Литературная критика

Субъективные впечатления. Очень субъективные

Юрий Козлов: кальянный табак Al-Waha – очень приятный и густой, если
внимательно следить за углём. Если же пропустить момент
прогорания, то придётся потерпеть едкий дым пару минут – не
прекращать же процесс, в самом деле...

Р.Багдасаров

Акунин – вкус земляники. Сильный. Насыщенный. И... немного мыла. Как
пленка на зубах, когда пускаешь пузыри и случайно потянешь
совсем немного, самую малость, но потом целый день вкус
земляничного мыла проскальзывает даже тогда, когда жуешь розовый
прохладный колбасный ломоть.

Яркевич – запах йода и ужас собственного отражения в зеркале.
Кадящий очистительный дым сигарет, который не в силах остановить
наступающее утро.

Улицкая – длинный коридор коммуналки, по которому пробираешься,
ударяясь боком в старый комод, раздвигая рукой лапшу детских
сохнущих колготок. Чувствуешь себя улиткой, которая заблудилась
в спирали собственного домика.

Сорокин – дворик. Одесский. В изумительном дерьме, составляющем
человеческую жизнь. Запах хлорки и немного моря.

Бавильский – холод. И ветер. И очень тонкий стакан с очень горячим,
терпким и сладким чаем. Стакан настолько тонкий, что
кажется, что вот-вот лопнет. И... страшно. И жутко холодит кончики
пальцев янтарная лава.

Пелевин – песок. Мелкий. Морской. Из которого можно слепить все, что
угодно – от простого куличика до торжественного, влажного и
гладкого замка, гордо возвышающегося в рамке прибережной
неряшливой пены.

Крусанов – мазок масляной краски на ветоши. Ртутные капли (зеленые..
точно!... зеленые!) муравьиной цепочкой тянущиеся от кисти
к забору, который еще белеет Млечным, нераскрашенным, путем
и который приходится красить целую вечность, длящуюся ровно
до обеда.

Толстая – диетический бутерброд с маргарином и конфитюром, вкус
которого идентичен с запахом маргарина, который идентичен с
запахом тонкого пластилинового кусочка хлеба, выдаваемого за
среднеевропейский завтрак.

Ерофеев – музыкальная школа. В районном центре. Звуки скрипки
успешно покрывает лязганье ведра уборщицы и деловой разговор
директора и бухгалтера о необходимости выбить средства для
побелки концертного зала.

Иванов – «Рыба! Смотрите, рыба!» и в восторге указываешь пальцем на
веер водяной россыпи, взорвавшейся из-под, уже ушедшего под
воду, ртутного хвоста. И в каждом переливающемся на солнце
пузырьке отражается твоя физиономия. И ты еще долго глядишь в
прозрачную гладь, наслаждаясь тем, что чудо – было.

Шишкин – поезд. Степенный. Пассажирский. Мерный стук колес и
дребезжание ложечки, мучимой качкой, уносящей вдаль вагон, с
влажноватым казенным бельем, тусклую лампочку ночника и тебя, на
верхней полке, который пытается устроить свои колени, не
привыкшие к месту рассчитанному на стандартный транзитный быт.

Лимонов – зеленое сукно. Бильярд. Кастетный удар шара о бортик.
Кончики пальцев сушит мел, и это гасит азарт. Ты становишься
продолжением кия, двигаясь в темпе чужой стратегии и
периферийным становится все, кроме треугольника, уходящего в
перспективе за крашеную масляной краской «под дерево» стойку бара.

Юрьенен – «Беломор». Нужно знать, как открыть пачку, как помять
папиросу, сломив гильзу мундштука. Лизнуть легко, на выдохе,
виртуозно тонкую папиросную бумагу, пристроить её в дворовом
блатном движении между пальцами. Обязательно нужен коробок
спичек с острым серным запахом. И обязательно нужно, выдохнув
первый дым, прищуриться и закинуть голову, наслаждаясь
саднящей сладостью прошедшей молодости, не замечая виски с
содовой, которую принес услужливый араб.

Робски – мистические – зарин-заман из учебника по начальной военной
подготовке. У иприта – горчичный запах. Люизит пахнет
геранью. Что-то там еще имеет миндальный запах. Чувствуешь себя
под Верденом. Всюду – газ. Впрочем, во втором ароматном слое
ощутимо пахнет «Тройным» одеколоном и жидкостью «Одоль». Я
люблю тебя, жизнь.

Минаев – пролитый кофе и теплый запах принтера, изрыгающего бумаги в
пластмассовый строгий поддон. Хруст крошащегося бисквита и
паутина в углу возле окна с ошалевшим от суматохи офисным
кактусом.