Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

– А теперь расскажи мне без книжки.

Мама откладывает мою любимую книжку «Легенды и мифы Древней Греции»,
замусоленную ежевечерним чтением на ночь в течение
последних нескольких лет, и переходит к предпоследнему номеру
программы «на сон грядущий» – рассказывает истории из своей жизни
– «взаправдишные». А есть еще и последний номер –
колыбельная песня. Мама была педагогом по образованию, однако принцип
советской педагогики «детей не надо баловать» в ее практике
не только с детьми, но и с ее питомцами на работе, заменялся
на принцип, сформулированный мамой маленькой разбойницы в
пьесе Шварца «Снежная королева» – детей надо баловать!
Молодой маме хотелось таким образом компенсировать недополученное
в детстве внимание.

– Ты представляешь, – рассказывала мама о девочке-старшекласснице из
своей школы, которую звали Найкой, а по метрикам – Наядой,
– она была настоящей наядой: большие зеленые глаза с томной
поволокой, не оливково-защитного греческого цвета, а скорее
– уральского самоцвета хризолита, цвета первой,
пробивающейся из почек зелени. И когда наступала весна, смотреть на нее
можно было как на картину Магрита – на фоне деревьев стоит
человек, а сквозь глаза видна первая поросль этих же
деревьев. Было, однако, одно неразгаданное и еще не совсем
проявленное свойство у этих глаз – при взгляде на заинтересовавший их
предмет мужского пола они теряли свою весеннюю хризолитовую
прозрачность, хрусталик затуманивался, и только на этот
момент в их цвете проступала архаика древней Эллады, затонувшие
корабли и невиданные на Урале плоды оливы. Рыжие волосы
обладательницы колдовских глаз отливали на солнце
зеленовато-медным блеском Хозяйки Медной Горы, у нее был низкий,
гортанный, почти утробный смех, сейчас бы его назвали – сексуальным,
именно сексуальным он и был, несмотря на то, что мы еще не
знали этого слова...

Мамино детство и ранняя юность пришлись на военные годы, однако
жизнь на Урале, хотя и была затронута этой бедой, но не так
явно, как в европейской части страны. Поэтому воспоминания о
войне остались больше по-гайдаровски романтические. Первые два
года пионерка Валя рвалась на фронт и своей девичьей грудью
собиралась спасти Родину от захватчиков.

«Родина-мать зовет!» – висело на здании райкома комсомола.»А ты,
записалась в добровольцы?» – спрашивал ее строгий голос
совести-красноармейца во сне.

– Нет, меня не записывают, я маленькая.

– Месячные уже начались?– все так же строго спрашивал красноармеец,
подозрительно оглядывая начинающие округляться девичьи
формы. – Не могут не записывать.

– Я стесняюсь об этом сказать, – смущаясь отвечала Валя.

– А закрываться спинами пионеров-героев не стесняешься? Стыдно,
Валя, об этом твоем поведении уже и товарищ Сталин
интересовался.

На следующий день после таких и тому подобных ночных кошмаров Валя
пыталась бежать из дома на фронт. Однако бойкую внучку
машиниста местного железнодорожного узла хорошо знали все
вокзальные и привокзальные служащие, которые со смехом и позором
возвращали ее в дом к деду, где Валя и проживала после развода
родителей.

Тетку же ее, Александру, по причине призывного возраста пытались
мобилизовать, но она – в отличие от тимуровки-племянницы –
приняла это известие бурной истерикой и готова была замуровать
себя в погребе или спрятаться на сеновале или в угольной яме
либо до конца войны, либо до конца света, до всемирного
потопа, до полного и всеобщего небытия, но не покидать стен
отчего дома.

К счастью то, что при рождении погубило ее брата-близнеца, оказалось
спасительной соломинкой для самой Александры – врожденный
порок сердца. О нем было не принято вспоминать в доме,
сначала потому, чтобы не напоминать лишний раз о младенческой
судьбе долгожданного – после пяти рождений девочек – сына, а
когда Александра повзрослела – чтобы не отпугивать редких в их
городишке женихов. По странной прихоти предвоенной
статистики в стране преобладали рождаться мальчики, в их же местности
по какой-то аномалии мальчики рождались редко, словно их
городу заранее готовилась другая, не солдатская участь, а
прокормить и обогреть эвакуированных из Ленинграда, Прибалтики и
других городов России, стать коллективной сестрой
милосердия для раненых, многодетной матерью для детдомовских, прачкой
и кормилицей, подругой скорбящих. Так что женихи были в
буквальной смысле на вес золота.

– Это она нарочно про свой порок сердца вспомнила, чтобы не идти на
фронт, потому что она подлая трусиха, а трус – по Гайдару –
это предатель, это даже хуже, чем предатель, это почти
внутренний враг, – кричала Валентина деду.

– Побойся Бога, Валька! Какой враг, какое нарочно, она же с детства
еле живая, губы синие, руки как у мертвеца, – в испуге от
того, что размещенные в доме эвакуированные могут услышать
этот юношеский бред пионерки и донести куда надо, пытался
заткнуть этот поток дед.

На всякий случай, зная любовь Валентины к агитационным плакатам, дед
притащил из депо подходящую к этому случаю репродукцию: «Не
болтай!». На плакате строго насупив брови работница
секретного объекта указательным пальцем закрывала сжатые губы от
вынесения на люди домашних секретов. Плакат повесили в
свободном от икон углу. Странно, но висящий на своем привычном
месте Николай Угодник был явно солидарен с работницей и повторял
ее выражение лица с насупленными бровями и сжатыми губами,
только руки держал далеко от лица, хотя и вещал свои
запреты:»Не упоминай имя Господи всуе! Не клянись! Не открывай рта,
не перекрещась, а то Дьявол в тебя войдет! «, а также
другие ограничения на пустословие. Молчание – золото, учили нас в
нашей семье, только прадед переводил латинскую лаконичность
на более цветастое уральское выражение: «Тебя не
спрашивают, а ты и не сплясывай!»

Эти два авторитета, висевшие сейчас хоть и в разных углах , но на
одной стене, были очень убедительны для Валентины, поэтому
своими догадками о тетке Валя больше ни с кем не делилась,
однако даже когда старушка Александра в одночасье умерла от
сердечного приступа в 70-е годы, смерть ее именно от больного
сердца казалась Валентине подозрительной, так как вроде бы в
это время ей уже ни от чего «косить» не надо было, можно было
бы жить и жить, не замуровываясь в подполе.

Через два года неудачных прорывов на фонт мечты о войне
пионерки-геройки сменились мечтами о девичьем счастье с
фронтовиком-героем – на линии огня или в боевом тылу – все равно! «Согласна
на медаль», – сказала бы ему Валя, не ограничивая свой выбор
только орденоносцами. «Синенький скромный платочек»,
«Офицерский вальс», «Жди меня» – все это училось наизусть и
переписывалось друг от друга в тетради и альбомы. Вышивались и
посылались на фронт кисеты от «верной незнакомки». Расцвели
старшеклассницы, старые платья перешивались с учетом звездного
феномена Серовой, стайки юных нимф уральского розлива
спешили на танцы в железнодорожный клуб, куда Валю опять-таки за
ее малолетство не пускали, но можно было подглядывать в окна.

В их городке проходило переформирование частей, скоростная учеба
новобранцев со всей области, отсюда же отправлялись обратно на
фронт выздоровевшие раненые. Там на танцах молодой
лейтенантик познакомился с ролевой мечтой всей девчонок школы –
десятиклассницей Найкой, Наядой. После выпускного вечера он
пришел за своей невестой в школу, выпускное креп-жоржетовое (я не
могла не только представить такой материал, но даже
произнести это слово!) платье в горошек стало и ее свадебным,
вернее – псевдо-свадебным, так как свадьбы как таковой не было.

Случилось вот что. Согласно ее версии, она была украдена сразу же
после офицерского вальса. По его версии, его, женатого парня,
у которого в блокадном Ленинграде остались жена и
предполагаемый ребенок, утащила на дно уральского озера случайно
заблудившаяся там наяда, обвила своими руками-кувшинками,
заманила на илистое дно своих глаз, заглушила-затерла смехом все
воспоминания о долге, семье, и даже о войне.

– Можешь себе представить, ее так и звали – Наяда. Думаешь, ее имя
резало кому-то слух? Только не у нас. Почти восьмую часть
нашего городка составляли татары, Венерами и Дианами было
никакого не удивить, как в Армении – Гамлетами. Далее шли
староверы с своими Фелицатами и Леониллами. И завершали картину
пестрых имен ссыльные поволжские немцы, мужчины были в лагерном
заключении, а приехавшие вслед за ними жены – все больше
Эльзы да Эммы и Эллы – жили в городке на поселении. Помню еще
хохотушку тетушку Альму, которая уже после войны растила в
своем палисаднике нездешние цветы – мальвы. Я в детстве все
время путала – то ли цветок Альма, а тетя Мальва, то ли
наоборот. Еще была откуда-то взявшаяся соседка
Клеопатра-бухгалтер из железнодорожного депо, тетя Клепа была с ярко
выраженными черными гусарскими усами – не татарка, не немка, и уж
точно не староверка. Так что подумаешь, Наяда какая выискалась.
Ну, Найка – она и есть Найка.

– Девушки, война, война,

– Идет аж до Урала!

– Девушки, весна, весна,

– А молодость пропала!», – пели пессимистки, не успевшие еще
подцепить себе залетевшее в их городок фронтовое счастье.

– Да, пропала, совсем пропала моя молодость, – плакала
четырнадцатилетняя Валентина. До призывного возраста оставалось еще 3-4
года, тогда же можно было начать официальное любовное
счастье. Однако за эти годы что-то плохое непременно произойдет.
Во-первых, война может, к сожалению, закончиться, а это
значит, что никогда Родина не узнает и не оценит ее смелость,
отвагу, ее жертвенное желание заслонить-защитить собой страну,
во-вторых, переформирование эшелонов могут перенести на
другой железнодорожный узел и прощай «Офицерский вальс». Ну,
почему таким как Найка – все, а ей ничего? Всего-то на три
класса старше, а и жених-офицер, и на фронт санитаркой берут. Да,
пропала твоя молодость, Валентина. Пройдут мимо
мальчиши-кибальчиши и не отдадут тебе салют, не споют о тебе песни
акыны, пройдет мимо и не заметит уральский сказочник-партизан
Бажов, и уж точно не упомянет тебя всуе старик Кун...

У каждого поколения со словом война связана своя ассоциация, своя
история. Для моего прадеда, маминого деда, в большом доме
которого росла и моя бабушка, и тетка Александра, и пионерка
Валя-Валентина, моя мама, и у которого время от времени паслись
позже его правнуки – мы с братом, такой «своей» войной была
русско-японская война 1904 года. Это был большой секрет
прадеда. Не сам факт участия в этой войне, а то, что только ту
войну, как первую любовь, хранил он в сердце и в памяти. Все
последующие войны – гражданская, финская и Великая
Отечественная, хоть и прошлись по касательной по его семье, все же
его войнами-судьбами не смогли стать.

Ему было совсем мало лет, когда он, уральский мальчонка из семьи
старателей, впервые увидел места, находящиеся за пределами
уральской Ойкумены – сначала долгие дни и ночи нескончаемой
сибирской тайги, а потом – чудо из чудес – море-окиян, за морем
лежала чужая страна с диким и неприличным названием –
Япония, где вероятнее всего и жили те самые японо-матери, к
которым любили посылать в его старательской артели нерадивых
работников, а в этот раз послала для чего-то Родина. Однако
увидать чудную страну не пришлось, он оказался в окружении и
сидел в плену возле осажденного Порта-Артура, где японцы для
необразованных русских солдат-крестьян образовали при помощи
пленных же русских офицеров школу грамотности, вернее, не
возражали против инициативы русского офицерства грамотностью
искупить свою вину перед простым мужиком-солдатом, так что мой
прадед научился читать задолго до «лампочки Ильича» и
Всеобуча.

С пленом ему вообще повезло – японцы, в отличие от проворовавшихся
интендантов царской армии, исправно кормили военнопленных,
уважительно относились к ним, и опережая указания еще не
родившейся Женевской конвенции, кормили, лечили, просвещали. Кому
из своих соседей мог прадед похвастать, что видел, как
встает на краю земли солнце, как японцы – мужчины и женщины –
всю жизнь ходят в халатах даже за пределами дома (исключение
составляли только военные в форме), как едят они сырую рыбу,
и про прочие их чудачества. Пленным тоже пытались
подсовывать сырую рыбу по японским праздникам (в наше
просвещенно-ресторанное время я бы решила, что их кормили суши с сашими).
Рыбу русские солдаты брали с благодарностью, потом варили ее в
солдатских котелках, усмехаясь над дикостью японо-матерей,
отцов и их деток.

Если бы прадед был из пьющих, он наверняка бы мог поделиться своими
впечатлениями об императорском поезде, сопках Маньчжурии,
самураях и прочих персонажах русско-японских сказок с
предполагаемыми собутыльниками из местных люмпенов, но увы, то ли в
плену его этому научили, то ли от воспитания староверами, но
прадед был непьющим – на нем был дом, большая семья с
детьми, внуками и правнуками, нельзя было ни время на глупый треп
терять, ни деньги изводить на дурь. Так что, экая невидаль
– Наяда! Непьющий мужик с такими нездешними мыслями был
гораздо большей диковинкой в наших краях, и сказание о нем было
бы посильнее «Фауста» Гете, хотя Фауст тут уж совсем не
причем.

Почему и как случилось, что не любимой внучке-пионерке, а мне,
наезжающей из областного центра на каникулы залетной правнучке,
которую и видел-то не каждый год, и даже иногда забывал как
зовут – столько их было всяких
детей-внуков-правнуков-племенников-племянниц, что сходу вспомнить правильное, подходящее
именно этой сорви-голове имя было непросто, почему мне
досталась исповедь, секретное словце о туманах, запахе тайги,
сопках, солнце, океане, сырой рыбе и людях в халатах? Ответа нет
и спросить об этом уже некого.

При мне прадед не стеснялся доставать свою любимую и единственную
прочитанную книгу «Порт Артур» и читать ее, начиная с любой
страницы. Для того, чтобы это тайное действие свершилось,
должно было так сложиться, чтобы прабабушка ушла из дому по
делам – за продуктами, на огород, на реку стирать, оставшиеся
жить при нем дети (лет 30-40-50-ти в зависимости от года
рождения) были на работе, внучки оставались на своих местах в
своем областном центре и не брали в это время отпуск для
приезда, а остальные правнуки гостили у других бабушек. Вот тогда,
не стесняясь меня – все равно я уже знала про секрет –
прадед доставал очки и Книгу, чтобы никто не мог подумать, что
он может пренебречь домашними обязанностями и судьбой
кормильца и сидеть книжечку почитывать. «Дело на безделье не
меняют!» – это был второй закон моей семьи после закона о связи
массы золота с отсутствием скорости звука из наших ртов.

Книга «Порт Артур» пряталась за образами, где более логично в
советское время было бы держать Библию, но именно потому, что
время было советское, святое писание в доме отсутствовало,
молитвы читались по памяти, смысл их был прост – просить о всем
хорошем: здоровье, общем благополучии, прощении повседневных
грехов. Прадед держал свою любимую книгу в самом надежном
месте, как пьяница держал бы водку в сливном бочке – подальше
от любопытных глаз. Секрет знали только мы вдвоем, однако я
молчала. Молчание – золото, учил уже и мое поколение святой
Николай Угодник, подняв свою руку характерным жестом. Самые
интересные места прадед мне зачитывал, потом отвлекался от
печатного слова и дополнял от себя. Еще помню глупую песенку
из детства, замесившую вместе плохую латынь с исковерканным
японским:

«...И поет по-уральски гармонь –
     Синекура, сакура, банзай.»

Вот такая «сакура с синекурой» была в моей несозревшей голове, когда
я пыталась осмыслить понятие «война» – что-то
трояно-японо-фашистское с двумя обязательными сторонами – белыми и
красными, нашими и ненашими – вырисовывалось единым эпическим
фронтом: подвиги, герои, осады, пленения и нездешняя любовь. И
все это происходило в доисторические времена, так как история
начиналась только после моего рождения. В сказки про
колобков и финистов-ясных-соколов я не верила, и они меня
раздражали своей «невзаправдашностью», а японцы были – дед их видел,
фашистов показывали в кино, подлинность же греческих мифов
подтверждалась мамиными рассказами о Наяде.

(Окончание следует)