Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

– К ней и дома относились по особенному, – продолжала мама. –
Большая найкина семья не донимала ее домашними обязанностями, так
как она и так несла свою самую тяжелую ношу – быть
сказочно-красивой. В огороде для нее поставили качели, и когда
многочисленная родня призывалась на прополку сорняков или посадку
или сбор чего-либо, Найка в венке из полевых цветов качалась
на качелях и пела песни. Вид ее радовал глаз, все
улыбались, и работа была не в тягость. Такого привелегированного
положения не было больше ни у кого.

– «Что же вы девку-то портите? Принцессу, что ли, растите? Так всех
принцесс еще в 19-м году в соседнем городе расстреляли!
Пускай привыкает к нормальному советскому труду,» – возмущалась
девица-гусар Клеопатра Семеновна.

– Она еще своего хлебнет, – отвечала на нападки найкина мать, –
Пусть хоть сейчас живет в радость.

Как и положено мифологической матери, найкина мать оказалась
провидицей и дальнейшая найкина «Одиссея» складывалась по
материнским предсказаниям, то есть по законам жанра.

«Почти муж» уехал на фронт с твердым обещанием вернуться. С
санитарного поезда Найку на первых же неделях беременности отправили
обратно в тыл к родителям, беременными санитарками и их
новорожденными детьми руководство уже пресытилось и при первых
же признаках надвигающегося несчастья старалось от них
избавиться по возможности мирными средствами. Родители Найки уже
успели переехать в другой город, куда и приехало к ним
рожать их беременное чадо. Родившийся сын подрастал и на каждого
сватывающегося к красавице-матери жениха думал, что это
возвратившийся с войны отец.

В 47-м году пришло письмо от друга найкиного «почти мужа», который
сообщил о героической смерти последнего. Однако что-то в
письме смущало, не сходилось, Найка собралась и поехала к этому
«почти другу» в Ленинград – просто посмотреть ему в глаза.
Дверь открыл калека на коляске, инвалид-алкоголик... «почти
муж». Сохранившая верность Пенелопа Ивановна встала на колени
перед безногим защитником Отечества и, рыдая, рассказала и
о рождении сына, и об их гордости за героя-отца.

К вечеру пришел хозяин квартиры – «почти друг» – и за бутылкой
поведал неизвестные страницы из странствий Одиссея: как наш герой
был временно оставлен после войны комендантом какого-то
маленького немецкого городка, как все это время он решал к
какой жене возвращаться, утешаясь в объятиях местной Кирки,
превратившей при помощи своих подруг весь русский гарнизон в
настоящий свинарник. Дорвавшиеся до халявного питья в виде
коллекционного винного подвала местного барона фон-не-помню-как
солдатушки решили довести дело контрибуции до конца, по
ночам предаваясь архаическим совокуплениям в виде свального
греха.

После одной из таких милых вечеринок наш Одиссей залез на
пришвартованный катер, чтобы с мачты услышать пение уральских сирен,
вспомнить о далеком доме и стереть с себя заклинания Кирки,
неловко повернулся, задел за что-то, и сорвавшимся со свистом
якорным тросом зацепил ногу, которую уже через минуту
оторвало совсем. Так отомстила ему Кирка за попытку
предательства.

На его счастье в городке стояла медицинская часть известнейшего
ленинградского бывшего нейро-, а теперь военного-полевого
хирурга – доктора Челидзе, и молодой человек хоть и лишился
сначала одной ноги, потом пришлось отрезать и вторую, однако
выжил. Два раза пытался покончить с собой, но коллекционное вино,
выпитое в больших количествах, полностью нарушило
координацию движений – с самоубийствами пришлось завязать, но и к
женам в таком виде возвращаться не хотелось.

Один из демобилизующихся в память об общих пьянках-гулянках взял его
с собой в Ленинград и обещал разобраться с женами. Через
санитарок местной медицинской части обнаружил каких-то
найкиных знакомых фронтовиков, нашелся и адрес, по которому можно
было написать. Но писать правду не хотелось, решил остаться
героем хотя бы в памяти любимых. Так возникло
письмо-похоронка, отправленное уже из Ленинграда. Воспоминания о Наяде
постепенно стали приобретать смутные очертания: «А была ли
девочка-нимфа?»

Найка, несмотря на свою мифологическую сущность, то же, как и
Валентина, была в детстве пионеркой-геройкой, и поэтому не смогла
бросить своего калеку-алкоголика, привезла сына,
предварительно рассказав малолетке, как отец одной гранатой уничтожил
десять фашистских танков, но последний танк оказался коварным
и перед взрывом успел отдавить ему ноги. В довершении,
чтобы окончательно доказать себе и мужу свою любовь к нему, она
снова забеременела и родила двойню-девочек.

Вот тут начинается самая героическая часть эпоса: как она, ухаживая
за своим мужем-инвалидом, смогла выкормить и выучить трех
детей, работая на трех работах в три смены, сносила десять
железных башмаков, а железные хлебцы переправила на зубные
коронки всей семье. Как он пытался бить ее по пьяни, как Телемах
вырос таким же алкоголиком, а вымахав, пытался повторить
подвиг отца, но уже в мирное время – выдернуть чеку той
единственной гранаты, чтобы остановить десятый фашистский танк, в
белой горячке он выбросился из окна, то есть довел дело отца
до конца. Как ее дочери-близняшки вышли замуж за
алкоголиков, которые сначала пили на троих с тестем, потом по
алканавтской привычке били его смертным боем. Найка же от этого
всего хотела повторить другой подвиг своих эллинских
соучастников мифа – убить всех своих детей, как Медея, к чертовой
матери. Однако дух Эллады постепенно выветрился из ее характера.
Обыкновенная советско-уральская история. Такое батальное
эпическое полотно висело почти в каждой послевоенной семье...

Моя мама и все остальные жители городка про это не знали, беременной
нимфу не видели и продолжали складывать о своей школьной
подруге устные сказания, не затронутые физиологическими
подробностями и тем более подробностями ее послевоенного быта.

А судьба самой Валентины выпала из эпоса – после войны она окончила
педагогический институт ближайшего областного центра, удачно
вышла замуж за студента другого вуза, быстро сделавшего
научную карьеру, они уехали в Москву, ученый стал мировой
знаменитостью, Валентина родила ему троих детей. И все, и
никакого мифа, даже никаких пионерок-героек и комсомольских богинь.
Да и какая судьба-сказка может быть у человека с таким
незначительным именем, как Валентина, ну максимум можно было в
космос полететь, да и туда не сумела.

А что было? Обычное мещанское счастье с фикусом в гостиной,
скатертью с бахромой, снегирем Петькой в клетке – это 50-е, с
разноцветным пластиком немецкой кухонной мебели на кухне,
собакой-овчаркой элитных кровей, сменившей недолго промучившегося в
клетке снегиря Петьку, стеллажи с собраниями сочинений
классиков – этого достигли они уже в 60-е, с машиной «Волгой»
ГАЗ-24, квартирой в элитном доме в Москве, венгерской мебелью
для кабинета из дерева с инкрустацией, чешскими хрустальными
люстрами и югославскими светильниками на кухне и в коридоре
– мы были одними из первых обладателей такого
представительства всех благ социалистической экономической интеграции – в
70-е, дальше – больше, но все не перечислишь, это будет уже
не рассказ о Найке, а опись имущества для суда истории. Одна
дочка учились играть на пианино, сын – на аккордеоне,
третья дочка знала три языка. Потом пошли внуки.

И забылось бы все, как бы ни началась еще одна мифологическая эпоха
под названием Перестройка. Когда во время оно в страну
хлынули чуждые идеологические идеи, вместе с буржуазными
прелестями быта – Кока-Колой и всякими другими МакДональдсами,
кроссовки-«Найки» стали одним из символов поражения в холодной
войне, и по созвучию опять напомнили моей маме о девочке из
своего полузабытого детства. Теперь уже своей внучке Анюте
читались те же греческие легенды и мифы в новом, дополненном
переиздании Куна, а в перерывах между чтением были устные
рассказы – догадайтесь, о ком?

– Найка была «Весной» Боттичелли почему-то забредшей на Урал в День
Победы задолго до этой самой победы. Когда она шла – снег
таял под ногами, а сзади вырастали ландыши и подснежники. У
нее были длинные ножки с узенькими ступнями, как у
андерсеновской русалочки, и туфли-лодочки шили ей на заказ у городского
сапожника. От нее всегда пахло то ли весной, то ли духами
«Красная Москва», то ли венком из приворотных трав, в общем,
чем-то необыкновенным. А грудь у нее была, как у твоей куклы
Барби – высокая и не детская. Но мы, школьницы пионерской
дружины имени Павлика Мороза средней школы железнодорожного
района, даже не пытались ей подражать или на нее походить,
наядами не становятся, ими рождаются. Нас она не замечала, но
не из гордыни, она была очень мила в общении, а от общей
мечтательности и задумчивости...

В начале 90-х годов в квартире на «Соколе» вдруг раздался телефонный звонок.

– Валентина, не узнаешь? Это я, Найка, – раздался голос,
возвращавший к жизни из прошлого всех мифологических персонажей. –
Давай встретимся, я в Москве проездом.

Я знала, знала, что это и есть самая настоящая правда, – радовалась Анюта.

Значит, прав был старик Кун? И боги живут на зеленой и радостной
горе Олимп, а не в этих мрачных храмах, куда меня водят по
воскресеньям пристрастившиеся к православию перестроечные
родители? Ведь вот она, Наяда – веселая подружка
Сатира-Пана-Вакха, живая, говорит по телефону! Найка – это весны цветенье,
Найка – это победы клич!

И было утро, и был день...

На Тверском бульваре в этот морозный день почти никого не было, во
всяком случае, праздно-шатающихся – люди деловые, подняв
воротники и утопив голову в плечах, мелкими перебежками
скользили в свои офисы, на деловые встречи, на лекции или еще
куда-то. Валентина не боялась мороза, так как за столько лет уже
успела поверить, что там, где ступает нога Найки, тают снега
и расцветают ландыши. Найка – это весны цветенье.. Ла-ла-ла.

И вот на скамейке обозначилась женская фигура, это могла быть только
она, пришедшая на заветную встречу, да еще вспомнившая, что
жила с ней рядом когда-то не безымянная девочка-малолетка
из толпы предвоенных школьниц железнодорожного района дружины
Павлика Морозова, а именно она, Валя Иванова, это уже было
как чудо. Валентина приближалась все ближе, сердце билось,
как на свидании с первой любовью, а Найка была даже больше,
чем первая любовь, она была греческим мифом, уральским
сказом. Вот уже ближе, ближе, и через глазницы высветились почки
стоявших сейчас черными деревьев и их будущая весенняя
зелень.

И тут, быстрее скорости света пронеслась мысль – если это снежное
изваяние старой, нездорового вида женщины пусть и с
хризолитовыми глазами, в одежде советского производства
доперестроечных времен и есть Найка-Наяда, то кто тогда я? Глаза
встретились, и как по приказу разбежались в разные стороны, теперь
уже навсегда...

– Бабушка, как она там, как Наяда? – с нетерпением ждала отчета о встречи Анюта.

– А никак, ее больше нет.

– Как так, нет? Я слышала, как ты с ней говорила по телефону?

– Очень просто: руки превратились в ветви деревьев, зеленые глаза –
в будущие листочки, волосы... волосы... забыла во что.

И тут бабушка почему-то рассердилась и с раздражением добавила

– Ну, да ты сама лучше меня должна знать, во что там эти нимфы
всегда превращаются: в лютики, в цветочки, еще в какой-то там
хлам...

Вот и все. Метаморфоза завершилась и обжалованию не подлежала.