Онтологические прогулки

Настоящая работа представляет собой два эссе, объединенных одним
мотивом – мотивом курения. Это именно мотивная связь, не предполагающая
строгой исторической зависимости и даже последовательной типологии.
Культурная функция курения по-разному реализует себя в разные
периоды и в разных сферах. И при этом, некоторые семантические
и прагматические коннотации оказываются настолько стабильными,
что позволяют усмотреть параллели между весьма отдаленными феноменами.

Именно поэтому в заглавие вынесено понятие визуального фольклора
в качестве определения сферы наблюдения. При этом фольклор здесь
понимается скорее как подход к материалу, что есть, разумеется,
определенный отход от традиции использования этого понятия дефинирующего
устное вербальное анонимное народное творчество. Я полагаю, что
любой продукт культуры может рассматриваться как результат коллективной
языковой деятельности, включая изобразительные тексты, имеющие
даже указание на конкретное авторство. Если мы в своих наблюдениях
переходим в сферу типологии, блуждающих повторяющихся мотивов,
бытование которых никак не может быть определено в терминах цитирования
с известными источниками, мы тем самым вступаем в зону не историческую,
но мифологическую – в зону коммунального владения языком, в нашем
случае – языком визуальной культуры. Таким образом, мы описываем
регулярные механизмы смысло- и формо-образования культуры, которые,
как мы увидим, на достаточно высоком уровне типологического обобщения
не зависят от конкретной национальной традиции и исторической
локализации. В принципе, с этой точки зрения нет особо большой
разницы, имеем ли мы дело с авторскими текстами или с текстами
анонимными. Каждое высказывание имеет автора, но автор, при этом,
есть всегда продукт языка, то есть принадлежит коллективному полю.
Подпись и дата в углу картины многое меняет в ситуации продажи
ее с аукциона или получения гонорара, но мало помогает в понимании
самого языка, на котором произведение артикулировано. С этими
предпосылками мы и вступаем в зону иконографии курительной трубки.

Табакокурение

Культурологии курения в России посвящена замечательная работа
К. Богданова «Право курить» (Богданов 2001: 285-377). Я не повторяю
положений, достойных того, чтобы их прочли в этом источнике, отсылая
всех заинтересованных как в материале, так и в корректном философском
осмыслении темы к указанной работе. Для меня было важно, однако,
подчеркнуть некоторые специфические, в первую очередь иконографические
аспекты мифологии табака.

Табак во всех его видах выполняет коммуникативную функцию вплоть
до настоящего времени. На родине этот продукт, что было позже
зафиксировано в романтической литературе про индейцев, служил
символом (именно символом в лосевском понимании, магическим средством
изменения социальной ситуации) мирного сообщения – трубка
мира. И в Европе, и в России табакокурение осмысляется
в разнообразных контекстах в качестве коммуникативного предлога:
перекрестные предложения попробовать моего; курительные
комнаты сначала для мужского общения, потом разнообразные курилки,
обслуживающие профессиональные и прочие субкультурные сообщества
(курилка Публички, например, или курилка
Ленинки, зафиксированная в качестве места для эротической
селекции, позже определенной как pick-up, фильмом-штампом «Москва
слезам не верит»); апеллятивы вроде, дай сигареточку, у тебя брюки
в клеточку или дай папиросочку, у тебя костюм в полосочку (любимая
присказка моего любезного друга Аркадия Блюмбаума), «давай закурим,
товарищ по одной», оставь докурить («Друг, оставь
докурить, а в ответ – тишина...» – обрыв коммуникации по Высоцкому),
дай закурить, дай затянуться.

Дай закурить – вообще примечательная формула, поскольку она стандартно
предполагает не поощрение к мирному общению, а совсем наоборот.
То есть это формула, используемая в роли мирно-коммуникативной,
формула, которая уже стала маской, настолько понятен ее поверхностный
смысл.

По сети ходит такой анекдот:

«Слышь, лох? Дай закурить! – безобидная в общем фраза в темноте
почему-то всегда звучит угрожающе.

– Нет курить. В рыло могу дать. Хочешь? – поинтересовался прохожий
у стрелка.

– Ну зачем вот так вот сразу прибегать к насилию? – не понял субъект
в темноте. – Неужели вы настолько примитивны, что способны обидеться
на элементарное «лох»?

– Нет, конечно. Поясню – вы просите закурить, курение причиняет
вред вашему здоровью, стало быть вы жаждете причинить себе вред.
Сигарет у меня нет, но как человек чуткий, я не могу оставаться
равнодушным к вашим просьбам и предложил вам побои, как равносильную
компенсацию вреда, причиняемого вашему здоровью одной сигаретой.

– Филфак?

– Он.

– Год выпуска?

– 89-й.

– Группа?

– 33-я.

– Сеня?

– Федор ты?

– Я. Сколько лет, сколько зим..» (Я взяла здесь – http://makkey2.livejournal.com/9554.html
– анекдот явно авторский, но ко мне попавший уже анонимным, с
чем его и использую). См. также целый ряд анекдотов в Богданов
2001: 317-319.

Приведенный анекдот построен на игре различными коммуникативными
стратегиями. Указывается на обе очевидные коннотации формулы дай
закурить – мирную и провокативную, а также на ауру вреда жизни
и здоровью вокруг табака, отсутствие которой может быть компенсировано
адекватным коммуникативным членовредительством. Кроме того, здесь
обыгрывается ситуация опознания принадлежности к клану, к сообществу.
Можно вспомнить аналогичное использование табакерки в романтических
аллюзиях на недавно минувшее XVIII столетие – вампиры, нюхающие
табак в повести А.К. Толстого, подающие при этом и тем самым друг
другу тайные знаки (см. Григорьева 1992).

Курение, таким образом, предполагает компанию, общение, социализацию.
Причем, социализацию в ее вакантном варианте. Здесь мы вступаем
в зону dolce far niente. Перекур! И пусть некурящий
сожалеет об отсутствии этой вредной привычки, он выключен из общества
– Кто не курит – тот не перекуривает (см. также
Богданов 2001: 333). Многие начинали так курить, именно за компанию.
Но кроме того в перекурах сигарета членит временной поток, и ее
дым есть знак холостого хода времени – тщетности. Курение имеет
прямое отношение к сюжету Vanitas, но и, как видим, в значении
отдыха, простоя в неумолимой карьерной гонке. «Лежу, курю, жду
превращений» из «Алисы» как нельзя лучше иллюстрирует эту промежуточность.

Наркотическая зависимость от сигареты конечно тоже очень социально
и культурно весома. Получается, что во времена всеобщего распространения
курения были легитимированы практически принудительные паузы в
трудовом бытии, зарезервированные для замкнутой на себе коммуникации,
в том числе и в виде автокоммуникации, которая есть, разумеется,
также сообщение с языком, то есть с социумом. Более чем странный
феномен общественного попустительства и даже поощрения таких пауз,
возможно объяснимый тем, что таким образом подобное выпадение
из процесса как бы поддается контролю. В постсигаретную эпоху
появляются иные претенденты на эту функцию фиксированного промежутка
– можно вспомнить исключительно мнемонически удачный рекламный
слоган: «Сделай паузу, скушай «Твикс»!» – однако, это уже скорее
постмортальная рефлексия над принципом.

Таким образом, в курении мы имеем дело с пустой вещью, с пустым
объектом, бессмысленной и недолговечной акцией. Курение смыкается
с бездельем и пустячностью. Об этом свидетельствуют и языковые
формулы – не за понюшку табаку. Но одновременно
это мелочь – последняя капля, переполняющая чашу – дело
табак ( об этимологии этой формулы, а также указание
на асоциальность курения см. Богданов 2001: 303). Я полагаю, что
настойчивое, а в последнее время даже навязчивое, идеологически
репрессивное увязывание курения со смертью также является следствием
терминальной культурной ауры этого феномена. Пачка сигарет с предостерегающей
наклейкой превратилась в эмблему (фигура + мотто) Vanitas. Курение
это пограничное, промежуточное занятие. Промежуток же и есть канал,
который может быть использован для коммуникации.

Канал может оставаться пустым. Да ему и лучше оставаться пустым
по большей части, чтобы быть всегда готовым к приему сообщений
или к превращениям. Вот и курение, с другой стороны, требует и
дает уединение.

Рассказ Бориса Локшина дает прекрасное описание функциональности
сигареты, связующее оба полюса и коммуникацию, и уединение:

«Мой близкий друг юности очень боялся свою маму – зубного врача
родом из Харькова. Поэтому, когда он в десятом классе начал курить,
он чтобы мама не догадалась, каждый вечер говорил маме, что идет
гулять, выходил из дому, садился в метро, и ехал 8 остановок до
Курского Вокзала. Там он курил одну сигарету, а потом ел булочку
за 9 копеек и кофе за 6, чтобы забить запах, и ехал обратно домой.

И так он жил до самого четвертого курса, до тех пор пока не сломал
маме руку и не съехал из родительского дома.

А поскольку он был мой очень близкий друг, то я почти каждый вечер
встречался с ним на Курском вокзале, где мы с ним курили и обсуждали
наши юношеские проблемы.

Когда он все-таки свалил из дома и даже женился, выяснилось, что
без Курского вокзала он жить уже не может, и он продолжал каждый
вечер ездить туда курить.

А я продолжал там с ним встречаться, но все реже и реже, а потом
вообще уехал в Америку, а он с тех пор полностью пропал.

Телефон у него не отзывается. Я когда в Москву приезжал, всегда
заезжал на Курский вокзал в надежде его там найти, но без всякого
результата...»

В этом мемуаре переплетается множество нужных нам мотивов. Конечно,
в первую очередь, это запретность курения, которая отсылает одновременно
и к исторической, и к фрейдистской мотивации. Мама запрещает курить.
Обычно курят тайком от мамы, причем, иногда дожив до седых волос.
Частенько мамаши курят, скрываясь от детей – тотальная наследственная
слежка. Это еще и история про настоящую мужскую дружбу вокруг
сигареты. История про затерянность, уединение в толпе на вокзале.
Последняя сигарета, картинно брошенная на перрон – она
не пришла. Вокзал – терминал, граница, место встреч и
расставаний. Настоящий маргинал знает, где центр (Кремль – нам
не туда), а где пограничье (Курский вокзал здесь отдается явными
аллюзиями на «Москва-Петушки» Венидикта Ерофеева).

Уединение с сигаретой предполагает еще одну мотивную развилку
темы. Это сигарета в туалете и сигарета в сексе.

Малогабаритность советских квартир была серьезной проблемой для
курильщиков. Их выгоняли на балконы и на лестничные клетки. Альтернативой
был туалет – кабинет уединения, где, опять-таки в силу малогабаритности
жилья, многие проводили немало времени в раздумье и за книгами.
Некоторые даже переместили туда важнейшие книжные полки и написали
диссертации, в то время как за тонкой, но запертой (!), дверью,
бушевали родители жены и орало общее потомство. Известно, что
никотин расслабляет гладкую мускулатуру, что способствует метаболическим
процессам. Но, конечно, одной медицинской рекомендацией эту мотивную
повязку объяснить невозможно. Это был ритуал многих. Не только,
кстати, в Советском Союзе. Если вспомнить знаменитую сцену из
«Фантома свободы» Бунюэля, то можно убедиться, что ритуал курения
на унитазе соблюдался и загнивающим Западом.

Иконографически сигарета не очень часто, но может совмещаться
с экскрементами. В моей коллекции есть постер антинаркотической
компании, проведенной в Эстонии в 2005 году, где трансформация
сигареты (правда, надо честно признать, что это косяк) в дерьмо
выражена с сюрреалистической откровенностью, однако, это все же
скорее эксклюзив.

Хотя, казалось, сигара могла бы притянуть такое сходство, однако,
мне не попадались примеры. Вербальный язык же вполне благосклонен
к этой теме. Я прошу прощения за обсценность народной мудрости,
выражающейся, например, следующим образом: Не бросайте
бычки в унитаз, их потом трудно раскуривать или Сраньё
без куренья – что чай без варенья. Никакого удовольствия
иначе, понятно. Кроме того, здесь подчеркивается некоторая избыточность
сигареты в физиологическом процессе – на сладкое, десерт. Снова
сигнал резервной зоны. Или еще более жестко выражается панк-группа
«Оркестр «Савой»«: «Я не могу срать без курева!»

Конечно, курение в сортире тоже могло быть частью суб-социализации.
Так курили школьники, в поздние советские годы курили уже не только
табак, прячась от учительского состава (опять тема Большой Мамы
и Большого Брата). Курили за сплетней девушки всех возрастов в
конторах и бесчисленных НИИ. В последнее время в связи с выигранной
пропагандистской войной курение переместилось практически полностью
в субкультурную жизнь. Чем «цивилизованнее» страна, тем меньше
курящих. Но это уже не наша тема.

Курение и секс – важнейшая мотивная пара. Едва ли ни основной
культурно успешный текст здесь это «Кармен» Мериме, переработанный
в супер-шлягер Бизе. Прекрасная табачница, представительница экзотической
дикой культуры, в некоторых аспектах сопоставимой с европейским
мифом об индейской естественности и свободе, наделена непреодолимой
сексуальной привлекательностью и одновременно смертоносной кастрирующей
силой. Кроме того, она обладает некоторыми навыками общения с
иными мирами в дивинационных практиках. Цыганки вообще традиционно
курят и так и изображаются в текстах, смыкаясь в иконографии и
мотивной ауре с образом шамана.

Иконография здесь чрезвычайно богата. Да и тема разработана в
психоаналитических деталях. Фалличность сигары это трюизм и задолго
до случая Клинтон-Левински. Более интересна тема сигареты как
подруги, то есть некоторой инверсии относительно стандартно маскулинного
ее образа. Народная мудрость не чужда и травестии, что и зафиксировано
в строках Аркадия Северного:

Сигарета, сигарета,
Ты одна не изменяешь.
Я люблю тебя за это,
Да и ты об этом знаешь.
Сигарета, сигарета,
Обожаю дым твой синий.
Я привязан к сигарете -
Даже больше, чем к любимой.

То, что прикасается к губам, может феминизироваться или маскулинизироваться
в зависимости от пола губовладельца. Известная фотография Даниэля
Крамера, на которой запечатлен Боб Дилан с губной гармоникой,
в которую как-то хитро вмонтирована сигарета, дает вариант намекающий
на куннилингус.

При этом в женских губах, как правило, сигарета отсылает к окультуренному
феллацио. Забавно, что и тот и другой вариант как-то сочетаются
с музыкой. Губная гармошка Дилана здесь не единична в своих намеках.
Можно вспомнить еще и манок Веселого Диделя («Он лады проверит
нежно, щель певучую продует») Багрицкого – явное наследие певучей
панической флейты-сиринги. Феллацио же традиционно определяется
как игра на флейте. Значит, сигарета это такой предмет-андрогин,
меняющий пол в зависимости от контекста. (О смешении маскулинной
и фемининной семантики в обсценной лексике см. Соловьев 2006 ;
мотив андрогинности в русском символизме рассматривается в моей
статье: Григорьева 2006).

С сигарой таких трансформаций почти не наблюдается. Сигара иконографически
гораздо более определенно указывает на пенис, что не требует никаких
пояснений и доказательств. Ну разве что просто стоит привести
один великолепный в своей иконографической типичности пример,
выловленный в сети.

Сигарета, напротив, скорее имеет тенденцию означать недостаточность
маскулинности. Здесь тема курения смыкается с темой импотенции,
и отсюда вновь с Vanitas.

Связь импотенции и курения имеет вообще очень давнюю историю.
К. Богданов приводит ссылку на анонимный английский памфлет 1602
года, автор которого полагает, что «курение ... ведет к разрушению
мужского семени и тем самым к прекращению деторождения.» (Богданов
2002: 294), а также еще на целый ряд прецедентов, свидетельствующих
о том, что эта тема имела хождение с самого начала распространения
табака в Европе.

В иконографии импотенции как следствия курения сигарета кроме
сходства с пенисом, тонким, явно недостаточным, поникшим пенисом,
еще может привлекать сходство пепла с семенем. В этом сюжете семя
буквально выходит прахом, что дает дополнительную привязку к топикам
макабра. Это очередная иллюстрация того, как достаточно современная
вещь может обрастать самыми архаичными коннотациями. Смерть и
рождение, замкнутые в один цикл, человек как рожденный из праха
и возвращающийся в прах.

Одной из наиболее ярких конфигураций этого мифа мне видится миф
о Кроносе. Античная аллегория времени – Хронос-Сатурн (фигуры
Сатурна, Хроноса и Крона имели тенденцию смешиваться уже в античности
– Klibansky, Saxl, Panofsky 1964: 133), Старик-Время, пожирающий
своих детей-мгновения, то есть пропускающий самого себя через
измельчающую глотку. Механический принцип работы у этой фигуры
тот же, что в песочных часах. Античная эмблема оказывается вполне
точным описанием прибора, измеряющего время. Есть еще один поворот
в этом иконографическом сюжете, блестяще описанный Э.Панофским
(Panofsky 1980 – Kap. “Vater Chronos”): Сатурн–Хронос, пожирающий
младенца, в то время как другой младенец (или тот же самый) его
кастрирует. Песочные часы являются непременным атрибутом в изобразительных
композициях типа “Vanitas”, живописующих метонимически равным
образом как жизнь с ее тщетностью и тщеславием, так и смерть –
неизбежное ее следствие. Сигарета, сгорающая до пепла и испускающая
струйку дыма есть очень похожее культурное устройство – репрезентирующее
время в его тщетности и осуществляющее коммуникацию различных
возможных миров (см. также Григорьева 2005: 130-174).

Тут очень важен дополнительный мотив дыма, устремленного вверх
– к небесам, или дыма в качестве завесы-границы между мирами.
В этом аспекте сигарета смыкается также в своих коннотациях со
свечей или лампадой, ну и костром шамана, пифийской курильницей
и т.д.

В качестве очередной иллюстрации хочется привести детский рисунок,
дающий очень четкую модель двоемирия жизнь-смерть. Сам выбор героя
показателен – птенец, птичка, что отсылает к очень древней (по
А. Столяру палеолитической – Столяр 1985) мифологеме птицы – отлетающей
души. Причем, эти два мира иконографически соединены в схему песочных
часов. И второй – высший, загробный мир обладает некоторыми свойствами
рентгеновского аппарата, высвечивающего внутренность объектов,
то есть эти миры могут трактоваться в связке концептов поверхность-изнанка.

Еще один пример иконографии сигареты в качестве инструмента, обеспечивающего
контакт двух миров – сигарета, выжигающая дыру в некоторой поверхности
(бумаге?), при этом столбик пепла образует фигуру, допускающую
амбивалентное истолкование, принадлежащую одновременно и вагине
и пенису. Это как раз контактная пересекающаяся область – граница,
маркированная как зона измельчения (здесь до праха) вплоть до
возможности смешения и приравнивания друг к другу. Так же как
объем песка, дробимый отверстием в песочных часах до мельчайших
частиц, может символизировать – измерять время пространством (см.
Григорьева 2005: 140-142).

Использование сигареты в качестве медиатора с миром мертвых до
сих пор исключительно актуально, хотя, возможно и не очень осознанно,
в современных ритуальных практиках. Так после трагедии в Беслане
скорбящие стихийно устанавливают своеобразный самодеятельный алтарь
в помещении школы. Это стул, на который кладут зажженные сигареты,
мотивируя это тем, что заложники хотели курить, но им не давали,
пусть теперь хоть накурятся. При том, что большинство пострадавших
были все же дети, эта мотивировка кажется несколько надуманной.

В то же время этот ритуал без зазора вписывается в семантический
комплекс Vanitas, который следует возвести к архаическим ритуалам
жертвоприношений, где дым и измельчение до пепла являлись частью
механизма, осуществляющего перевод – символический переход из
одного мира в другой. В этом примере вновь становится очевидным,
что сигарета наследует смысловому комплексу алтарных воскурений,
жертвенных сожжений и погребальных костров.

Архаический характер этого комплекса подтверждается тем, что курение
и смерть, даже именно сигарета и смерть, иконографически сополагаются
гораздо раньше, чем начинаются серьезные медицинские предупреждения
о вреде курения. Ричард Долл и Остин Бредфорд Хилл провели свои
исследования, поставившие рак легких в зависимость от курения
в 1950 году. Знаменитый курящий скелет Ван Гога написан в 1886
году.

Здесь, пожалуй, мы уже можем перейти к разделу, посвященному преимущественно
курительной трубке в натюрморте.

( Окончание следует)