Литературная критика

Начиная с Тургенева сопоставительные союзы в названиях книг и статей стали иметь значение союзов противительных, если не
отрицательных. Скажем, «Былое и думы» - это еще просто былое и думы. В «Униженных и оскорбленных» начинается подвижка смысла:
униженность - чувство страдательное, со скрытым адресатом, тогда как оскорбление предполагает наличие субъекта и объекта действия со
всеми приличествующими сему обстоятельству рефлексиями. Но уже Отцы - совершеннейшие не Дети. И преступление противопоставлено
наказанию. Когда Аполлон Григорьев писал статью «Литература и нравственность», он вовсю эксплуатировал новое значение риторической
фигуры с союзом «и». А после «Государства и революции» это значение и вовсе перешло в культурное бессознательное: Трезвость и Культура,
Химия и Жизнь, Наука и Религия, Чапаев и Красота. Камера смотрит в мир.

Согласно воспоминаниям Авдотьи Панаевой и другим надежным источникам, Некрасов отчаянно бедствовал в первые годы своего
пребывания в Петербурге. Однажды квартирная хозяйка, желая от него избавиться, вывезла из комнаты мебель. Но Некрасов, не будь дурак, в
квартиры не съехал. Спал на полу, постелив шинель, а стихи сочинял, стоя на коленях перед подоконником, - подоконник-то глупая хозяйка
оставила!.. Так вот и выжил.

Рассказ этот пришел мне на память, когда на днях довелось слушать кассету The Essential популярного сочинителя музыки Жана-Мишеля
Жарра. Там порой в самых интересных местах звучание прерывается странным писком. Отчего, спросите вы? А вот как раз от того, что был и я
в свое время беден, как тот Некрасов!..

У меня даже не было магнитофона. И музыку я слушал на старом телефонном автоответчике - знаете, не с микросхемами, а с двумя кассетами
стандартных размеров. Кассета для записи звонков вынималась, и на ее место вставлялся Essential. Однако если случалось неловко задеть
кнопочку «запись», на пленке возникали эти самые писки...

Мораль: до чего трагична моя судьба! Я ведь до сих пор пользуюсь тем самым автоответчиком.

Из-за того, что Пшеничный регулярно читает дневник Ольшанского, тот
не разрешает ему называть себя «подонком». До чего
живучи даже в столь выдающихся наших товарищах либеральные убеждения! Разве отвращение, испытываемое самим Ольшанским к образу
Петра Степановича Верховенского (конечно же) мешает ему наслаждаться выдающимся произведением Федора Михайловича Достоевского
«Бесы»?

Фальшивая нота, допущенная Митей, состоит, может, всего лишь в том, что он с юношеской, а точнее, с детской наивностью ждет к себе,
человеку публичному и жаждущему еще большей публичности, хорошего отношения. Увы, либо одно, либо другое. Избрав путь
«индивидуальной провокации», он добился, чего хотел, - стал всеобщим достоянием, ярмарочной мишенью, своего рода литературным
образом, медиумом идеи.

Однако выражая свою обиду в форме недоумения по поводу непоследовательности Пшеничного, Митя сам допускает «методологическую
подмену»: с позиций «приуготовляющегося ко смерти» неоконсерватора
он переходит на позиции привычного к историческому и нравственному комфорту подлеца-либерала, считающего, что люди
по умолчанию должны быть «хорошими». А значит - не переносить идейных разногласий в обыденную плоскость, видеть в
риторической фигуре собеседника личность и выполнять целый ряд других, возлагаемых на них Митей-либералом «общечеловеческих»
требований… Добро пожаловать в новый удивительный мир!

Консервативный Революционер заранее ненавидит людей, чтобы возвышаться до любви и уважения к некоторым из них. Либерал
же напротив - вынужден опускаться от любви ко всем до ненависти к кому-либо в отдельности. Хотя бы к тем самым риторическим
злодеям, которые насилуют жену и убивают ребенка. Что за этим падением - крах?

«Если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы» (Матф. XII, 7).

Основоположник Консервативной Революции не учил, что «все люди добрые». Он учил нас ответственности. Жить, зная, что люди злы, и
стремиться превозмогать это знание. Либералы же (будем понимать это ругательство расширительно - «постпротестанты») перетолковали
Евангелие в духе сентиментальной сказочки о расслабленной немотивированной любви, для достижения которой не нужно никаких усилий,
никакого внутреннего борения. Читал ли ты, консерватор Митя, что-нибудь отвратительнее иершалаимских страниц
«Мастера и Маргариты»?..

Конформный идеал Булгакова (вечный дом, венецианское стекло и виноград, поднимающийся к самой крыше) нуждается именно в таком -
«либеральном» - Иисусе, охраняющем блаженное неведение по поводу заоконной злобы и тупости. Если либеральному Богу «на договоре»
достаточно жертвы (регулярной или единовременной - эгоистических экзистенциальных мук или выполнения гражданских
обязанностей), чтобы обеспечивать человеку нравственную гармонию и «не вмешиваться», то вездесущий Бог требует милости -
постоянного участия и любви, которая есть непрестанно совершаемое над собою усилие.

В общем, либо «свет», либо «покой». Следуя идее государственного и Божественного невмешательства в частную жизнь, либеральная мысль
выбрала «покой», с чем и упокоилась. Исторический кризис либерализма и утрата им пассионарной привлекательности (в сравнении с любой
революционной доктриной) вызваны тем, что от добра - добра искать невозможно (а хочется).

«Внимание! У меня есть очень много всего о воинах в матросках (наклейки, фишки, значки, календари, брелоки и т.д.). Все это могу обменять
на схемы или перечень действий разных прикольных штучек. Все, кто мне напишет, получит полный список вещей, которые у меня есть.
Объемные вещи буду высылать бандеролью».