Онтологические прогулки

Мне нравится слово. Безделушка. Язык делает значительную часть
работы за нас, глупо к нему не прислушаться. Вообще это интересный
вопрос, почему носители так редко позволяют себе спрашивать свой
язык и прислушиваться к ответам. Наверное, это слишком усложнило
бы процесс коммуникации, где слова стремятся уподобиться чистым
символам без фиксированного значения. Но иногда случай уж слишком
очевиден – просто таки счастливый случай (случай, фавор) в языке.
Если такое бывает, то вот оно. Что такое безделушка? Безделушка
это вещь, называемая так в русском языке. Это вещь, в языковой
интуиции наделенная смыслом безделушки, то есть по сути – смыслом
отсутствия смысла. Вещь, не имеющая телеологии, ни-для-чего-не-предназначенная.
Мелкий – но и редчайший! – случай проявления праздной пустоты
в культуре. Вещь пустая. То есть вещь par excellence,
выделяющая понятие вещности в его максимальной чистоте. Вещь для
себя самой, категория материального мира, сопоставимая с такими
понятиями как чистая идея, чистое искусство.
И это забавно, потому что слово безделушка замыкает
на себя смысл и тем самым прагматизирует такое наименование, которое
означает полное отсутствие какой бы то ни было прагматики. Один
из семантических парадоксов, на которых стоит культура. Очередной
пример на фигуру, исчезающую при взгляде на нее.

Этот постулат не отрицает возможности безделушки быть для чего-то
предназначенной, однако само это предназначение будет определяться
изначальной ни-для-чего-не-предназначенностью, телеологической
пустотой. Соответственно, исходный смысл безделушки определяется
как вещь, обозначающая себя самое при помощи себя самой, своего
рода мета-вещь. В этом аспекте она более вещь, чем какая-либо
другая, но и менее вещь, так как в понятие вещи, тем более специально
изготовленной вещи, включается понятие телеологии. Таким образом,
безделушка с этой точки зрения является как бы исходной точкой
телеологического бытия вещи.

Словарь русского языка XI-XVII века фиксирует появление такой
вербальной формы как «безделица» в значении мелочи, не стоящей
специальной номинации (что-то вроде замечания «и т.д., и т.п.»,
«и проч.»), и в значении весьма незначительного дела – в писаниях
протопопа Аввакума в 70х годах XVII века. Позже – в деловой переписке
Петра I – для обозначения плохой, негодной вещи (т.е. вещи, не
выполняющей своей функции, «минус-вещи»). Коннотация смысла малого
размера и лже-вещи или лже-дела в приложении к безделушке весьма
активно эксплуатируется в дальнейшем языком XVIII века, причем,
и с оттенком малых затрат труда в изготовлении, и отсутствия пользы
в употреблении. Вплоть до отрицания существования и существенности
в междометии, идентичном по смыслу таким как «Пустое! Пустяки!»
– «Безделица!» Именно эта смысловая коннотация оставляет вещь
или явление, подпадающее под понятие безделушки, замкнутыми на
себе.

Зачем же человеку разумному нужны безделушки? Они избыточны, переполняют
быт – так и видишь как они вываливаются грудой из-быта из-бытком.
Громоздятся на полках и – боже, полузабытое слово – этажерках,
собирают пыль, мешают снимать нужные книги, норовят закупорить
шланг пылесоса или, того хуже, перекрыть пищевод вашего щенка.
Но попробуйте их изъять, и ваше окружение будет напоминать тюремную
камеру или больничную палату. Кстати, именно там они доставляют
истинную и неподдельную радость.

Безделушка представляет собой вещь до предназначения этой вещи
и до смысла этой вещи и, поскольку безделушка для нас понятие
родовое, то – до номинации этой вещи. И отсюда изначальная пустота
ее предполагает интенцию наполнения, потенцию предназначения,
тем более сильную, чем более стерильным был изначальный телеологический
вакуум. Безделушка оперативно и свободно конвенциональна. Ей с
легкостью можно приписать любое значение, причем это значение
выступит в ней в своем наиболее чистом виде. Например, она может
стать, и очень часто становится, знаком привязанности. Это просто-таки
снова устойчивая языковая формула – дарю тебе эту безделицу
в знак моей привязанности. Все слова исключительно точны
– дар, как жертва замещающая меня, мои чувства, то есть, знак
меня в акте коммуникации – привязанности к тебе.
Привязанность здесь будет значить самое себя, подобно тому, как
фонит-эманирует радиация, так как безделушка предполагается более
ни на что не годной. Подарок ради подарка. Смысл ради смысла,
причем очень конкретный, индивидуальный смысл.

Или иначе: пустая форма позволяет очистить смысл высказывания.
Здесь возможно сопоставление с употреблением термина в научном
языке. Термин, заимствованный из иностранного языка, представляется
свободным от контекстуальных наслоений и, следовательно, от возможных
побочных нежелательных коннотаций. В идеале термин в точном научном
дискурсе (я не имею в виду, конечно, пост-хайдеггеровскую философию)
не значит ничего до употребления его в конкретном случае. Такая
словоформа приравнивается к имени собственному, несущему единичное
значение, что самым парадоксальным образом соединяет строгий научный
дискурс с мифологическим мышлением. Так же и безделушка, будучи
функционально изначально пустой, конвенциональной, способна обрести
всю силу единичного поименования – мифа.

Смысл безделушки совпадает со смыслом контекста, овеществляя связь,
контакт или канал коммуникации между сторонами, завязывая на себе
этот семантический узел. Этот узел, частенько украшенный бантом,
материализуется на упаковке безделушки. Впрочем, о банте в свое
время. Безделушка фиксирует контакт – опредмечивает его, давая
времени вещественную передышку. Адресованность может определить
форму безделушки, иконизировать выбор. Этот выбор столь же предсказуем
на определенных срезах культурной истории, сколь и осуждаем в
этой своей предсказуемости на их излетах. Ах, опять медальон
в виде сердца! Кольцо-поцелуйчик. Это конечно некий смысл
до конкретного случая, но он настолько тривиален, и настолько
не меняет ситуации, что можно им пренебречь. Главное в процессе
дарения безделушки то, что некоторое нематериальное отношение,
стремление к контакту обретает выражение, явленное зрению и осязанию,
опредмечиваясь и становясь тем самым сувениром или памятником.

Это наиболее естественное состояние безделушки. Самая распространенная
формула, в том числе оседающая на вещи в виде надписи, при передачи
сувенира из рук в руки: «На память N от X» – Petro Primo Catharina
Secunda. Это памятник индивидуальной ситуации индивидуального
контакта.

«Люби меня, как я тебя» – как? – и это «как», которое не ухватишь
никакими описаниями и определениями, не детектируешь никакими
психологическими тестами, легко и просто, здесь и теперь обретает
свое вещное существование, оплотняясь именно в пустячке. Безделушка
– памятник мимолетным и нематериальным переживаниям, эмоция, прикнопленная
к пространству и подлежащая хранению во времени. Это снимок, фиксация
осуществленного и/или желанного эмоционального контакта. Теперь
понятно, почему в тюрьме и в больнице столь желанны безделушки.

Конечно, безделушка может иметь и некоторое прикладное, утилитарное
назначение, например, перочинный нож или булавка для галстука
(написала, и тут же усомнилась в утилитарности означенного предмета),
но все же в случае подарка эту прикладную цель следует считать
неосновной. Почти-ни-для-чего-не-предназначенность-кроме предполагает,
что когда эта вещь будет использоваться, она помимо своей практической
функции будет выполнять еще и памятную. Объем же этой памяти (предполагаемый
адресантом и обретенный адресатом) определяется характером и степенью
зависимости друг от друга дарителя и одаренного. Вновь смысл зависит
от индивидуального случая, запечатлению которого и посвящена безделушка.

У некоторых людей наблюдается тенденция к использованию любой
вещи в функции памятника. Причем часто эта память может быть направлена
на самого субъекта (эти часы я купил с первой получки).
Здесь субъект осуществляет контакт с самим собой, любимым, во
времени. То, что в качестве примера наугад возникли именно часы,
кажется неслучайным – это литературный и речевой штамп поколения
шестидесятников прошлого века, часы, купленные с первой зарплаты
были типичны, знаменуя начало отсчета времени самостоятельной
жизни. Памятник – всегда машина времени. Еще чаще осуществляется
контакт с родом – семейная память реализуется в бережно хранимой
семейной реликвии. Это может оказаться случайная и, как правило,
за давностью лет совершенно бесполезная вещь. Впрочем, и при использовании
этой реликвии по ее утилитарному назначению, постепенно этот смысл
назначения вытесняется рефлексией над ним – сколько им
лет, а все еще ходят!

Удивительно, что зачастую объектом подобной реликварной памяти
становятся личности, имевшие полную возможность запечатлеть себя
казалось бы более культурно весомым способом – писатели, поэты,
художники. Но если эмоциональный контекст из книги еще извлечь
надо, да на страже стоят филологи с гневным окриком о неравенстве
лирического героя автору, то в ситуации вот-трубка-поэта
этот контакт возникает автоматически. Трубка здесь очень отчасти
является ответом на сакраментальный вопрос курил-ли-Пушкин?
Да и вообще это-не-трубка – это скорее инструмент
персонального контакта с человеком. Заблуждение думать, что подлинность
вещи занимает только специалистов, она совершенно необходима и
просто любопытствующему в качестве гаранта подлинности контакта.

Если в семейном реликварии вещь хранится ради персонально-родовой
памяти, то в коллекции вещь хранится ради вещи, ради себя самой,
здесь осуществляется наиболее чистое бытие безделушки, своего
рода самовыражение ни-для-чего-не-предназначенности. Более того,
коллекция превращает любую вещь в безделушку, очищая ее от утилитарного
назначения, оставляя ей лишь значение системное, сопоставимое
с системой богатства-денег, как его описывает Фуко. Коллекция
тем дороже, чем объемнее и системнее. Научное музейное хранение,
напротив того, любой безделушке дает культурно-историческое наполнение.
Разумеется. речь идет о тенденциях -– в культурном поле возможны
разнообразные смещения и совмещения.

Какие именно вещи предрасположены к тому, чтобы стать контактными
памятниками или безделушками. Кажется очевидным, что в первую
очередь не обремененные громоздким культурно-традиционным смыслом,
поскольку именно пустая форма легче наполняется индивидуальным
содержанием, очень индивидуализированным содержанием – часто это
вообще единичное, только мое, личное воспоминание.

В какой-то мере этому требованию сразу удовлетворяют все новинки,
новые вещи, ранее не бывшие в культурном употреблении. В чистом
виде таких вещей почти не бывает, они немедленно вписываются в
культурный контекст, наследуют значения по подобию с уже бывшими,
мы увидим это на примере курительной трубки. Тем не менее, новинки
хотя бы потенциально более пусты. Любое, даже весьма утилитарное
изобретение, сначала воспринимается как игрушка, забава, – будь
то велосипед или телевизор. Во всяком случае такое восприятие
типично для нового времени. Если такая новинка еще и на
самом деле бесполезна, то у нее есть все шансы породить
коммуникационную эпидемию, так называемая креза – «A
fad, also known as a craze», как это случилось с хула-хупом.
Новинка провоцирует контакт. Редкость обладания новинкой есть
повод, мотивация контакта – так ходили в гости «на телевизор»
в начале 50х. В этом случае еще характерно, что сама вещь являлась
коммуникативным устройством. Но это не главное, главное – стартовая
культурная идиосинкразия – уникальность вещи. Так и курьез, нечто
фантастическое и странное, которому трудно найти объяснение и
подобрать аналогии, может стать коммуникационным хитом – Лох-Несское
чудовище, например. То же касается и раритетов, древностей. Объединяет
их, как кажется, потенция, свернутая форма семантических возможностей.

Принципиальная потенциальность безделушки отражает потенцию свернутой
ситуации. Принцип ее руки касались этой вещи,
то, что уже не осязаемо, то, что субъект не получил сам или не
может получить сейчас, остановлено, зафиксировано в вещи.

Извлечение этого контакта из вещи может быть в разной степени
автоматизировано. Этот процесс оказывается предельно индивидуализирован
в эпоху романтического культа естественных, природных отношений
и, соответственно, культа дикой, природной безделушки. В этом
случае никто не может получить информацию из вещи, кроме договорившихся
о том, что она там есть.

Вот пример культового типа, во всяком случае, так он подавался
в агиографии Поэта в советской средней школе: «Каждую ночь я гуляю
в своем саду и говорю себе: «Здесь была она [...] камень, о который
она споткнулась, лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа»«
(Из письма Пушкина). А вот примечание А. П. Керн: «Никакого не
было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни деревьев.
[...] Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня». Форма здесь
пуста a priori – предмет памяти может вовсе не быть в контакте
с объектом памяти, тем не менее сам контакт осуществлен. Значение
здесь образуется при помощи весьма специфического тропа – контагиозного
тропа (позже виртуозом анализа такого типа тропов будет З. Фрейд,
а виртуозом использования этих тропов Л. Бунюэль). Желание заряжает
или заражает пространство

возможного контакта в такой степени, что уже почти неважно, что
попадется под руку из этой эманирующей магию среды.

Удивительно все же, с какой бессознательной легкостью человек
оперирует наиболее простой и удобной формой для разрешения сложнейшей
семиотической задачи – знаковой фиксации того, что как бы принципиально
не подлежит коммунальному владению, то, что прячется от общественного
взгляда, то есть по идее – от языка. Живая эмоция сугубо индивидуального
контакта просто извлекается из любого предмета, какой бы ни случился.
Это очень похоже на то, как дети используют окружающий их вещный
мир на правах игровых знаков – заместителей скучной безэмоциональной
реальности.

Можно говорить о пансемиотизме человеческого сознания, то есть
о такой процедуре, когда любой объект наделяется знаковой информацией
(добавим здесь – культурной информацией или информацией второго
уровня, надстроенного над как бы естественной) до востребования.
И эта информация может быть получена по требованию. В случае с
камнем в любовном контексте в форму знаковой информации претворяется
эмоция желания, которая и может быть извлечена с достаточной степенью
регулярности. Вполне сопоставимо с системой «запись – воспроизведение».

Эмоция в чистом виде не подлежит хранению, ее можно только переживать,
пока она длится. Но ее можно воспроизвести, экстрагируя из того,
что подлежит долговременному хранению – из вещи. Ну, симулякр,
конечно. Скоропортящиеся продукты заменяются муляжами в витринах,
мертвая плоть бальзамируется в мумию, бог опредмечивается в идоле.
Принцип, как можно заметить, универсальный. Но с другой стороны,
почему – симулякр? Это целиком зависит от субъекта знакоизвлечения,
если извлекается то, что удовлетворяет потребность в объекте,
то вопрос о подлинности становится праздным.

Итак, для хранения индивидуальной эмоциональной информации используется
наиболее свободная от утилитарного смысла пустая форма. Точнее,
здесь можно говорить о разделении двух типов содержания, соответствующих
одной форме: денотат не совпадает с означаемым понятием, как это
происходит в тропе. Иными словами, можно говорить о содержании
формы и содержании понятия. Семиотический прецедент безделушки
весьма показателен: содержание формы тщательно вычищается (напоминаю,
мы договорились исходить из языковой аксиомы – безделушка есть
безделушка, иначе она перестает ею быть) и вычищается именно в
процессе функционирования.

Это становится очевидным, когда на функции безделушки-сувенира
используется не артефакт, а некий случайный объект. Объект, попавший
в случай, в фавор. В любовном контексте это особенно актуально.
«Камень, о который она споткнулась» – это именно и только ситуативный
камень. Культурно-традиционный смысл этого объекта игнорируется
полностью, даже в качестве содержания формы он указывает на корни
деревьев. Но корни не унесешь с собой, а камень можно, потому
выбирается то, что оперативно соответствует портативному памятнику.
Понятийным содержанием становится ситуация контакта, диалога.
Вот цепочка уподоблений:

Я____________ОНА, ОНА____________КОРЕНЬ, КОРЕНЬ____________КАМЕНЬ,

следовательно ОНА___________КАМЕНЬ___________Я

Цепочка, убеждающая в том, что наличествует вполне ощутимая и
детектируемая связь между Я и ОНА.

Разумеется, значение формы здесь не элиминировано полностью, но
на первый план выступают некие побочные, окказиональные валентности,
ситуативная характеристика камня: камень – это то, что может лежать
в пыли у ЕЕ ног (в этом смысле он прямо уподобляется субъекту
– Я контакта, как в расхожей формуле Я у ваших ног), камень –
это то, что можно унести с собой и сохранить (важны такие параметры
как долговечность и размеры), камень – это то, обо что можно споткнуться,
запнуться (это важно – остановка во времени, фиксируется предметом,
который мог стать причиной остановки), камень – это то, что может
попасться в зоне прогулок, в романтическую эпоху это будет ландшафт
– природа.

Кажущаяся простота ситуации на самом деле характеризуется сложным
сплавом возможного и случившегося, случайного и закономерного,
материального и метафорического, природного и культурно-традиционного
при высокой степени безразличия к конкретике данного предмета.
Хотя, конечно, последнее тоже не совсем верно – камень и увядший
цветок рядом с ним являют собой настолько стабильную пару памятника,
даже надгробного, что даже разница в масштабах не может помешать
увидеть эту культурную аналогию. Это настольный памятник нехватке
возлюбленного. Представим себе, что вместо камня лежит корень,
кажется, это будет гораздо менее картинно. Вся эта процедура материализации
контакта напоминает шараду или загадку, где интересен сам шифр,
перебор вариантов отгадки при заведомо неполной информации о загаданном
предмете. Загадки выявляют неявные в обыденном употреблении связи
между понятиями. При этом и шарада, и загадка, ровно как и сувенир,
являются формами контакта, общения, более того, это как бы знаковая
замена самого процесса общения, как и безделушка – знаковая замена
именно процесса контакта, отношения между субъектами. Безделушка
– это канал, промежуток, граница, на которой встречаются руки
и глаза (прикосновения и взгляды) друзей и влюбленных. Если между
вещами границей пустота, заряженная нашим знанием о вещах, то
аналогом пустоты между двумя эмоционально заряженными субъектами
будет напротив того – вещь.

Прецедент пустой или опустошенной в ситуации формы помогает понять
более сложный механизм сувенира с неотмененным культурно-традиционным
смыслом. Здесь происходит наложение функционального и окказионального
значений предмета, вернее, его окказиональное значение выступает
в качестве функционального, заслоняет его. Таким образом конкретная,
уникальная ситуация может приобретать традиционные коннотации.
Традиция начинает значить ситуацию, вещь при этом снова остается
пустой (ср. расхожее «Важен не подарок, а внимание»). В случае
с безделушкой обусловленность контекстуального значения традиционным
совершенно необязательна, ей достаточно быть самой собой – приятной
для рук и глаз вещицей. Традиционное значение – полезное из пары
«приятное с полезным» – факультативно в безделушке, что, напомним,
довольно нетривиально для культурного пафоса пансемиотизма. Потому
инерционно предполагается, что безделушки существуют на периферии
культуры. Меж тем они составляют значительную долю даже в экономике
некоторых сфер и регионов, например, курортов. Это вообще часть
культуры туризма, а современная западная цивилизация это цивилизация
туризма и по стилю жизни и по менталитету (см. главу в книге К.
Богданова). Здесь важно подчеркнуть, что сувенир туриста это такой
знак, который фиксирует память о пребывании в месте-времени, ничего
не меняя ни в этом месте-времени, ни, по сути, в жизни туриста.
Это опять некоторая пустота пребывания, выпадение из рутинной
обыденности социальных обязательств для блаженного ничегонеделания,
передышка в карьерной гонке времени. Тому и равна безделушка.

Что значит, безделушка не меняет ситуации? В этом состоит важнейшее
отличие ее от магического символа. Существует класс предметов,
которые внешне могут быть неотличимы от безделушек, однако их
культурно-традиционный смысл столь велик, что они не столько соучаствуют
в выборе ситуации, но могут в значительной степени формировать
ее. Обмен крестами делает людей, не бывших до того братьями, крестовыми
братьями. Обмен кольцами не столько фиксирует контакт, сколько
сигнализирует переход в качественно новый статус отношений. Показателен
бродячий сюжет об обрученных, потерявших или никогда не знавших
друг друга, – самого контакта нет, есть его знак, конституирующий
его. Смысл здесь существует не до вещи, а после вещи. Вещь подтягивает
ситуацию к традиционно-символической. Смысл здесь подобен клейму
на теле – он несмываем. Предполагается, что этот смысл может быть
утрачен только вместе с жизнью. Это положение иллюстрирует распространенный
мотив неснимаемого кольца с пальца обрученного. Классическим примером
здесь «Венера Ильская» Проспера Мериме. Сюжет недавно был презабавно
обыгран в «Кладбищенских историях» Б. Акунина, где обрученным
оказывается разоритель могилы Оскара Уайльда. Сюжет может трансформироваться
и так, что потеря предмета приводит к утрате жизни. Данное понимание
символа (именно так символ трактуется Павлом Флоренским и Алексеем
Лосевым) близко к понятию тотема или магического предмета, но,
разумеется, не идентично. При том что использование этих символов
представляется весьма ответственным (ср. с этим дожившее до наших
дней предостережение старших относительно подарков от незнакомцев),
опасность подобной игры заключается именно в несовпадении смысла
и ценности ситуации с ее смысловым и ценностным эквивалентом.
Это уже игровой намек на опасность, что архаическое тотемическое
прошлое может буквально с того света достать того, кто вздумал
шутить с его святынями.

Такой подход дает нам представление о разнице между действием
символа и безделушки. Но следует заметить, что таких вещей-символов
в современном обиходе осталось крайне мало, и их функционирование
ограничивается определенными субкультурами. Тут все зависит опять-таки
от коммуникативного контекста и языка участников. Обмен кольцами-поцелуйчиками
может быть использован и в функции символа, и в функции безделушки.
Так же подарок девушке teddy-bear может фиксировать уже имеющуюся
симпатию, а может подтолкнуть ситуацию к следующей стадии в отношениях.

Вот крайние точки на шкале функциональной значимости вещи, употребляемой
в качестве контактного памятника: безделушка, фиксирующая самый
факт контакта, и магический предмет, устанавливающий этот контакт.
Конкретные случаи располагаются по этой шкале. Причем, это расположение
зависит от точек зрения адресата и адресанта, которые могут не
совпадать. Кроме того оно подвержено изменению во времени и в
пространстве: магическая ценность вещи со временем может повышаться,
понижаться, исчезать, появляться, адресат и адресант могут смениться,
поменяться местами (например, ситуация возвращенного подарка).
Во всех этих перемещениях и превращениях вещь очевидным образом
остается пустой и неподвижной, как пуст и неподвижен мяч на футбольном
поле, вокруг которого суетятся игроки и неистовствуют трибуны.

Сходным с безделушкой образом функцию эмоционального эквивалента
выполняют цветы. Их красота – приятность, конституирующая приятность
отношений – и недолговечность являются наиболее близкой аналогией
контакта, как и легкость воспроизведения, повторения (каждый раз
то же самое и всегда новое). Но именно принципиальная недолговечность
не позволяет им стать сувениром, памятником. Они легко сопутствуют
памятникам, и выполняют при них роль грамматической категории
времени. Свежие – настоящее, момент, мгновение, увядающие – недавно
прошедшее («камень ... подле увядшего гелиотропа»);
засохшие – давно прошедшее (например, сохраненные в книге – романтическое
loci communis). Цветы у подножия памятника –
постоянно возобновляемая память, вечность, закрепленная моментом.