В дороге (под редакцией Владимира Иткина)

Кто: Владислав Баяц

Где: Родился в 1954 году в Белграде, где и живет по
сегодняшний день.

Профессия: писатель и переводчик, хозяин, а также директор
издательства и главный редактор издательского дома «Геопоэтика»

Книги: «Книга о бамбуке», «Черный ящик: Утопия о дополнительной
реальности», «Друид из Синдидуна», «Европа на спине быка», «Подставки
для снов: геопоэтические басни», «Европа эХпресс и другие», «Бегство
от биографии: жизнь в восемь имен».

«Книга о бамбуке» Владислава Баяца – лучшая после Сэлинджера и Пирсига интерпретация дзэн-буддизма, облеченная в литературную форму. Полудетективная история о самурае, знатоке целебных свойств бамбука, и японском принце, отправившемся в монастырь, чтобы найти просветление. Попытка создания аутентичного текста, где стилизация, приправленная эко-борхесовским постмодерном (тут тебе и японские переводы «Книги чудес» Марко Поло, и «Гамлет» в постановке театра Но) уходит на второй план, а на первый выходит живой голос персонажей и вполне просветленный автор. Никакого панибратства с первоисточниками, никакой европейской пошлости, никакой подгонки под нью-эйджерские стереотипы – поразительно чистый текст, снабженный простым, но не примитивным словарем-лабиринтом буддистской терминологии. Владислав Баяц – новый сербский писатель, которого нам предстоит узнать и полюбить.

Владислав Баяц и литература

– Обязательно задание было у нидерландских живописцев
– написать свой собственный портрет. Как выглядит портрет писателя
Владислава Баяца?

В. Б.: Писатель Баяц... хм... я почти уверен, что он
– реинкарнация какого-то авантюриста периода Возрождения. Есть
в нем некоторая «ненужная» романтика, которая не характерна для
сегодняшнего времени. Многие, даже говорят, что и внешность моя
напоминает кого-то из мушкетеров... Я надеюсь – Д'Артаньяна (улыбается)...
Вообще-то, я часто идеализирую людей и события, а моя наивность
настолько велика, что даже граничит с глупостью. Сейчас я начал
писать новую книгу, пока еще никому об этом не говорил, но поскольку
ваш вопрос некоторым образом связан с моим новым замыслом, то
признаюсь.... главный герой моей книги – это человек, которого
зовут Владислав Баяц!... А будет ли он похож на меня... ну, я
еще этого не знаю... В процессе письма – выяснится.

– А чем от писателя Владислава Баяца отличается бизнесмен,
хозяин и директор издательского дома «Геопоэтика» – Владислав
Баяц?

В. Б.: Чтобы выяснить, как выглядит Владислав Баяц-издатель,
нужна скрытая камера, которая методично будет показывать, как
я занимаюсь скучными и непривычными для меня, делами – математикой,
экономикой, маркетингом и т.д. Хочу-не хочу, я должен делать скучную
«директорскую» работу, но надеюсь, что та, необходимая в данном
случае, доза прагматичности, не перерастает в нечто называемое
педатнтичной трезвостью или сухопарым деловым стилем поведения.
Половина моей души – это душа писателя, и я даже горжусь своей
«непрактичностью». Слово бизнесмен я не люблю, для меня оно и
по сей день звучит как бизМисмен, так называли себя сербские нувориши,
с большими деньгами и небольшим образованием, которые были уверены,
что это слово именно так и произносится. С тех пор это слово для
меня имеет оттенок вульгарности... Осталось послевкусие. Поэтому
я совершенно сознательно хочу быть директором издательства (а
я – и хозяин, и директор, и главный редактор, хотя и не афиширую
этого), которое бы отличалось от всех других издательств на Балканах.
Я знаю, что моя «Геопоэтика» никогда не станет самым богатым и
самым большим издательским домом; и не потому, что я не знаю КАК,
а потому что я не этого НЕ ДОПУЩУ. Таково мое решение. Я хочу
издавать книги, которые мне НРАВЯТСЯ, а не которые приносят большие
деньги.

– Перевод Вашего романа «Книга о бамбуке» недавно появился
в России. Русские читатели знакомятся с еще одним современным
сербским писателем. До недавнего времени сербскую литературу представляли
два имени — Милорад Павич и Горан Петрович. А как Владислав Баяц-читатель,
относится к этим писателям?

В. Б.: Я знал о существовании писателя Милорада Павича
намного раньше, чем в далеком уже 1984 году появился его знаменитый
«Хазарский словарь». И должен признать, что являлся одним из тех
немогих, кто его призведения тогда читал, и одним из еще уже совсем
немногих, которые его произведения ценил. Я любил его сборники
рассказов «Железный занавес» (1973), «Кони святого Марка» (1976),
«Русская борзая» (1979), «Новые белградские истории» (1981), «Души
купаются в последний раз» (1982). С большим уважением я отношусь
и к его книгам о сербской литературе периода барокко. Роман-лексикон,
превративший его в «первого писателя 21 века», я воспринял с одушевлением
и пониманием, но на дальнейшие его произведения одушевления… не
хватило. Страсти улеглись. Но.. даже не знаю как сказать… Наши
отношения можно сравнить с фазами Луны. Да, я знаю, что он популярен
в России, а, поскольку мы с Павичем соседи (живем в одном доме,
архитектура которого представляет собой специфический синтез византийского
стиля и стиля периода сецессионизма), видел ряды ходоков, идущих
к Павичу, многих и я лично приводил… и знакомил. Да, я знаю, что
его величают «отцом постмодернизма», но… я не умею классифицировать
писателей по этому принципу… Здесь в Сербии все выглядит несколько
…иначе… Изнутри все всегда… несколько иначе. Это, как если бы
я, к примеру, стремился убедить русскую публику, что Татьяна Толстая
(которую я знаю и уважаю) — «мать русского постмодернизма»… Кстати,
всюду все на все лады говорят о ее романе «Кысь», а я лично считаю,
что ее сборник рассказов «Ночь» — самое ее лучшее произведение
на сегодняшний день.

Горан Петрович… Одна из его книг мне очень нравится Он серьезный,
солидный такой писатель… на мой вкус даже чересчур солидный… немного
консервативный… такой — усердный отличник. Мне, правда, не нравится
тот, характерный для его книг, стилизованный архаичный сербский
язык, даже когда это и оправдано. Какой-то он весь… вышедший из
Павичевой шинели.

– Проблема европеизации сербской литературы... Существует
ли она?

В. Б.: Ни одна национальная литература не может по
приказу Евросоюза или какого-либо другого институа превратиться
в «нечто желаемое». Многие сербские писатели были включены в нечто,
что называется — «европейская литература», и, когда речь идет
о творческом стиле (в согласии со временем), и, когда речь идет
о творческих связях, которые никогда и не прерывались. Разве такие
писатели как Радослав Петкович, Драган Великич, некоторым образом
и Светислав Басара, не входят в ту сферу, которая называется —
европейская литература? Но есть другая проблема. Я ее вижу своим
«издательским» зрением. Многие западные издательства, оправдывая
свой своеобразный культурный неоколониализм, говорят, что сербских
писателей невозможно классифицировать (исторически, жанрово, тематически)
или публикуют тех писателей (чаще всего молодых), которые выбирают
(политиканствуют, конечно) военную тематику, основаную на недавних
актуальных трагических событиях. В данном выборе нет ничего страшного,
если бы подобная проза была… качественной. Иначе говоря, сербская
литература появляется в несвойственном ей виде и многие, не зная
ничего о реальном положении дел, имеют искаженное мнение о ней.
Еще одна проблема сербской литературы заключается в том, что существет
ряд старомодных писателей, которые как бы живут в башне из слоновой
кости, не осознавая ни перемен, которые происходят вокруг них,
ни времени, которое меняется и изменяет все вокруг. Но, и я считаю,
что это самое главное — творческий стиль современных сербских
писателей, который постороннего читателя может удивить богатством
и разнообразием. А, согласитесь, это большое достижение для одной
маленькой нации.

– Какие литературные события повлияли на вас, заставили
занятся литературой?

В. Б.: Однозначно – появление сюрреализма. Тогда я
захотел стать писателем. Я много занимался французским и сербским
сюрреализмом, и не только литературой, но и живописью. Белградский
сюрреализм шел тогда рука об руку с парижским, и даже иногда забегал
вперед. В литературе он может и не оставил такой глубокий след
как в изобразительном искусстве, но как интеллектуальное движение
произвел революцию в сознании. И в моем тоже. Ни одно другое движение
не имело в дальнейшем той силы, которой обладал сюрреализм. А
вообще – все начало 20 века – период от русского авангарда до
центральноевропейского дадаизма – грело мою молодую душу. Заставило
меня, прежде всего... творчески думать, а уж затем – и писать

– Как вы, писатель, относитесь к издателям, и как вы,
издатель, относитесь к писателям?

В. Б.: Как автор я должен бороться за свои интересы,
хотя, должен признать, делаю это не всегда. У меня много друзей
по всему миру, которые положительно относятся к моему творчеству,
но просить их «продвинуть» меня… не собираюсь. Я весьма халатно
отношусь к поступку «создания» особых отношений с издателями,
нет ни времени, ни литературного агента, который бы координировал
работу. Как издатель-писатель, я знаю, каково писателям, и может
поэтому мое отношение к писателям – подчеркнуто дружелюбное, может
даже я и перегибаю палку,... ( улыбается).. столкновение интересов....Но
я сознательно иду навстречу автору, даже себе в убыток. В конце
концов, наши амбиции – совпадают, а что может быть лучше, чем
делать книги другим и для других?!

– Дополните преложение: « Я хотел бы писать как...»

В. Б.: Мог бы дополнить... знаете, у меня не совсем
классический вкус. Я люблю лишь НЕКОТОРЫЕ ОТДЕЛЬНЫЕ книги некоторых
отдельных писателей. Люблю некоторые книги Милоша Црнянского,
Борислава Пекича... из сербской литературы. А из мировых ..ну,
некоторые книги Маргарит Юрсенар, Юкио Мисиму... кое-что из Кортасара,
Пирсига, Орхана Памука... в некоторой мере....

– Что вы читаете, когда хотите отдохнуть или расслабится?Можно
ли литературу поделить на литературу и литературу для отдых?

В. Б.: Когда я хочу отдохнуть, я не читаю книги, потому
что я, читая, не отдыхаю. Я чересчур писатель и чересчур издатель,
чтобы читая – отдыхать. Другое дело, что я, в процессе чтения,
наслаждаюсь... или – не наслаждаюсь.

– А современная русская литература... есть ли у нее то,
чем она может гордится?

В. Б.: Не знаю, насколько я знаток русской литературы.
Хотя я очень волновался, особенно после падения Берлинской стены,
когда «в гости» к русской, тогда еще советской литературе пришли
книги с Запада, которые, казалось, потеснили русскую литературу
и... заслонили горизонт и перспективы. Нужно было ждать... Я ждал...
Волна американского печатного мусора отхлынула.... равновесие
вернулось – появилось поколение новых русских писателей.

Читаю и люблю Павла Крусанова, Александра Гениса, Владимира Сорокина,
Людмилу Улицкую, Виктора Пелевина, Виктора Ерофеева... Такие разные
– они представляют новую русскую – свежую и сильную – литературу.
И каждый из них делает удивительную и уникальную вещь – инкорпорирует
русскую классическую литературу в свое творчество, перерабатывает
и дополняет... оттеняя тем самым свое творчество и заставляя еще
и еще раз вглядеться в русскую классику. Русская литература сегодня
уже опять не просто русская, но и мировая литература. Русские
опять царят в литературном мире.

Владислав Баяц и бамбук

– Ваше отношение к дзэну? Практиковали ли Вы его в своей
жизни?

В. Б.: Хотя я в свое время (задолго до «Книги о бамбуке»)
увлекался дзэном, причем длительное время… лет пятнадцать, если
не дольше... сейчас к нему несколько… охладел (может потому, что
слишком долго и сильно им увлекался). Впрочем, дзэн учит умению…
сделать шаг назад, отступить и посмотреть с дистанции на все,
даже и на себя самого. Нет, я не жил в монастырях, как многие
западные писатели или как Пелевин … По крайней мере, так пишут,
что жил… Но я его долго практиковал, медитируя в одиночку или
с Леонардом Коэном или Аленом Гинзбергом (улыбается)… до того
момента, пока это не стало …ненужным. Дзэн вошел в меня… стал
цементом, и я не имел больше желания ни говорить о нем, ни заполнять
себя дальше. Вместо этого я написал книгу.

– Что доминирует в Вашем романе – дзен или бамбук ?

В. Б.: Не могу дать ответ. Просто – не могу измерить.
Бамбук – это отелотворение дзена, поэтому он присутствует всюду..

– Как реагировали учителя дзэна на ваш роман? Были ли
реакции ученых-японистов?

В. Б.: Даже не знаю. Мне говорили, что Леонард Коэн
разговаривал о нем со своим рошием в монастыре на горе Болди,
недалеко от Сан-Франциско. В Белграде я получил несколько приглашений
от актуальных дзэн-обществ (даже не знаю, существует ли дзэн монастырь),
но мое понимание дзэна экстремально монашеское и коллектив меня
не привлекает. Виной мои православные корни. Я всегда понимал
монахов, которые пожелали оставить цивилизацию и уйти в монастырь
(как некогда уходили в греческие Метеоры), таким образом, становясь
для себя всем, и оставаясь самим собой. Были другие реакции специалистов,
но не постфактум, а до выхода романа. Известные (не только в Сербии,
а на территории бывшей Югославии) японисты — Деян Разич и Лиляна
Джурович — во многом и повлияли на мое решение написать книгу.
Причем они, профессора Белградского университета, зная, что я
долго изучал дзэн и занимался дзэном, ожидали, что я напишу специализированную
монографию о дзэне, считая, что студентам было бы полезно и интересно.
А я написал… роман.

Хотя в нем есть и элементы того, что должно было появиться как
научное исследование. Но... времена меняются. На Белградской Международной
книжной ярмарке, которая недавно закончилась (самой большой и
самой значительной в регионе) я узнал, что сегодняшние студенты
Белградского университета, японисты... ничего не слышали о моем
романе! Им я прощаю (хотя книга стала культовой не только в Сербии,
когда был опубликована в 1989 году, но и на Балканах) но их профессорам...
никогда! Еще несколько лет назад по этой книге в Белграде писали
дипломные работы, а кафедры сравнительного литературоведения в
Болгарии (в трех университетах!) ввели ее в обязательную программу
обучения. Книга, несмотря на то, что прошло много времени – живет,
потому, что дзен вечен, а и еще потому, что, мне так кажется....
книга хорошая.

Да, еще известные, а для меня лично и очень дорогие люди, написавшие
несколько книг о дзэне, высказали мнение о моей книге. Один из
них — профессор математики и японист Владимир Девиде из Загреба
(совместно с ним я, еще в 1977 году, начал выпускать, ставший
потом международно известным журнал «Хайку»). Он меня в Японии
представлял как самого известного хайку-поэта. А в 1991 и 1993
годах я получил две важные для меня международные награды за хайку
в Токио. Второй — также профессор из Загреба — Чедомил Велячич,
в Шри Ланке известный как член аскетической секты буддистов под
именем Бикху Нянадживако. Он на протяжении нескольких лет своего
монашества в пещерах, разговаривал только с тремя людьми. Одним
из той тройки был я.

Но особенно мне дорого мнение Александра Гениса, который читал
книгу еще в рукописи, и который помог мне побороть творческую
депрессию, хотя и иногда его примечания в депрессию вводили, поскольку
полет его мысли бывал просто… непостижим. Он написал статью, посвященную
«Книге о бамбуке» и она была опубликована в Сербии (и только в
Сербии была опубликована в целости). К сожалению, ее не включили
как предисловие в издание, вышедшее в России, но… надеюсь, что
следующее издание будет сопровождать предисловие Александра Гениса.

– Существует ли нечто, что могло бы называться — славянский
дзэн, или американский дзэн, или европейский дзэн? Вообще, возможны
ли подобные словосочетания?

В. Б.: Следовало бы ответить — нет. Но дзэн — это особый
вид философии (скорее философский подход к жизни), который открыт
и жизнен, который находит себя в душе каждого человека, желающего
соприкоснуться с ним, что-то особое. И я дзэн для себя открыл,
поскольку во мне уже было нечто, уже было дзэном. И он меня принял,
потому что во мне нашел то новое, что я могу дать дзэну. Так и
родилась «Книга о бамбуке». Если бы не обмен подобного рода, то
дзэн был бы просто культурным туризмом и не привлекал бы меня
особо. Но, конечно, различия между славянскими или англо-американскими
авторами, которые интересуются дзэном — есть, они узнаваемы, но
тема эта чересчур обширна.

– Чтобы Вы написали, если бы писали статью «Постмодернизм
versus дзэн»?

В. Б.: Ну, во-первых, постмодернизм не является противоположностью
дзэну. Мой роман о дзэне требовал постмодернистской формы и он
ее получил: фиктивная беллетризованная часть книги, затем эссе,
как ее срединная часть (я его назвал Междусловие) и словарь, вернее
квази-словарь, а на самом деле — лабиринт. Роман имеет фрагментарную
форму — фрагменты можно поворачивать и так, и этак, как в калейдоскопе,
но они все равно, пройдя путь от анализа через синтез, будут складываться
в единое целое, каждый раз в новое и каждый раз — в другое.

– В России есть особый синтез дзэна с традицией православного
юродства и особой философией пьянства. Группа «Митьков». Есть
ли что-либо подобное в Сербии?

В. Б.: Интересно!... Нет, в Сербии нет ничего подобного.
По крайней мере, мне об этом неизвестно.

– Словарь буддистских и специфических дзэн-символов Вы
назвали – Второй Частью. Почему? И чем он отличается от основного
текста?

В. Б.: Скорее всего я, когда составлял словарь, был
чересчур амбициозен. Его функция была – объяснить и дополнить
общие знания читателя о дзэн-буддизме. Почему я включил словарь
в роман? Ответ находится в самом словаре: в нем спрятаны значения,
персонажи и... даже сюжетная линия Первой (беллетристической)
части. Я играл в прятки. Может, я был чересчур амбициозен, но
я мечтал также и об амбициозном читателе.

– Старались ли вы создать текст аутентичный японскому.
Или вы старались внутри текста скрестить несколько культур?

В. Б.: Когда я сейчас, с дистанции лет смотрю на текст,
то мне кажется, что он родился сам, и я не приложил особых усилий,
чтобы создать его… Этот ответ был бы настоящим дзэн-ответом (улыбается)…
Но он не совсем правдив, скорее — частично правдив. Физическое
написание текста — конечно же, труд, но он всегда легче и быстрее,
чем исследование феномена и «интеграция» его в личность самого
писателя. Именно это духовное напряжение, вложенное в книгу, не
представляло особого труда: я тогда был человеком дзэна. Специфика
этого романа в том, что я просто в определенный момент написал
то, что во мне было и что я воспринимал как свое, поэтому роман
написал автоматически… как во сне… Автоматическое письмо, как
в сюрреализме? Не могу определить, но надеюсь, что текст оставляет
впечатление аутентичного, если нет, тогда он не достоверен. А
если все-таки достоверен, то абсолютно неважно, сколько в нем
сербского, японского или какого-либо другого… Он составлен из
того, из чего составлен сам писатель. Суть неизменна, вопрос же
упирается в выбор формы. Я помню, что выбор был или написать роман
в том виде, который вы знаете, или написать роман о Святом Савве
— самом известном сербском святом, принце Растко Неманич, который
отказался от престола и выбрал аскезу православной монашеской
жизни. О человеке, благодаря которому сербы обрели духовность..
Но… поскольку я не хотел, чтобы меня назвали сербским националистом
(в то время тенденция политизировать и самые далекие от политики
мотивы была чрезвычайно развита), то я выбрал личность японского
принца-престолонаследника, сделавшего тот же выбор. Может, мой
выбор формы был ошибочен?… Может, из-за него я не войду в историю
сербской литературы?… А может, мне еще стоит написать такую книгу?
Или (улыбается) предложить какому-нибудь русскому писателю написать
о сербском принце–аскете?… Например, Пелевину…

– А вы читали Пелевина? Как вы воспринимаете его буддизм?

В. Б.: Пелевин самый Настоящий в ряду остальных настоящих
русских писателей. И не только русских. Он фундаментален, вверен
себе и бескрайне талантлив. Я люблю писателей, которые не любят
«входить в одну реку дважды» и его готовность писать разные… очень
разные книги — меня обезоруживает… И я бы хотел надеяться, что
мое творчество воспринимают именно так. Знаете, намного легче,
выдумав формулу успеха, повторять ее снова и снова в каждой книге.
Но… пробовать каждый раз иное… другое… бросать вызов, лететь в
Пустоту — это… дзэн. Если этот полет в Пустоту принесет успех,
то он дороже вдвойне. Тогда это Абсолютный… абсолютно творческий
успех. Потом… я очень ценю здоровый юмор с дозой необходимого
творческого цинизма. Думаю, что эта особенность — характеристика
русской литературы. Но не каждый может так как он контролировать
здоровый цинизм и определить необходимую дозу, перешагнув которую
он превращается в простое зубоскальство. Меня раздражает, когда
дзэн превращают в посмешище, но меня не раздражает, когда над
дзэном посмеиваются. Ведь в самой природе дзэна есть и самоотрицание.
Да и «Книга о бамбуке» основана на смехе и иронии. Я был бы счастлив
знакомству с Пелевиным. Я начал читать… кое-как… как умею… его
новый мультимедийный проект «Шлем ужаса» и рад, что мое издательство
«Геопоэтика» включено в этот проект (входит в число 33-х издательств,
которые работают над международной серией «Мифы»).

— Как бы выглядела психоделическая революция в Сербии?

В. Б.: Мне кажется, что она в Сербии уже была… Причем,
несколько раз. Первая — в конце шестидесятых — начале семидесятых
годов, т. е. параллельно с западной. Второй раз — специфичная,
югославская, совпавшая с войнами на территории дорогого мне государства
и сегодняшняя — третья, вызванная транзикцией. Может быть, я у
читателей остался в долгу. Может быть, мне стоит написать книгу
о той… первой, утопической и рок-н-ролльной революции… чьим вдохновенным
участником я был.

– «Книга о бамбуке» переработана в драматическое представление.
Большим успехом пользовалась она на фестивале в Лейпциге. А каково
Ваше мнение? Возможен ли дзэн в европейском театре?

В. Б.: Премьера была в Праге, а потом уже труппа (речь
о международной труппе) гастролировала по Европе. Я не видел представление,
только видео, и был приятно удивлен – все актеры удивительно молоды
и само представление – с элементами театра теней и кукольного
театра, с танцами и многоязычием... мне понравилось. Еще один
режиссер из Праги – профессор театральной академии, мне сказал,
что готовится и другая, более классическая и монументальная драматическая
версия. Недавно я прочитал еще одну версию... неожиданную... сказочную.

– И вопрос последний – коллекционный: Было ли у Вас когда-нибудь
желание поджечь собственный дом?

В. Б.: Инте-ересный вопрос...( улыбается)... даже не
знаю, как ответить... Может так: Вместо меня это сделал Дэвид
Бирн, когда возглавлял группу «Токинг Хэдз». В 1983 он выпустил
песня «Burning Down The House». С удовольствием бы подписался
под каждым словом этого гимна творческой деструкции. Первый раз
Бирна я слушал в Белграде в конце 70-х, а последний – год назад,
также в Белграде. Эта песня – гимн творческой деструкции.

Спасибо большое!

В. Б.: И вам – спасибо.