Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Thursday, August 30th, 2001

Когда Лёва хочет книжку свою любимую получить, то вопит: "Ква-ква
чух-чух"! Это значит у него "Лягушка-путешественница". Лучше звучит,
правда. И слогов меньше. И динамика. И энергетика. Все дела. Ужасно
подмывает вставлять всякие такие детские слова по жизни (почему-то
на службе особенно), сдерживаюсь из последних. Но "ква-ква чух-чух"...
Какое совершенство формы!

Monday, September 3rd, 2001

В столовой тётенька-блондинка жаловалась тётеньке в очках на свою
домработницу. Домработница, судя по описаниям, и впрямь была существом
невезучим и незадачливым: всё-то у нее ломалось и валилось из
рук.

- Так выгони ее и найми другую! - советует тётенька в очках.

- Ну как выгнать, что ты, - отвечает тётенька-блондинка, - я к
ней привыкла, привязалась, сочувствую теперь всем злоключениям
её...

- Но если одни проблемы от человека, то зачем такая помощь?!

- Ты, - говорит, - неправильно ставишь вопрос. Это же вечная история:
сначала ты ищешь человека, и главное твое желание - его найти,
ты все для этого делаешь, стараешься... а потом, как только ты
его получаешь, ты начинаешь ругаться на него и мечтать о том,
как когда-нибудь ты от него избавишься. Вся жизнь только в этом
и проходит.

Wednesday, September 5th, 2001

Возвращаясь домой, купила арбуз. Почему-то горела лампочка электрическая
над палаткой, и я решила купить, типа ребёнок обрадуется. Продавец,
опять же, доволен будет, а то сиди тут, ночь кругом, ужас. В общем,
купила, тащу, арбуз тяжелый. Подхожу к улице, на другой стороне
которой дом мой стоит, - и вижу, движется в мою сторону, руками
размахивая, какой-то человек, прилично одетый. Я остановилась,
мало ли что человеку надо.

- Девушка! - говорит человек, приблизившись. - Давайте я вас через
дорогу переведу, а вы мне дадите за это пять рублей.

Смотрю я на дорогу - вдалеке машинка показалась... одинокая... </p>

- Да вы знаете, - отвечаю, - я сама справлюсь, пожалуй.

- А хотите, я даже бесплатно могу, - говорит человек.

- И бесплатно не стоит, - отвечаю.

- И пять рублей не дадите?

- Не дам! - говорю отважно, готовясь в случае чего прям арбузом
в него и запустить.

Но он не хотел дурного: вздохнул только и дальше пошел. Грустный.

Friday, September 7th, 2001

Все разошлись.

На прощанье не осталось даже оторопи понятно чего за окном. Только
грустно.

В последнее время стало отчего-то очень грустно расставаться с
людьми. То есть даже неважно уже, на сколько - хоть до завтра.
Непонятно откуда болезненная появилась надрывность. Прям хоть
не встречайся вообще.

Но я назначаю, чаще причем, чем раньше - и предвкушаю - и прихожу,
если есть куда, раньше, чем договаривались. Что ли клин клином
выбиваю. Но получается, как обычно, только хуже.

И никакой памяти.

Monday, September 10th, 2001

Говорила сегодня речь, как это прекрасно, когда детей двое. В
рамках мечты о втором ребенке. Доводы всякие приводила, то-сё.
Потом призналась, что желание здесь первично, а доводы уже потом,
задним числом придумываются, и потому грош цена этим доводам.
Но как бы... Это, наверно, здорово - занимать в вопросах любви-желаний
равнодушную позицию. Типа ничего я не хотела, мужики они все казлы,
дети эти мерзость вапще, но так уж вышло, происки судьбы: тусуются
поблизости в количествах. Тогда все вокруг, руководствуясь законами
поддержания беседы, убеждают тебя в обратном - что не казлы и
не мерзость. Внимаешь с сомненьем во взоре. Кайф-то какой! А так
- защищаешься, доказываешь... Катя показывала много кораблей и
закат, рассказывала о путешествиях, мужском коварстве, мистике
и зодиаках. Воздух был морской. Деревья в парке были разноцветные.
Чувствовали с детьми покой и счастье.

Если бы мне позволено было задавать вопросы, я бы их задавала
очень много, всем людям подряд. Я бы спрашивала: вы уверены, что
живете здесь и сейчас? вы живете прошлым, настоящим или будущим?
а это как? Еще спрашивала бы: какой основной мотив вашей жизни?
вы его помните? ловите? знаете? вы боретесь с ним или принимаете
его? какие другие мотивы его усиливают, какие растворяют? Спрашивала
бы: вы уверены, что отделяете себя вполне от своих принципов?
ожиданий? исканий? социальных и прочих установок? всей той ерунды,
которая оформляет вас красивой рамочкой? вы уверены, что, оставшись
без рамочки, не растеклись бы вполне? а с вами случается такое
- остаться без рамочки? Спрашивала бы: чего вы ждете от других
людей? почему? зачем? успешно? а что вы им даете? какова та роль,
которую вы проигрываете для них вне зависимости от обстоятельств
ваших внешней жизни? вы проигрываете ее не впустую? Спрашивала
бы, наконец: а как вам кажется, вы для чего? Но я ничего такого
не спрашиваю. Я же не господь бог.

Wednesday, September 12th, 2001

Я ехала сегодня на работу в одном троллейбусе с девочкой лет восьми-девяти
и ее папой. Они сидели, а я стояла рядом. У девочки были огромные
черные глаза, совершенно круглые, каких не бывает.

- ...И у нас была такая... как её... - рассказывала девочка, -
в общем, мы бегали вокруг школы, кто быстрее. Я бежала лучше всех!
А вдруг там один мальчик упал, и мы все перестали бегать, потому
что он заплакал, он ушибся очень сильно, и ему было больно. Мы
все стали его жалеть, и больше никто не бегал, все к нему подошли
и утешали его. И я тоже очень его жалела. А он встал и начал драться.
Подошел и толкнул меня. Он толкнул меня, и я сказала: "Ты зачем
так сделал! Девочек нельзя бить!". Папа, ты слушаешь?

- Да, дорогая, - ответил мужчина рассеянно.

- Вот. А он сказал: "Можно"! Ударил меня по руке и убежал. То
есть ушел, ему же больно было бегать. Почему он ударил меня? Я
же его жалела, когда он упал! Разве я сделала ему что-то плохое?..
Ну, папа!

- Нет, дорогая, - ответил мужчина, отвлекшись от своих каких-то
мыслей. - Я не знаю, почему он так поступил. Ты ни в чем не виновата.

Девочка задумалась и стала грызть ноготь.

А я рассматривала ее внимательно, размышляя о том, какой она будет,
когда вырастет. По всему выходило, что будет она красавицей.

Девочка почувствовала мой взгляд, и повернулась ко мне, и мы улыбнулись
друг другу, а тут мне надо было уже выходить.

Образ этой девочки целый день не отпускал меня. Я даже сказала
от ее имени пару фраз, и моя походка немного изменилась. Но теперь,
когда я написала о ней, она, наверно, оставит меня в покое. Возможно,
это к лучшему.

Засим - .

Wednesday, September 19th, 2001

- ...Не уверена, что ты поймешь, но пускай я умру в казематах...

- Каких - казематах?

- Не знаю. В каких-нибудь.

- Зачем?

- Ну что ты сбиваешь меня! Казематы здесь - это фигура речи такая,
необходимая, чтобы мысль стала ясна.

- А! Понятно. Ну ладно, пусть будут казематы.

- Вот. И пускай я умру в казематах.

(Молчание сторон.)

- А что дальше-то? Где - мысль?

- Так это и была - мысль!

Friday, September 21st, 2001

Когда температура моя повышается на два-три градуса, я поразительную
всякую начинаю нести чушь. Причем я как бы, вроде, и осознаю,
что не то что-то говорю, но остановиться не могу. И потом, с другой
стороны мне кажется, что очень даже и то говорю. Наверно, это
бредом называется.

Позавчера я, будучи с таком состоянии, взялась убеждать свою маму,
что все со мной, на самом деле, в порядке, я совершенно здорова
и полна сил.

- Да я уж вижу, - уныло отвечала мама.

- Но когда придут французы, вы меня заранее предупредите, - сказала
я, - я буду сражаться, и мы победим!

- Какие французы?

Где-то совсем рядом ржали лошади, и громыхали повозки, и народ
суетливо-спешно-шумно покидал город. За стенкой, надо полагать,
квартировало семейство Ростовых.

- Наполеон, – уточнила я.

- Наполеон?!

Тут в голове моей расцвела другая картинка: в башню WTC врезался
самолетик, и рыжее пламя было огромным.

- Вау! – завопила я. – Нет, не французы! На нас нападают американцы!
Скажите мне сразу, как они появятся, я полна сил, я всех спасу!

Самая памятная бредовая история – из детства. Мне было лет семь-восемь,
я страдала высокими температурами (то есть, честно говоря, вовсе
не страдала, а радовалась тому, что не пошла в школу), лежала
в постели и разглядывала потолок. А мой дед, будучи глубоко фрустрированным
невротиком, каждые пять минут выбегал на улицу – встречать участкового.
Дело было зимой, и из-за дедовой непоседливости по дому гулял
холодный ветер.

И я лежала, наслаждаясь отсутствием школьных декораций и запахов,
когда мне показалось вдруг, что я стала очень легкой. Это было
мгновенное, божественное озарение: я поняла, что умею летать.

Тут как раз хлопнула дверь – дед опять вышел во двор.

Я встала с постели и подумала, что летать, наверное, лучше всего
из окна. Я открыла окно и посмотрела вниз – было страшновато лететь
сразу же так высоко. Я решила потренироваться для начала в комнате.
Я бегала по комнате, размахивая руками. Кажется, у меня получалось
– не хватало только опыта и простора. Я залезла на стол и спрыгнула
– сомнений в том, что я летела, не осталось. Я прыгала со стола
снова и снова. Опыт наращивался. Окно манило.

И тут вернулся дед. Я не слышала, как он хлопнул дверью. Он зашел
в комнату и увидел меня стоящей на столе в одних трусиках и размахивающей
руками. Из распахнутого окна предательски подуло.

- Аня, что ты делаешь? – спросил дед дрожащим голосом.

- Дедушка! – ответила я голосом совершенно счастливым. – Дедушка,
милый, я летаю!

Тут нервы деда совсем сдали, и он вызвал еще и скорую помощь.

Они появились одновременно: участковый и скорая. И это было кстати.
Деду стало плохо. Ему было явно хуже, чем мне.

Склоняясь надо мной, врач сказала укоризненно:

- Такая маленькая девочка, а чуть не довела старого дедушку до
инфаркта.

Это было бы здорово, если бы все свои неадекватности можно было
бы списывать – на температуру.

Но редко так везёт.

Sunday, September 23rd, 2001

Меня коробит очень, когда люди пересказывают одну и ту же историю
несколько раз, слово в слово. Именно то коробит, что - слово в
слово.

Я уж привыкла, что коробит. Смирилась.

Но и тут наступил момент "а собственно, почему, коробит? песни-то
слушаю, хоть по сто раз, и слово в слово радует только, и т.д.
и т.п.".

Разобралась.

Это я хочу, чтоб все менялись. Ежесекундно, беспрерывно. Как угодно.
Хоть чуть-чуть. Каждый раз смотрели на мир, на себя, на то, что
происходит вокруг, - заново. Не закостеневали, словом. Не выучивали
себя наизусть.

Песня - это другое. Это мгновенный отпечаток состояния. Как фотография.

Но человек - он же не собственная фотография сколько-то-летней
давности. Он живой. Пусть он расскажет свою историю по-другому
потому, что по дороге на работу желтый лист спикировал ему прямо
на нос. Или потому, что машина чуть не сбила его по дороге на
работу. Пусть он шевелится, дышит, страдает, гаснет, снова светится
- как иначе.

Пусть он всегда остается - в чем-то незнакомым, в чем-то неожиданным.

А то ведь совсем становится грустно, дорогие товарищи.

Wednesday, September 26th, 2001

У ребёнка кризис двухлетнего возраста.

Он всё разбрасывает, дерется, кусается, а на требования прекратить
безобразие отвечает даже не "нет", а "no". Я не знаю, что за бзик
такой.

Русские слова учить отказывается. Зато английские, заслышав, повторяет
самозабвенно. Вне зависимости от оных слов сложности.

А я не говорю по-английски.

Попросила отца ребёнка объясниться с этим… кровопивцем.

Отец ребенка произнес для кровопивца английскую речь. Красивую.
Как я поняла, про дружбу с народами бывших соцстран, а также про
полезное сотрудничество и взаимоуважение там было.

- No, - коротко ответил ребёнок.

Нет, ну я так не играю, что за жизнь. Прочитала про кризис книжку.
Мало утешилась.

- Да будет тебе, - говорит отец ребёнка. – Чудесный малыш. Вот
гулять с ним, например, приятно. Все говорят – ах, какие глазки,
носик, ротик… уж и не знаю, почему людям делать нечего… С ним
почти также приятно гулять, как с Машечкой.

Машечка – это такса.

Monday, October 1st, 2001

Это вот так бывает, что ввяжешься в нечто, совершенно тебе не
нужное. Случайно. Бывает так. Сначала занимаешься этим легкомысленно,
чуть-чуть - не нужное же. Но чем дальше-то, тем больше инерция.
А потом начинается: нет, ну раз я всё равно делаю, - так надо
по-человечески! И пошло-поехало...

И ждешь: когда же тебя остановят. Сама-то не можешь уже. А никто
не останавливает, наоборот, подбадривают ещё и всячески поощряют,
мол, отлично! супер! так держать!

И вот тут так на себя злишься, как нельзя даже злиться на себя.

Плохо это.

Я была ужасно злая с утра, ужасно. Весь день просуществовала,
обуреваемая злобой. Сдерживалась, конечно, - не мне судить, успешно
ли, но сдерживалась. Злоба, однако, прорывалась местами: троллейбусы
от меня уходили, двери захлопывались перед носом, в ближайшем
ларьке не оказалось сухариков, я потеряла важную бумажку, а пару
писем так и не удалось расшифровать.

Между тем люди вокруг вели себя премерзко. Не давая то есть ни
малейшего повода на себя наехать. Катя, чувствуя, должно быть,
на расстоянии безмерную мою злобу, и вовсе не пришла на работу.

Словом, к концу дня я совсем озверела. По дороге домой поняла,
что надо бы… Хоть что-нибудь! Вот фонарь, к примеру, потушить.
Приняв решение о фонаре, воодушевилась сразу.

Остановила выбор на фонаре около школы, соседней с родимым домом.
Там фонаря два, из достопримечательностей только они и есть. «Отлично!»
– говорила себе, чуть не подпрыгивая от восторга.

Зашла за угол, вижу: а они и так не горят. Оба. Видно, не я одна
злая с утра. Приуныла. Темно вдобавок. Почти страшно.

А фонари вдруг загорелись по очереди! Сначала один. Потом второй.

Остановилась между ними, умиленная. «Надо же, - думаю, - вот бывает
как… Я вся такая злая, а они… мне приятное…» Чуть носом не захлюпала.
Стою, размышляю о перипетиях бытия, ботинком лужу ковыряю, в луже
ещё и листья кленовые – осенний романтизм.

А фонари погасли опять. По очереди.

Но это понятно – почему.

Это потому, что дохнет от размышленьев всё живое.

Tuesday, October 2nd, 2001

Ехали мы с Вероникой на машинке, браво лавируя в страшных пробках,
и много смеялись, и пели песни, и рассказывали друг другу всякие
глупости. Удивительно было хорошо. Будто и не осень вовсе, а самое
что ни на есть счастье. Так я Веронике и сказала.

И напрасно, потому как Вероника немедленно всё испортила, спросив
вдруг:

- Слушай, а вот… нет, мне правда интересно… а вот почему ты не
заведешь для счастья – роман?

- С кем? – спрашиваю.

- Ну как, - отвечает. И давай перечислять, загибая пальцы.

- Вероника, - говорю тоскливо, - но это же не люди.

- А кто? – спрашивает.

- Я не знаю! – отвечаю. – Наверно, какие-то существа. Нет, с ними
можно общаться и вообще, но зачем, это без толку всё, у них же
вместо крови странное нечто течет.

- Что именно? – спрашивает.

- Я не знаю! – отвечаю. - Жидкость какая-то, наверное. Непознаваемая.

Тут Вероника выругалась матом, и я уж подумала, что обидела лучшие
какие-то чувства её, но оказалось, это она на машину соседнюю.
Кстати, и тема замялась уместно.

Прихожу домой, а там мама, а ребёнок спит уже. Говорит мне мама
за столом:

- Видела Кирилла на днях.

- Да что вы! – отвечаю. Кирилл – это мой друг детства. Когда мне
было пять, а ему десять, мы ловили вместе ящериц, чтобы придумывать
про них истории, а потом выпускать.

- Кирилл вернулся из Америки, - говорит мама.

- Да что вы! – отвечаю. Это он жил там, в Америках, лет пять.

- Так и не женился, - говорит мама.

- Да что вы! – отвечаю. Он же чудесный всегда был мальчик, Кирилл.

- Спросила у него, почему, - продолжает мама, – а он мне: а не
на ком, людей не осталось, это не люди вокруг нас ходят. А кто
же? – спрашиваю. Какие-то, отвечает, существа, у них вместо крови
странное нечто течет. Что именно? – спрашиваю. Жидкость какая-то,
отвечает, непознаваемая.

Качаюсь я на табуретке, глаза вытаращила.

- Аня, что с тобой? – спрашивает мама.

- Это, - говорю, - морковка слишком острая. (Я поедала как раз
корейскую морковку.)

Нет, я понимаю, что все мы родом из детства.

Но не до такой же, в конце концов, степени.

Неужели все-таки – до такой.

(Продолжение следует)