Проза

Начало

Окончание

Снять кухонные занавески. Выстирать. Выкинуть кассету «Sacried
Speerit «с песнями североамериканских индейцев. Туда же ворох
записок: «Ксена, я тебя, может, сейчас ударю. Но это не я. Миша»,
«Все по фиг, понимаешь, все! Ну почему так должно быть? Ксена»,
«Крепись, в заначке последние граммы. Если ударю, прости. Миша»,
«На одной стороне окна день, на другой ночь. Ничего не скроешь,
занавеска-то прозрачная. Вот и понимай. Ксена», «Прости меня раз
и навсегда на всю оставшуюся жизнь. Говорю тебе: не я это. Миша».

Посмотреть, не высохли ли полотенца. Одно, большое, предложить
Михаилу и попробовать заманить его в душ.

Набрать тихонько наш номер, послушать мамино: «Але!».

В тот день мы опять не пошли в горы, где надеялись скоротать время
на троих с природой, чтобы решить, как быть дальше. Припозднились
с пробуждением, приуныли за завтраком, а там Нагвалев ушел в спальню
играть на гитаре. У него норма – три часа в день на развитие техники.
Чтобы записывать в одиночку магнитоальбомы. Он в песнях был настоящий
рокер, только чересчур гладкие они получались, песни, слишком,
что ли, перелопаченные трудолюбием. А я-то что? Я после всего,
что было, – никто. Я стирку спровоцировала. Так было удобней.
Чтобы не выходить к некоторым гостям, которые приходили нас поздравлять
нашими же бутылками, про которые не знали, что они кончились.

Сначала были двое. Профессор и Дьякон. Это пара. Связанная между
собой участием в таинствах протестантской секты и верой в перспективу
слинять за бугор.

Профессор в самом деле был профессором физики, подвизавшимся от
большого ума в священники, а молодой парнишка еще мирской профессией
не обзавелся. Он только что вернулся из армии и носил тельняшку
под курткой, поэтому его звали по роду духовной службы – Дьяконом.
Как называли их батюшки, не знаю, а только Мишка обращался по-простому:

– Ты, Профессор, не сожалей, что тебя наука отринула. А слабо
тебе откинуть гордыню и сознаться, что ты дерьмо собачье?

– Не знаю, Миша, когда я об этом думаю, у меня столбняк в голове
получается: я действовать не могу.

– Это потому, что гордыня тебя не отпускает, не можешь ты сам
себя в ничто поставить. А про столбняк я тебя понимаю, да... А
я, знаешь ли, решил полным хиппарем заделаться: ушел с работы,
чтобы было время о душе подумать. А кусок хлеба что, на него и
в переходе с гитарой можно заработать. Вообще же, я так думаю:
если не можешь заниматься тем, что хочешь, достойнее умереть с
голоду. Я, Профессор, группу хочу создать. Вот, говорят, Дьякон
тоже играет. Пойдешь ко мне басистом, Дьякон?

На что Дьякон, потупившись, отвечает:

– Я вообще-то в церкви играю. А крутую музыку я до армии бацал.
Надо тебя послушать сначала. А так, почему бы и нет.

– А я вот дурак, работа – не работа, сижу, технику отрабатываю,
прежде чем другим себя предлагать. Жаль, Профессор, твои золотые
руки. Накрылась теперь торговля твоими механическими штучками.
Дьякон не видел, какой я столик приставлял к стеллажам? Весь из
профессорских технофантазий.

– Дай Бог опять что-нибудь придумаем, когда надоест в переходе-то.

– Может, ты думаешь, что я тебя кинул?

– Ну что ты, ты – особый человек, у тебя своя дорога к Богу.

И так мурыжили они, мурыжили. Потом, не выпив, засобирались, и
Профессор стал приглашать нас обвенчаться в их церкви. Но мы с
Нагвалевым ответили, что в вере своей тверды.

Оставшись один, Мишка затухал. Опускался потерянно на стул, нащупывал
стакан с чаем и замерзал взглядом. Потом вдруг тихий, босой, пробирался
на кухню – за кипятком. Если чайник долго не закипал, молча ходил
взад-вперед где-нибудь у меня за спиной.

После тех гостей он только и сказал: «Ксена, никому не говори,
что меня с работы выгнали. Даже девочкам». И примерз к стулу.
Но в дверь настойчиво позвонили, и ввалился подвыпивший Вадим.
Уж сколько он с нами лобызался, рассказывать не буду. Но когда
они с Мишкой остались вдвоем, я услышала, как Вадим бухнул своим
баритоном:

– Ты что, Зема, и вправду на Ксене женишься? Она-то баба хорошая,
но дурная-дурная. Она предаст, и не заметит, не поймет.

– Оставь меня, Зема, и без тебя тошно.

Всполошившись, Нагвалев выпроводил его под предлогом, будто мы
ждем в гости мою свекровь, с которой Вадим не кланялся.

На пороге Вадим вдруг проскулил (он же не знал, что я обладаю
недюжинным слухом):

– Не отворачивайся хоть ты от меня, Зема.

– Да будет понты кидать. Зайду на неделе.

Мы словно навели на себя беду-правду. Не успела захлопнуться дверь
за Вадиком, как приходит тетя Тоня, с конвертом в сжатом кулаке.
И прямиком к стулу, где сын Миша.

– Жениться он задумал, сопля недоразвитая, а? Так женятся люди?
Пишут они перед помолвкой письма бывшим женам, просят их вернуться
и начать прошлое блядство сначала?

Мишка даже не приподнялся, только скукожился весь. Вид его отодвинул
от меня голос свекрови. Я видела: да, стоит тетя Тоня и что-то
нам двоим втирает. Но уши словно водой залило, и я все время думала
о воде, о том, как ее вывести из ушных раковин. К тому же была
стирка и я то и дело убегала в ванную. Обрывки слов тети Тони
были как пена на моей одежде.

– Ты зачем Верке письмо написал? Перед днем, когда Ксену привел!?
Меня не проведешь, здесь число указано. Пусть она слышит, какой
у нее муженек, пусть все знает.

-А ты зачем письма чужие читаешь? Я написал, да не отправил –
чуешь разницу?

– Зачем писал, если новую жену в дом приводишь?

– Поставить в известность хотел, чтобы концы обрезать.

– А откуда там фраза: «Приезжай на Пасху, может у нас еще не все
потеряно».

– Это не так плоско надо понимать.

– Ну, вот что: вы тут между собой решайте, будете вместе жить
или нет, а вечером чтоб были у меня. Оба. Будете ответ держать.

Хлопнула дверь. Я продолжала возиться с бельем, взбивая густую
пену. Возможно, я переборщила с порошком, и пена, расширяясь,
сползала к коленям. Мишкины джинсы, в которых я была потому, что,
оказывается, подарила свои красные, полоснув два раза ножом, Марине,
вымокли и стали противными. Нужно было переодеться, и к тому же
духота в ванной доводила меня до тошноты. Поэтому я пошла в спальню.
Помню чувство нереальности, которое возникло у меня при виде гитарного
чехла, который валялся, скомканный, на полу возле стула, где сидел
Нагвалев с чайным стаканом – а ведь я, заходя сюда перед тем,
подняла чехол с этого точно места и спрятала, аккуратно сложив,
в шифоньер.

Пока я переодевалась в спортивки, Мишка, слабо пошевелившись,
промолвил:

– Пожалуйста, Ксена, ничего не трогай. Вот посмотри: лежит на
книжной полке пустая пачка от «Cammel» – это не просто так, это
память. Вот так вот, на боку она всегда и была тут.

– Скажи, Миша, что ты от меня хочешь?

Я выпалила это неожиданно для себя. И не смогла устоять на ногах,
привалилась к спинке кровати. Держась за нее, медленно села. Не
знаю, почему этот разговор был там болезненен для меня, ясно же,
что мы с Нагвалевым не любили друг друга. Наверное, больше всего
меня интересовало, насколько люди честны со мной.

– Если ты ошибся, Миша, скажи. Я пойму тебя.

Мишка, не шевелясь, молчал. Мне было тяжко говорить, потому что
я чувствовала, что бью его вопросами. Но несло меня. Несло наконец.
Не каждый день я могу сказать человеку:

– Скажи, ведь я для тебя как шило в заднем месте? Как и у всех.
Скучная я и навязчивая, правда? Пред тем, как надумать свататься,
ты хлебнул для храбрости, а там пришла Танька и поставила тебя
на лыжи.

Протестующе подняв руку, Мишка попытался что-то возразить, но
не смог и, вскочив, отошел к окну. Там он, стоя ко мне спиной,
выдавил грустно и взвинчено:

– Как я перед Богом виноват, знаю только я один. Когда я мысленно
бросаю Веру, личность ее рассыпается. Я чую всем нутром, как она
кричит, потерянная, в пустоту: «Миша, вернись!» Я хотел помочь
одному человеку за счет другого человека – вот как я виноват.

– Ты бы ее отпустил!

– ???

– Пересчитал бы свои заморочки и повыщелкивал бы хоть половину.

– Вот видишь – уже критика. А что будет, если мы дальше в дебри
пойдем? Сможешь ли ты быть рядом? Я даже не о том, что дети появятся.
Я о душе тебе моей говорю, которую я надеялся с твоей помощью
отыскать.

– Ты не веришь мне, – в этом все дело.

– Я себе не верю, как я могу поверить другим? Да и ты не слишком
доверяешься, ты просто поддаешься.

– Ошибаешься, Миша, я не податливая. Но ты все обосрал.

Последние слова как-то по-особому его задели. Замолчал он. А уши-то
порозовели. И когда обернулся, ринулся к шкафчику, вынул рублевую
купюру и, вложив мне в ладонь, отрешенно сказал – издали, сверкая
глазами:

– Я всю ночь молился. И сейчас перед иконой встану. Пусть будет
как Бог рассудит. Спустись, Ксения, в магазин, купи сигареты.

Торжественно это прозвучало. Изысканно. А в предыдущие дни он
сам за покупками ходил, чтобы зверьку моему аппетит перебить.

Ну и пошла я. И купила вместо сигарет чекушечку. И тяпнула ее
– едва ли не нарочно.

Нет у меня обид на Нагвалева, кроме одной: он душу мою перепоручил
Фортуне.

- А еще, Ксюша, я никогда не показывал, но, пока ты тревожно
дремлешь, я пишу стихи. Если бы мы были лучше, они были бы про
нас и стали бы песнями. А так... я не знаю, о ком те слова. Вот
записываю все-таки одно, а ты никому не показывай.

-Сорви эти гнусные листья, 
   Эти грязные перья, 
   Эту толстую кожу! 
   Я плюю в твою рожу 
   Я гнию в твоей суше, 
   Я не сплю в твоей луже. 
   Будь мне ангелом, дай мне руку, 
   Останься со мной, 
   Выпусти якорь! Зайди на посадку, 
   Скорее зайди! Зачем ты спешишь 
   В это чертово небо? У Бога 
   Есть время. А дьявол 
   Вечно занят собой 
   
   -Я боюсь поверить... 
   Я боюсь доверить 
   Этим цепким рукам, 
   Этим грязным словам 
   Белые перья, 
   Желтые листья, 
   Тонкую кожу... 
   Я хочу не хотеть 
   Хотеть. 
   Будь мне ангелом, дай мне двери, 
   Выпусти вон, 
   Запрись на засов. 
   У бесов нет меры. 
   У Бога есть вера. 
   
   -Так стряхни ж этот пепел 
   белыми перьями, 
   Прикрой это место тонкою кожею– 
   Странное место бывшего сердца, – 
   Желтыми листьями – красный 
   Прибой!... 
   Будь мне ангелом, дай мне время 
   На смех над собой. 
   Пойми как шутку: 
   «У Бога есть небо 
   рядом со мной» 
   
   – Бог не знает шуток. 
   Смех живет в минутах. 
   Слезы живут в веках. 
   Тихие слезы под гнусными 
   Листьями, 
   Грязными перьями, 
   Толстою кожею... 
   Белые слезы – черной рекой! 
   Будь мне ангелом, выйди из комнаты, 
   Выключи свет, закрой мне глаза. 
   
   -У Бога есть время 
   -У Бога есть время 
   У Бога есть время! 
   А дьявол вечно занят 
   Собой. 

Дом остался за спиной. Он стоял на пригорке, белый, как мел, и
отличался от других корпусов тем, что с крыши были сбиты несколько
антенн. Крыша сливалась с низкими клубящимися облаками вдали.
На уровне Мишкиного этажа виднелась полоса гор.

Я сделала шаг к лестнице в пригорке, по которой только что лихо
сбежала и, пошатнувшись, присела на ступеньку. Несколько человек,
идущих к корпусам по лестнице, притихли и стали солидней, строже
в своих движениях.

– Пожалуйста, отведите меня к мужу! – сказала я ближней девушке
в голубом плаще. Но она была как весенний скользящий ветер.

Мне хотелось ворваться к Мишке, упасть перед ним на колени и заорать:
«Ну, ударь меня, ударь! А потом отведи руку, и пусть мы какое-то
время будем думать, что это наша последняя стычка. Но только по-честному
думать, не понарошку. Мы с тобой еще побузим! Еще погрешим и покаемся!
Улыбнись, чудачок, и не вешай на себя всех собак!»

Я понимала, что еще не сумела сделать его хорошим. Время взяло
нас в тиски. Время было с врагом Сына Человеческого.

Корпуса на пригорке задрожали в моих глазах, слились в белую реку
и словно хлынули с лестницы. В потоке угадывались люди, что спешили
к автобусной остановке. Двое, может, отец и сын, остановились
у будки, где я отоварилась. Меня словно подняло подводным течением
и отнесло к ним вплотную.

– Угостите меня, пожалуйста, пивом, – сказала я, щурясь на них,
как на солнце. Ведь я давно не видела улицы. – Это крайне необходимо.
Пожалуйста!

Оба отошли в сторону и тоже стали поджидать автобус. Тот, что
младше – он держал под мышкой купленную бонбоньерку – скользнул
взглядом по моей обуви. Тут я увидела, что была не в своих надраенных
ботинках, а в обрезных Мишкиных ботасах, и это меня разозлило.

– Зыркнули и – нет меня, да? Вот стану я гордая, отвернусь душой
и попадаете вы гнилыми грушами со своих черных веток, – процедила
я, скрипнув зубами.

Тот, кто сидел со мной за столом, знает, что тетя Ксена зубы в
порошок стирает – да только свои, а костяшки пальцев ее вечно
припухшие как железы, потому что она бьет ими о стену, о стену,
о стену!...

– Здесь не тренажерный зал, – визгливо сказала из окошка продавщица.

Вдруг на остановке одна дама удивленно грохнула низким голосом:

– Смотрите, пьяная женщина!

Вот выскочка! Это редкость, чтобы в нашем городе так грубо обращали
внимание на всякую всячину.

Но сигнал был дан.

Несколько человек, обернувшись, осклабились.

– Да пошли вы!...

Корпуса плыли лебедями по кругу, стискивая меня в кольцо. Попятившись,
я выбрела на тропу, ведущую к заброшенной стройке, надеясь переждать
там колотун и собраться с мыслями, но за стройкой обнаружилась
конечная остановка всевозможных маршруток. Пока я шла туда, то
думала, что вот, у Мишки осталась моя сумка, где губка для обуви,
а главное, блокнот с телефонами тех, к кому я могла бы обратиться
за помощью. Это должны были быть люди не близкие, чтобы не надо
было много разговаривать. На новые же знакомства настроения явно
не хватало.

И тут я увидела мертвую белую дворняжку, лежащую на перерытой
земле среди обломков кирпичей. Наткнувшись взглядом на ее открытые
черные глаза, я почувствовала, что жизнь плескалась в них до последней
точки. Передняя лапа пса была прижата, подтянута к морде. Переломанный
конец этой лапы лежал к кости под прямым углом. Только он был
перепачкан кровью и грязью, словно существовал отдельно от чистоплотного,
в общем-то, тела. Наверное, собака пыталась лечиться, опустив
лапу в лужу, – я однажды видела, как лечатся в луже недостреленные
собаки после объезда санитарной службы.

Неприятно поразила куча мусора поодаль.

Замусоренные окраины были для меня не впервой, но тут меня поразило,
как много и открыто гадит человек. Что мерзкое это вообще существо
– человек по сравнению с той же собачкой, пришедшей умереть подальше
от жилья, на чистом месте. Да, пожалуй, природа ошиблась, создав
такое грязное существо. Дай ему в руки консервную банку, которая
раскручивается не слева направо, а наоборот: он все равно будет
крутить слева направо. Через триста лет придет другой человек,
выхватит у него банку и крутанет обратно. Но тоже не откроет,
потому что заклинило, и система раскрутки изменилась. Но тот другой
человек будет стараться сделать по-своему еще триста лет.

Домой надо ехать – вот что я поняла. Добраться до будки сапожника
дяди Гриши на углу у нашего корпуса, нажраться до потери сознания
и упасть своим в ноги, чтобы слово «простите» стало опять неподдельным,
потому что извергает его из посиневших губ последнее дерьмо. Только
надо успевать уворачиваться от его потных рук, которыми он пробует
по-отечески утешить, пряча сальный блеск в косящих серых глазках.

Забравшись в маршрутку, следующую в Глдани, я сразу заплатила
водителю и, сообщив ему, что еду в самый конец, села на заднее
сидение. «Вот дура-то, – подумала я с презрением, – зачем приставала
к прохожим, если в кармане – сдачи от водки? Износила-то память?»

Маршрутка тронулась, и белая река вокруг распалась на отдельные
корпуса по взгорьям. Они заглядывали в окна, словно из поднебесья.

Рядом ехала женщина средних лет в старомодной, но аккуратной одежде
– такие ходят к нам в церковь. Я не удержалась и спросила, несмотря
на то, что говорить не хотелось:

– Скажите, пожалуйста, вот если бы вы жили в таких корпусах, то
какой бы этаж выбрали – первый или последний, при условии, что
лифт всегда к услугам?

Женщина, мягко улыбнувшись, сказала:

– Я бы выбрала свой – третий.

– А я бы – последний, вон в той шестнадцатиэтажке на самом высоком
холме. Там уже два года квартира продается. Моя подруга Майя хочет
купить, потому что Майя чистый человек... Ну, или не то что бы
чистый, а... понимаете, противно иногда жить, когда сверху и снизу
– люди. Как бутерброды, блин. Извините, если я чего-то не так
говорю.

– Ничего, бывает.

Замолчали. Потом, когда выехали на оживленное сабурталинское шоссе,
женщина эта вдруг вкрадчиво говорит, наклонившись к уху:

– Вот вы, милочка, не знаете, каково остаться без родителей. Папа
мой покойный говаривал, когда поднимал тост за родителей, что
он еще мальчик, потому что мама его жива. Мама – стена между нами
и жизнью. Все страшное сначала в нее ударяется. Поэтому мы можем
еще по травке босиком побегать, на солнышко засмотреться. Как
бабушка умерла, папа сутки со мной не разговаривал. Не слышал,
не видел, кто перед ним. А когда мой папа ушел, у меня перед глазами
фильм начался – вся наша жизнь, все мои слова и дела – черствые
да горделивые. Уже год как нет папы, а фильм тот все крутится...
А маму я в пятнадцать лет потеряла.

Никто не понял, даже я, почему я резко попросила остановки и соскочила
с маршрутки еще на ходу. Водитель для порядка прокричал в спину:
«Девушка, вы же на конечной собирались». Но я почти бежала по
проспекту Важа Пшавела, отмечая краем глаза, что места – знакомые
и даже обжитые. Впереди был перекресток, где на Мишкином месте
продавал газеты какой-то паренек с видом божьего одуванчика. Исправно
мигал светофор, и от главной толпы, валившей через шоссе от метро,
регулярно отделялся поток к угловому супермаркету. Я тоже перешла
дорогу и, не сбавляя скорости, прихватила из того чудо-магазина
мысленным взором пачку «Мальборо» для отца, а для матери – новый
халат, – ее, дуру несчастную, больше всех жалко. Обычно у меня
оставалась заначка на подарки родителям. На сей раз в карманах
было пусто, и я думала с досадой: «Надо же, какие все умные. Жалко,
что я не такая. Я, конечно, знаю, что я скотина. Но я хорошая
скотина, черт вас подери! Что вам вообще нужно от меня? Что вы
липнете ко мне со своими колокольнями? Надо мной и так всю жизнь
эксперимент проводится. «Ксена, встань под дерево, тебе солнце
голову напечет. Нет, Ксюша, под деревом стоять не надо, – оказывается,
там сквозняк. Ксюша, а ты скушала на завтрак котлету? Сожрала
котлету, обжора? Теперь батюшка тебя к причастию не допустит!».
«Ксена! – Ксена! – Ксена! – Ксена!» «Ксена, туда! Ксена, сюда!».
Как будто вы живете одной Ксеной! А ведь я Есенина люблю. И Аллу
Пугачеву немножко. И, между прочим, Сальвадора Дали! Вот умру,
и станете все свободными».

Прежде, чем голова успела определить, куда ее, ноги завернули
за угол и явно шлепали по направлению к Космодрому. Клетки расшалились
не на шутку, требуя горючего. Бессловесный Гогочка был как нельзя
кстати. Я отметила с одобрением, что – да, лучше все-таки подзаправиться,
чтобы появилось настроение раскручивать дядю Гришу.

Люди на тротуаре мешали мне. Чтобы не натыкаться на них и поменьше
вообще сталкиваться с их гаденькими взглядами, я сошла на проезжую
часть.

Помню, как возмутило меня, что кто-то грузный, большой и бесцеремонный,
навалился сзади с левого боку, покарябал ногу, отдавил, зараза,
ступню и сбил-таки с ног. Чертыхнувшись, я упала на правый бок,
пребольно ударившись головой о бордюр тротуара. Большой и грузный
же, проскочив еще несколько метров, завизжал и замер.

Набежали люди, склонились, протянули руки. Я оперлась на какого-то
мужика и встала. Мне совсем не было страшно, ведь я осознала,
чем это могло кончиться уже после. Руки-ноги были целы, болели
только голова и ступня, но мир стал каким-то другим – громким
в одном и притихшим в другом. Солнце в белых клочьях было красное
и сочное, оно мешало до того, что хотелось приставить козырьком
ладонь.

Водитель «Жигуленка», отматерившись, примирительно предложил:

– Вам куда? Садитесь, подвезу.

Я хотела ответить, что туда, куда я, ходят пешком, но почему-то
не смогла: язык выдавил гортанные, нечленораздельные звуки, а
горло напряглось и заныло.

– Ты что – немая?

– Может, она дар речи потеряла, когда ударилась?

Я опять попыталась объясниться, но снова осеклась. В горле булькало,
как в радиоприемнике, язык истерически боролся с неповоротливостью.

Больше всего меня испугало, что толпа прибывала. Показывая жестами,
что всем спасибо, беспокоиться не о чем, мол, такая я от природы,
я перешла, пятясь, на другую сторону дороги и завалилась в маршрутку.

Очнулась я только когда обнаружила, что пустая маршрутка мчится
по проселочной дороге вдоль неизвестного мне микрорайона с одной
стороны и гигантского пустыря с другой.

Медленно сойдя, я направилась сначала в сторону жилья. Потом,
когда водитель, немного постояв, убрался со своей тачкой восвояси,
резко развернулась и побрела на пустырь.

Всюду были пакеты – черные и белые. Изредка голубые и желтые.
Целое полиэтиленовое море. Прошитое очередями ветра. Блещущее
под неистребимо-красным солнцем, которое словно рокотало в своих
небесах с каким-то неизъяснимым трепетом. Во рту был такой вкус,
словно язык стал бруском металла. И очень болели спина и затылок.

Я села на землю, лицом к далеким корпусам, которые походили на
желтую пену. Горло свело от жажды по простой водопроводной воде,
до которой, казалось, никогда не дотянуться.

Весь этот мир, за исключением пакетов и жесткого вибрирующего
солнца, лежал теперь в руинах, а воздух почернел как от копоти.

Подумалось: «Ну вот и закончилась моя сказочка. Бог отнял у меня
язык. А если я вдруг опять обрету речь, то все равно притворюсь
немой, чтобы никого больше не обманывать. Ведь история отдельного
человека – недоразумение. Каждый факт в ней – ширма для отвода
чужих глаз. Да, пора, выходит, закрывать двери, ставить перегородку
между жизнью и смертью – старость. Простите меня, все мои... дорогие,
что я тихо ухожу от вас. Не так, правда, тихо, как мои бедные
папа и мама, а – оп! – и бабушка идет по пустырю, собирает бутылки.
Глянь, а это и не бабушка, это – вчерашняя тетя Ксена. Странные
они люди – вчерашняя эта бабушка и эта тетка. Ухайдаканные совсем,
спокойные. Помнишь, Господи, я просила у тебя только один бесценный
дар – спокойствие? Что ж, ты помог мне».

Потом пропали и мысли. Я просто смотрела на желтую пену нежно
слезящимися, слепнущими глазами и видела кипящий как смола черный
шар с белым ровным пламенем в середине. От пламени отрывались
искры. Они были похожи на рисовые зерна и хаотично двигались в
сочной тьме, оставляя за собой дымчато-серые следы. Следы, пересекаясь,
походили на артерии. В этой сети трудно было следить за траекториями
искр, но я увидела, что каждую рано или поздно выбрасывает за
черту круга.

За чертой была я.

Я смотрела на жизнь светлых точечек – тамошних белых пакетов –
как бы со стороны не-жизни, из жуткого унылого далека и поэтому
без труда представила, что вот, где-то там, в бессмысленном мире
скитается моя точечка. Рано или поздно она скатится слезинкой
на пустырь, и все повторится, как сейчас: точечка умрет, а я стану
не-я. Пустой и ненужной.

Не можем мы быть Телом Христовым, отрываемся и мечемся по траекториям
из стен-дверей: глухо запертых, непрозрачных. И нет нам иного
пути, как сюда. Рано или поздно.

Прикрыв глаза, я увидела картину.

Непролазная стена из красного кирпича вздувается, словно парус.
В каждом кирпичике – крошечная замочная скважина. А посередине
той стены висит на гвоздике гигантский ключ. Загадка тебе, сиротинушке.

И тут за спиной раздалось:

-Та-та-та-та-та-та-та! Ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра! Харе Кришна, Харе
Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе!...

Вскочив, я обнаружила сзади паренька в серой рубахе навыпуск,
подпоясанного веревкой, который приплясывал, босой, на плоском
булыжнике. Галантно наклонившись, он принялся еще и прихлопывать:

-Харе Рама, Харе Рама, Рама – Рама, Харе – Харе!...

На запястьях его были проволочные браслеты и много разных фенечек,
как у хиппи. Из нагрудного кармана выглядывала сандаловая палочка,
а поверх одежды висел православный крест из дерева.

Повернувшись ко мне приплюснутым профилем и продолжая телодвижения,
парень бодро сказал:

– Будем знакомы – серый маг Антилисов, он же Бусито фон Рамакришна.
А проще всего называть меня лейтенант Сергей. Да. Честно: я работаю
на московские спецслужбы. Мой начальник капитан Путин ждет сейчас
моего звонка. Да. Честно. Вам помощь не нужна? Дарю духов-хранителей.
Хотите мантру на все случаи? Вот послушайте: «Харе Кришна! Харе
Кришна! Кришна – Кришна! Харе! Харе!...

Может, я пластилиновая. Или ватная. Или вообще никакая. А только
руки-ноги мои задвигались как неродные в такт Лейтенанту Сергею
– очень уж забавным он мне показался.

Красное солнце подрагивало в угольно-пыльном небе. Приплясывая,
мы с лейтенантом не смотрели друг на друга. Задрав к солнцу голову
и прищурив один глаз, лейтенант рассказывал про свою путь-дорожку.
Искорка эта оторвалась не на шутку и держала путь далече. Первое
его путешествие состоялось прошлым летом, когда лейтенант Сергей
прорвался сквозь астральные кордоны на планету Голока Врадаван,
где, переодевшись в гопи, предавался вместе с другими пастушками
трансцендентальному любовному служению Господу Кришне. К сожалению,
ему пришлось вскоре покинуть это благодатное место, так как непрошеные
космические хиппи платят за простой собственным весом – чем больше
такой гость задерживается в одном месте, тем меньше его становится.
В конце концов настает момент, когда масса его покоя становится
равна нулю, и вечный путешественник превращается, должно быть,
в светоносную частицу. Да. Но пока лейтенант Сергей Антилисов
не набрал надлежащих оборотов и обретается в основном на околоземных
орбитах. Вот думает еще превратиться в ворону и поглядеть на город
с веток платана где-нибудь в старом парке. А надоест, так уйдет
в микромир, пристроившись электроном к ядрышку какого-нибудь огурца.
Все дело в точке сборки, обусловленной запасами энергии. Может
девушка поможет обнищавшему страннику куда-нибудь передвинуться?
Да. Честно.

Я никогда не любила фантастику, а уж от мистики нас батюшки в
церкви отваживали всем миром. Поэтому путешествия Лейтенанта Сергея
показались мне скучными. Но был он, как и я, сиротинушка горемычная,
и мне захотелось подарить ему на прощание что-нибудь свое.

Я подступила к нему и быстро поцеловала в губы – они были холодные,
сухие и синие. А глаза до этого были какие-то утонувшие, а теперь
они выплыли и тоже оказались синие. Испуганными птичками они оказались.
Ведь птички – это теплая боль. Хотели они мне что-то пропеть,
чуяла всем сердцем, хотели. Но не смогли. И канули, ударившись
о свое стеклянное небо, обратно. А Лейтенант Сергей, отвернувшись,
побрел прочь, но не танцующей походкой, а ровно, размеренно, как
ходит по земле хозяин. Да и взаправду, наверное, хозяин: он, должно
быть, жил на пустыре.

Не знаю, что со мной сталось, откуда силушки взялись да желания,
а только воздух посинел, красное солнце пожелтело, а рухлядь вдали
обратилась в белые корпуса на фоне очерченных гор.

И понеслась я ловить свою искорку.

Пересаживаясь с маршрутки на маршрутку, стреляя в промежутках
сигареты, чтобы комкать их затем от нетерпения.

Если бы я не поддерживала Божий ориентир на безмолвие, клянусь,
я бы рассказывала прохожим анекдоты! И только когда добралась
до знакомого корпуса на окраине Варкетили, последние сто метров
по асфальту, где только что проехал грузовик, подняв клубы пыли,
оказались неподъемными.

Я застыла на обочине, как вкопанная. Навстречу, плавно вышедши
из подъезда, шли, собирая пыль на одежду, три лучших на Земле
человека: Таня, Марина и Майя.

– Здравствуйте, девчонки! – сказала я привычным голосом, когда
мы все обнялись. – Ой, блин, заговорила! Простите меня, а?

И тогда белое солнце обрушилось на меня.

Я сейчас кушаю. Сидя у тумбочки, где молитвенник и тетрадь, куда
я записываю свою жизнь. Все-таки мама моя знает, что нужно человеку
для счастья: на салфетке – банка с огурцами, жареная картошка
и кетчуп, перемешанный с майонезом. Вы еще не пробовали мой фирменный
соус из кетчупа и майонеза в равных частях?

Я, пожалуй, пробуду в больнице еще недельку, все равно лечение
оплачивает бывшая папина работа. Доктор, выслушав меня в первый
день, сказал: «Авангард в башке!» – и выставил сразу два диагноза:
неврастения и сотрясение мозга.

Про запой я умолчала, чтобы не срамить семью.

Были у меня девочки. Марина сказала: «Ну, Ксения, уболтала ты
смерть! Разрубила наш общий кармический узел. Понимаешь, это трудно
объяснить логически, но все мы должны были оказаться под колесами
судьбы – сегодня ли, завтра... А ты оттянула это на себя. И мы
теперь свободны от этого снежного кома. Спасибо тебе. Но больше
себя не грузи. Обещаешь?»

Наверное, у Марины тоже в голове авангард. Честно говоря, не думаю,
что я могла столько натворить. И ежу понятно, что они с Майей
видят то, чего нет.

Я вот что все думаю: то, чего нет, оно есть или его нет? Хотя
доктор просил пока ни о чем не думать.

Вот отец с утра приходил, у него другая версия:

– Понимаешь, Ксюша, – сказал он, мнительно потирая платком место
на шее, где цепочка с крестом. Он даже когда крестился в прошлом
году – капризничал. – Душа пьяницы – это же наружный половой орган.
Только простофили принимают его за распахнутую душу. Я – за коммуну,
я за флэт, я – за общежитие. Только у коммунаров тоже существуют
обязанности: встать, допустим, в десять, а не в двенадцать, сказать
всем «Доброе утро!» Собаку приласкать, а не пнуть и отвернуться
к телику. А если отлучаешься из дому, изволь сообщить, когда тебя
ждать. Это элементарные правила общежития. А вот стоит ли быть
свободными, но чужими – вопрос другой. Дурачок, ведь мы с матерью
– заложники твои! Может я и воспитывал тебя в излишней строгости
– как мальчика, извини уж: хотел сделать человеком. Трудно, говоришь,
жить? А ты на меня смотри, когда трудно станет. Сколько раз советовал:
встала – сделай с отцом гимнастику, убрала постель – займись косметикой.
А то ходишь пацанкой... А ты сядь вечером за журнальный столик,
сыграй с отцом в шахматы. Пригласи его, дурачок, в поход, он тебя
шашлыком угостит, а может, и тем самым коньяком. Ну что молчишь?
Не врубаешься в свое положение?

А я в это время действительно отвлеклась – на трусы тети Нади.
Дело в том, что в палате со мной лежала одна толстая тетенька
с вот такенными трусищами! Ее доставили во время гипертонического
криза и был у нее только сын, которому кулема эта жутко стеснялась
сказать, что ей необходимы еще одни трусы. И вот она их вечно
стирала, а потом развешивала в разных укромных местах. А сама
про те места забывала... Ну а я этим пользовалась: заныкаю трусы,
допустим, к себе под подушку, а потом мы с тетей Надей ищем их.
И хохочем весь день напролет. Она уже смекнула, что я прикалываюсь,
но игра ей понравилась, и мы теперь делаем вид, что не видим в
упор эту интимную принадлежность.

И вот я заметила, как свисают эти трусы из-под края тетушкиного
матраса. И стала невольно прикидывать, куда бы их припрятать.

Когда отец ушел, я вдруг разрыдалась, да так, что ни тетя Надя,
ни дежурная медсестра битый час не могли меня успокоить. На все
расспросы я твердила, что у папы моего – все виски седые.

Потом я уснула, а там подошло время обедать и я, кушая, дописываю
эту тетрадку.

Что бы такого еще рассказать, чтобы вам не было скучно?

Я пока подумаю, а вы никуда не уходите, ладно? Я даже не знаю,
зачем я исписала эту тетрадку. Честное слово, мне для себя ничего
не нужно. Я просто хочу жить среди вас: вместе вставать, вместе
кушать, вместе рассказывать истории. Я ведь так рассказываю, чтобы
вам страшно не было. Ведь если я стану черствой с вами, то не
смогу ничего этого: кушать, рассказать, думать. Хотите, я вам
колесо от троллейбуса подарю? Хотите – картину нарисую?

Или вот что: подойду прямо сейчас к окну в человеческий рост на
седьмом этаже двадцать первой палаты – по странному совпадению
Марина проживает по такому же адресу – выбью ногами стекло и прыгну
в цветущие вишни. Ведь иногда жизнь – это просто когда выпустишь
себя полетать. Испугались? Да неужто я вас покину?

Подайте, пожалуйста, тапочки тети Нади, а то папа забыл принести
мне мои...

Район в центре Тбилиси

Окраинный район Тбилиси