Литературная критика

Сюжет этой трагической комедии беспрестанно обновляется и глядится в истории на себя, как в какое-нибудь психологическое зерцало, признавая жанровую особенность свою, подновляя обветшавшую мотивацию на "уже не молодом лице".

Так Чацкий - Зарубежная (РПАЦ и РПЦЗ) церковь: умник, впавший в ревность. Молчалин - Православная (МП): приспособленец, конечно. Софья - народная русская душа: поле битвы и сама битва. Наконец, Фамусов - государство: хозяин дома и отец Софьи. Теперь сделаем паузу на несколько секунд - и читатель, я надеюсь, прокрутит в уме и оценит всё богатство и полнокровие соответствий. Рассматривая драматические сцены " Горя..." в границах этой корреляции, характеры Грибоедова приближают к нам драматизм реального конфессионального климата современной церкви. (Но так и не приблизят.)

Скажут опять: отчего же Софья любит-то этого Молчалина? Не Чацкого умного? Как так отчего - ну, любви ведь не прикажешь, любит - значит любит: и не козёл вроде. А не любит - так не жалуйся, Бог не дал.

Но главное - нельзя любить того, кого нет. Пусть когда-то дети клялись в любви - что ж с того ? Чацкий болтался у "Карла" на куличках (не путать с известным интернет-порталом, пока не замеченном в особых привязанностях к г. Вольтеру), пока красавица Софья вместе с Молчалиным подростала и куковала эти годы у папы (не римского, родного) под крылышком. Нельзя любить пустое место - Молчалин, как и любой терпеливый ухажёр, это понимает. Методично ухаживает за дочерью шефа. И Софья в глубине души благодарна бедному, обделённому талантами писарю, за это.

Но "крылышко" у папеньки Фамусова широкое, тяжёлое - что под ним с бедною невысказанною девичьей душой происходило, знает только она сама. Но не скажет, потому что не умеет как, и горда конечно ещё, фамусовская дочь: Какая там "любимая" дочь, если сватают за важного идиота в погонах, почти дауна.

Софья не высказана, бессловесна, и любовь её подлинная, настоящая - как раз случилась к дураку, ну и что ? - в этом правда её сердца, не ума. Все эти обстоятельства делают настоящим героем в пьесе не Чацкого, залетевшую и не разобравшуюся в ситуации дивную птицу, - а Софью, уже не девочку-ребёнка, а выросшую, беззащитно-несвободную и глубоко чувствующую женщину.

С другой стороны - что ж так все на Молчалина-то окрысились? А если парень по-своему влюбился не на шутку, и пускает слюни как умеет, т. е. тихо, никто и не видит их, потому как характер у него искренно-дружественный, исполнительный. Неместный какой-то. Этим бы всё поорать и рубаху у себя, или у кого другого на груди от чувств растерзать, - а женщина наша, может быть, в тайне, устала от мужланов-горлопанов с их кобелино-красными глазищами? И не умник ей надобен, не герой общественный, а вот именно дружественный спутник по жизни? (Подобие хоть сколько-нибудь удобного <интерфейса>.) Молчалин честно служит и ухаживает за Софьей, думает об их будущем счастье, планы осторожные выстраивает, - где уже тут подлость, в чём она, покажите? Является Чацкий и с парохода, сейчас требует Софью как свою собственность. Дескать, обещали друг другу дети во младенчестве купаясь: а самого распирает гордость самая банальная - как же, она изменила - не ему даже - он сам изменился за годы странствий, - а идее верности, клятве верности! Не вот эта новая, приземлённая Софья, а клятвы и обречённость человеческая - поважнее для Чацкого будут.

А капиталом для себя и Софьи, - что-же Чацкий назначает? Истину? Свою, перевезённую с собой истину (из-за границы, догматизм, но догматизм из-за границы души - уже с частичкой <лже>).

Так в чём же она, "истина-то" эта? Как раз в том в первую очередь, что Чацкий в воспитавшем его <родном доме> никого не любит. Да можно ли, скажите на милость, любить-то такого? Как полюбить-то, нашей Софье, душе любвеобильной, почти вселенской этого Чацкого, когда он всё ругается и скандалит. Не то с ревности, не то с гордости, не то с жиру, а не то с какой-то особенной континентальной глуповатости: Какая-же при такой ненависти возможна у остальных - "свобода", к которой призывает этот человек, истерикующий внизу под лестницей?

Разумеется, сюжет грибоедовской пьесы и реально-историческая церковно-конфессиональной ситуация в России - изоморфизм довольно грубый, но в сумме в первую очередь мы бы искали верности художественно уже завершённой пьесе, а не раскрытой в неизвестность действительности. Здесь нет определённостей соответствующих конфессий, а есть лишь их взаимоопределённость в трагическом стечении пьесы и судьбы. Но можно пойти дальше и вспомнить, что конфессию представляет собой епископ, подобно тому, как единство церкви собирается во едином Христе Иисусе. Отдельный Епископ. А Православный Синод любой конфессии, - креатура тайной ложи обычных человеческих интриг. И тогда отношение к церковной конфессии как к "персонажу" ( и "пароходу", если вспомнить вслед за Маяковским Ковчег старого Ноя ), - станет не таким условным и фантастичным.

Конечно, уподобляя развитие известного сюжета реальным хитросплетениям в истории церкви, мы легко дорисовываем уже известные из пьесы характеры, однако при этом в репрезентируемой исторической действительности невольно, но оторвёмся от правды факта (госпожа История требует всецелого внимания только к ней одной, и бывает в этом права), исказим, скругляя, теряющееся в потёмках лицо исторической действительности. Так, наш Молчалин-Московская Патриархия, чем далее к концу, тем больше унижает эту конфессию своей постной характеристикой. История замученных в советских лагерях и в подвалах Лубянки служителей церкви и исповедников веры христовой (а расстреливали священников вообще, а не только катакомбных, на чём как будто должен настаивать у нас Чацкий, обличая Фамусова-государство), это история подвига, который, получается, так и не находит адекватного движения фабулы у Грибоедова. Хотя разумеется не вся церковь занимала позицию соглашательско-покорственную, (т.н. "сергианскую"), или "Молчалина при Фамусове":

Хотя - как жили сами Фамусов, Молчалин и Софья до приезда в их дом господина Чацкого, остаётся только (хотя и легко) догадываться - действие в пьесе охватывает строгие временные рамки от приезда до отъезда Чацкого из дома Фамусовых. И кореллят указанному диапозону в новейшей церковно-конфессиональной истории очевиден - это девяностые годы, - время, когда РПЦЗ возвращается в Россию, с 1993 года самостоятельно угнездившись в городе Суздале. Да и сама конфессиональная трагедия, в отличие от пьесы Грибоедова, ещё не подошла к развязке. Зарубежная церковь на сей момент из России так и не убралась, как впрочем, неизвестно, далеко ли отъехала та карета, в которую вскочил Чацкий после финального скандала в пьесе Грибоедова. Есть мнения, что не далее Петербурга.

И Чацкий - не характерологическое определение РПЦЗ со всеми вытекающими отсюда под-конфессиями навроде РПАЦ, РПЦ и др. И Фамусов - не совок, хотя местами очень похоже на совка гомо советикус зиновьевско-застойного покроя. Разве Молчалин только уже ясен, отыграл свою роль до конца и в наши невзволнованные дни после разрешённой и уничтожающей критики марксизма в 90-х, теперь успокоился и заделался стратегом новых яйцеголовых 2000-х, зло клюющих своего либерального папу.

Да и Софья, - не Россия, хотя её беды-злосчастья,- все эти пошлость, лень, мещанство, привязанность к дому, не говоря о чисто половых, женских особенностях души, - точно не излечить отдельным словом обличения. Ей бы свободным шагом выйти к солнечному свету, которым освещается Фамусовский дом, не ютиться бы ей вечерами в каморке с начитавшимся Вольтера Чацким, теребя завезённые из-за рубежа истины, словно чужие серьги на чужих ушах. Ведь на улице-то - светло от духовной истории! А тут, в сумерках отцовской каморы, в пыли бездушного канона, злобными искорками мечутся зрачки обиженного Чацкого, желающего безличной истиной, как электричеством, поджечь воспитавший и вырастивший его когда-то дом. Это и есть нео-схоластика, канон-в-себе, плодящий Чацких, но теперь уже и с умом Молчалина, то есть вполне в духе господина Фамусова. Ей бы - Софье, - выскочить отсюда вон, выйти за руку, <сообща> с тем же Молчалиным ( хорошим в общем парнем, служакой), пробуя, учась и дерзая.

Да и РПЦЗ, наконец, в отличие от Чацкого, вовсе не кричит на Софью-загадочную русскую душу, но разве только подсмеивается иронически, чуть свысока. По всему видно - не на исторически-ситуативные вещи пытались мы проецировать персонажи "Горя...", а наоборот, самих героев Грибоедовских вычертить решили таким вот неожиданным образом, о пьесе только и речь шла, - вот как, оказывается, бывает.