресурсы на третьи сутки, был приятный
сюрприз.

– Альтар, между прочим, котелок обнаружил с самого начала. Но не
тронул. Вот пес был!

– Ну вы там три дня кувыркались!

– А то как же.

Мы допили последнюю бутылку, и Витька ушел караулить Таньку,
пообещав раздобыть добавки. Я, между прочим, не гурманка,
вин-коньяков не требую, предпочитая обычную водку, но чтоб
заводского разлива. А вот Вадим был любителем пива. Ну и братание же
было, когда он возник на пороге Космодрома с прижатым к
груди трехлитровым баллоном и не выпустил, ведь, паразит, из
рук, пока обнимался!

Подмочив души, мы стали медленно кружить по Космодрому, держась за руки.

Вадим спросил:

– Ты где столько лет была – в депресняке?

– Да что с тобой? Просто жила другой жизнью.

– У меня каждое утро – другие жизни. Все зависит от девчонки,
которая меня разбудит.

– Ну и кто у тебя на сегодня?

– Одна и та же, к сожалению. Уже три года. Я ведь женился. У нас с
женой одно общее свойство – мы оба любим меня.

– Понятно. Уезжать не собираетесь?

– Не собираются только дураки и калеки.

– Помнишь, как мы плакали, когда провожали Левика в Израиль? Он мне
в тот год открытку прислал.

– Я бы тоже уехал, но, знаешь, там жидов много: и Левик, и Галкович
– все там. А еще у меня на шее кирпич: кому в наследство
счет в банке, а кому – прабабушка. У нас с супругой почетная
обязанность – тащить по жизни склеротичную старушенцию.

– На зарплату которой ты прежде жил.

Я не выдержала и обидела его, потому как не люблю, когда так о бабульках.

У нас в церкви в прошлом году произошла история. Заболела матушка
Анна, что жила одиноко в соседней от нас пятиэтажке, ну и
мама, естественно, стала за ней присматривать, без всяких
задних мыслей, из чисто христианских побуждений. А матушка, чуя
кончину, возьми и напиши завещание, чтобы квартирка ее
однокомнатная перешла в наши руки. Матушку на сие сподвигнул отец
Николай. Но мама моя, как женщина простая и честная, узнав
про то, стала от квартиры отказываться. И тогда отец Николай
провел ей внушение. Обязал, так сказать, в порядке
послушания исполнить матушкину волю. И еще загадочно так прибавил,
что не награду ей вручили, а крест, готовься, мол, к
испытаниям. Он ведь прозорливый, Николай. Бывает, спрашивают у него
дети во Христе: «Скажите, батюшка, как поступить?» Он и
скажет: так-то и так-то. А если по своей воле решите, то будет
этак-то. И так-то оно и бывает. Потом благодаришь, если верно
случилось: «Спасибо, батюшка, вашими молитвами...» А он
только отмахивается и улыбается в бороду: «Да какими моими
молитвами? Это на ваши молитвы Господь ответил». Вот отец Николай
и напророчил... Как матушка померла, явились невесть с
какой Сибири племянники седьмая вода на киселе и стали, значит,
маме моей угрожать: отдайте, мол, нашу наследную
собственность, а то мы вашего мужа побьем где-нибудь на узкой дорожке,
или с девочкой вашей что случится. Да-да, и такое пообещали.
Не крест, а крестище. Ох, не в радость нам пришлось
послушание, но батюшка велел терпеть. И вот вытерпели. Так и
появилась у меня вторая квартира, про которую я Витьке ввернула. И
грязная лужа соседских сплетен про то, что мы с мамой
стяжательницы.

С Вадимом меня познакомила Танька, когда все они ходили в турклуб:
и Вадим, и Левик, и будущий мой герой – вся, в общем,
тусовка. В выходные отправлялись всем гамбузом в горы, пели песни
у костров, собственного, между прочим, сочинения. Танька –
бардовские, – Вадик – рок-н-рольные. ВитькА тогда еще не было
на горизонте, и Танька дружила с Вадимом. До той поры, пока
не подались они вдвоем на зимний курорт Гудаури, по
прибытии куда Вадим прочно осел в ресторане. Танька продержалась
четверо суток, а на пятые выдвинута ультиматум: «Разве я хуже
водки? Выбирай: она или я». На что Вадик честно ответил со
свойственной ему изящностью: «Дорогая, ты не хуже водки. Но
пиво все-таки лучше». Танька пошла в Тбилиси пешком по
заснеженным горным тропам и всю дорогу проплакала. Вадик же сделал
из истории один из своих анекдотов – он любит пускать его
за столом, поглаживая бицепсы и приговаривая:

– А знаете, почему я так поступил: Потому что я – диктатор.
Диктатор – значит, хозяин. Вот. Усвоили? Хо-зя-ин.

Танька потом тоже смеялась вместе со всеми, когда уже была замужем
за Виктором.

На сей раз Вадим прогнал на скорую руку по кругу старые анекдоты,
но не сказал, что он диктатор. Вместо этого он стазу стал
делать немыслимые предложения:

– Ксена, пойдем в горы.

– Можно как-нибудь. Вы все путешествуете, да?

– Да никого не осталось. Значит так: сейчас сбегаю за канистрой,
затоваримся топливом, наберем хинкалей и – в дорогу.

– Подожди-подожди, так сразу – и в поход?

– А ты не думай про слово «поход». Все очень просто: вышли на
воздух и медленно двинулись за город. Представь, что идешь в парк
выгуливать собаку. Ну, Ксена, не тормози меня.

Долго так он настырно канючил. Ну его в баню, пусть ходит в походы
с женой. Я и так от него отбивалась, и этак и может пришлось
бы сказать ему что-нибудь неласковое, да возник среди
нечистого поля добрый молодец, а при нем – бутылка.

– Зема! – распростер Вадик руки с бывшими бицепсами, прогнулся как
после сна, зевнул и, притворно напыжившись, выговорил с
сожалением: «А на тебе как на собаке... Зажило уже».

И строго так посмотрел молодцу в область шеи, где виднелась
километровая царапина, которая увеличилась еще больше, потому что
вошедший шагнул ко мне, протянул руку и сказал:

– Здравствуй, Ксена.

– Здравствуй, Миша.

Ладонь у него была мягкая, немного потная и вялая, как и голос, в
котором вечно дожди моросили. Голову пригнул он так, словно
тяжелили его пряди тускло-золотистых волос, отпущенных по
плечи. В выцветших джинсах, потрепанной ветровке, с
латанным-перелатанным рюкзачком, казался он чучелом в нашем городе. Но
я людей любых люблю, когда еще не ненавижу. Особенно когда у
них несчастный взгляд. А у героя моего повествования –
пусть ему трижды икнется, – глаза были как неотрытые роднички в
пустыне. Пробовали они, ох, пробовали пробиться, да все без
толку. Пять лет назад на шабате он тоже, войдя, протянул мне
свою вялую руку и сказал деревянно: «Здравствуй, Ксена. А я
вот с женой развелся – слышала новость?»

В голосе его тоже есть родничок, но словно в резиновом шланге.
Тогда это было особенно заметно, и все на том шабате ему
сочувствовали, потому как знали про его незнакомую мне жену, что
она разбила об его голову фирменный двухкассетник, запретила
видеться с сыном и вообще... Крыша, говорили, у нее поехала,
и увезли ее лечиться в Питер. Ну и ладно, не мое дело, но,
по правде сказать, теперь я понимаю, что у нее была за
болезнь. Знаете ли вы, что значит проглотить ежа? А знаю – надо
всего лишь поближе познакомиться с Мишкой Нагвалевым. И что-то
такое заведется внутри и исцарапает, выстудит все печенки.
И станете вы швыряться магнитофоном да прятать от чумы
подальше детей, а вас за это увезут лечиться в Питер. Но это
потом. А при первой встрече все было наоборот.

– Это, Ксена, тебе Виктор передал. – И бутыль из рюкзака вынул, да
прямо в верные руки Вадика, между нами ввернувшегося. – А
это возьми покушать: хачапури там, яйца, хлеб ржаной – он
полезней. Я после работы принесу тебе травяного отвара, чтобы
быстрей из опохмелки выходить. Ты сколько дней болтаешься?
Родным звонила?

Заботливый парень. Где-то потерянно выла сирена. Два платана
устроили за окном совещание – пробовали нашуметь в форточку
пролетным ветром. Замысловатые грязевые подтеки на стеклах. Может,
спросить у Гогочки тряпку? Где он, кстати, все спит?

-А я, Ксена, решил больше не пить. Не хочу в жизни проиграть.

Видно, я перебрала. Трезвая я бы не отколола такого, видит Бог. А
тут вдруг вытолкнула, разжав зубы, как камень с дороги:

– Да не понимают они ни хрена, эти родные!

И – бух на колени:

– Мишенька, пожалуйста, возьми меня замуж – я тебе детей нарожаю! У
меня квартира есть личная. И еще одна, где мама с папой
живут. Не уходи никуда, дай ответ сразу, как Бог на душу
положит!

Вадик аж присел со смеху, и мы оба с ним стали одинаково близки к
полу. Смахнув слезы, он сказал, заглядывая мне в лицо с
притворным изумлением:

– Ну, мать, ты и упилась!

Вскочив, я отошла к креслу.

– Ладно, все. Уходите!

– Я тебе краски принесу, – обронил Мишка как ни в чем не бывало. –
Танька говорила, ты рисуешь.

– Хватит, я сказала! Проехали.

Остаток дня и ночь мы провели с Витькой. Пили, как звери, за
четверых, потому что хреново ему было, Витьке. Танюша его
приглянулась Мишкиному товарищу Олегу, кажется, не без взаимности.
Танька даже пока остановилась в его квартире. Витька тоже
познакомился с этим Олегом. Интеллигент, но ничего, работяга.
Может, удастся с ним подружиться. Лишь бы только он Таньку
позволял видеть.

Я разбавляла его, как могла, разговорами про то, что и мне в жизни
пришлось нелегко: меня бросили два парня и, что самое
интересное, обоих звали Михаилами.

Утром Витька опять ушел на газетную точку, но сразу же вернулся с
целой дружной компанией. Это были Мишка, Танька со своим
Олегом и две незнакомые девушки – Майя и Марина. Все почему-то
загадочно улыбались и старались по очереди заговаривать со
мной о том, о сем, что у них очень даже получалось. И вскоре
все мы вышли на перекресток, чтобы поймать транспорт в
Варкетили, так как четверо добрых приятелей – Олег, Таня, Майя и
Марина – пригласили меня пожить день-другой с ними, в
однокомнатной квартире Олега.

Помню, что когда спускались от Гогочки, лестница в подъезде
некстати запуталась в ногах, и Майя с Мариной взяли меня под руки,
как бережные телохранители. Я сразу стала доброй и клятвенно
пообещала им, что обязательно рожу мальчика – красивого,
высокого, прекрасного. Но не сейчас, а в тридцать три года.
Если кому надо, пусть думает, почему.

Мишка с Витькой проводили нас до автобусной остановки и, когда
Михаил ненадолго отвернулся, чтобы купить нам в ближней будке
чай-сахар, я, подмигнув отставному Танькиному супругу,
сказала:

– Ты, Витя, не забывай про мое предложение. Невеста с квартирами на
дороге не валяется.

У Мишки же, как позже выяснилось, были ушки на макушке. Видели бы
вы его лицо, когда он повернулся с лотком яиц.

На том и расстались.

Продолжение следует.