Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Monday, June 25th, 2001

Часов в семь где-то зазвонил будильник. Тихо, но настойчиво. Поначалу
мирилась, но начало быстро кончилось. В полвосьмого мама застала
меня бегающей по квартире в совершенно взъерошенном состоянии.

- Ты чего? - спрашивает.

- Ёпрстклмн! - отвечаю.

- Чего-чего? - спрашивает.

- Будильник! - говорю. - Ненавижу!

- Какой будильник, где? - спрашивает.

- Не знаю! - отвечаю. - Звонит!

Мама прислушалась и говорит:

- Да ничего не звонит, не придумывай.

- Полчаса звонит уже! - отвечаю.

- Ну подумай сама, - рассуждает мама, - как будильник может звонить полчаса. Он же на определенную минуту поставлен. Минута пройдет - и он перестанет.

- Я не знаю, - говорю, - наверно, это сломанный будильник. Звонит
же!

- Нет, не звонит, - отвечает мама, еще раз честно прислушавшись.

- Как же не звонит, - говорю,- когда у меня даже в голове звонит
уже!

- Вот только у тебя в голове и звонит, - отвечает.

И мы ушли. Что-то мы там делали, а я все думала: неужели и впрямь
- только в голове? Белой горячки быть не может, я ж не пью ничего.
Значит, шизофрения? Хотя вроде как бы... Но ведь все шизофреники,
по свидетельствам, считают, что вроде как бы. Загрустила. Решила
- вот вернусь и найду этот проклятый будильник. Чтоб весомо доказать,
что не шизофрения. Вернулась - а уже не звонит. И не доказать
теперь, значит! Грущу.

У бюста Ленина в метро, на "Белорусской" - цветы. Умилилась сначала:
есть все-таки люди! типа и годы прошли, и идеалы... где они, идеалы
- а ведь верят до сих пор! чтят! А потом подумала, что, скорее,
это мальчик девочку не дождался - и возложил со злости, как в
урну бросил.

Будильник зазвонил опять, в пять утра. 1. проснулась 2. встала
3. встряхнулась 4. определила квартиру, в которой 5. закрыла форточку,
из которой 6. легла опять 7. накрылась одеялом с головой 8. заснула
Теперь, вроде, не звонит.

Friday, June 29th, 2001

Это бывает такая дружба, как если у тебя дорогу спросили, и ты
объяснила: так идти и эдак. И оказалось: вам по пути. Вот вы идете
вместе и друг друга стесняете, потому как: все, что должно было
быть сказано, - сказано. А большего не нужно. И с облегчением
вздыхаете, когда расходитесь наконец.

Беспокойство круглосуточное, в каждый мой день – вот что это такое?
Вот откуда это? Воспитание? Гены? Психоз? Почему она, эта неколебимая
убежденность в том, что должно произойти НЕЧТО УЖАСНОЕ?

Об интуиции тут, конечно, речь идти не может – если б это была
интуиция, то ничего бы уже не было, а меня бы не было лет с пяти.
Вот это перманентное чувство: что-то случилось – с моментальным
инстинктивным «позвонить» – и инстинктивным же «нет, я боюсь,
что правда». Потом дрожать минут пять – и уходит более-менее.
Но звонить все равно страшно.

И ведь точно – индивидуальное. То есть все люди боятся, конечно,
чего-то, но объяснимых они боятся вещей. Безработицы, несостоятельности,
что муж уйдет или вот – «девочкам не нравлюсь». Это я понимаю
все. А себя не понимаю.

Тут пример нужен. А то ведь вообще бред. Когда ребенок был совсем
маленький, я боялась его оставлять на мужа, на маму. Хотя они
приличные вообще-то люди, без уголовного прошлого, с какими-то
там нравственными принципами даже. Но я не могла. Я отходила от
дома, и мне казалось, что если ребенок будет плакать, они начнут
раздражаться и задушат его. И меня трясло всю дорогу.

А теперь я няни его боюсь. Я думаю: а вдруг она его обижает? И
я не могу от этого избавиться, хотя у меня нет никаких причин
так думать, ни малейших. Но все, зациклилась. Я уже в глаза ей
боюсь смотреть, потому что мне стыдно, но я хочу другую няню –
и это «после всего, что она для нас сделала».

А другой буду еще больше бояться – ведь это будет «незнакомый
человек, от которого можно ожидать чего угодно». Может, таблеточек
каких попить? Ну нельзя же так жить, нельзя. Единственное, что
утешает, – круглосуточная эйфория по обнаружении «да нет, вроде,
все в порядке» или «ну, это поправимо». В сравнении с перманентным
стрессом - слабое утешение.

Tuesday, July 3rd, 2001

Идеальный диалог - это когда никто не спрашивает и никто не отвечает.
Все просто рассказывают истории. Никак между собой не связанные,
путанные, без выводов и поучений, без конца и без начала. Мечтаю.

Wednesday, July 4th, 2001

Пугает искреннее - не вежливое, а именно искреннее - удивление
человека в ответ на твое желание что-то для него сделать. Сразу
понимаешь, что он - наверняка - никогда бы не предложил тебе подобного.
И энтузиазм вяло гаснет - что естественно при любой без-взаимности.
Только так и удерживаешься от опрометчивых своих глупостей. Чем
дальше - чем чаще. Увы? Да нет, скорее - слава богу.

Thursday, July 5th, 2001

Вот давно заметила, как только насморк и головная боль – так сразу
рассуждения о мироздании начинаются. То есть я уже, вроде, взбодрилась.
Скоро так совсем пройдет. Но напоследок, думаю, надо еще и про
любовь что-нибудь. Какое же без любви мироздание. И ответить тут
кому-то обещала. А на здоровую голову точно не отвечу уже.

Любовь – это вера прежде всего, мне кажется. Тупо-безысходная,
как и полагается приличной вере. Само совершенство – и все тут.
Что бы это совершенство там себе не позволяло. И с борьбой за,
как же без борьбы! Хотя бы в примитивной форме:

- Ты открой глаза, посмотри, что он творит-то вообще!

- Ну… да, творит, но все равно же – совершенство.

Вот это все равно же здесь – главное.

И грудью, конечно, грудью. Без лишних мыслей. Точнее, без мыслей
вообще.

А остальным гордиться не стоит, суррогаты одни. Этого жалко, тот
типа хороший мальчик, тот иногда талантливый, а вот тот – он местами
занятный. Нет, все прекрасно, люди разнообразны и привлекательны,
но нельзя ж вот так сразу – и любовью называть. Усомнился – забраковал,
значит. Не человека, естественно, - человек он какой есть, такой
и останется, он зимой и летом одним цветом – а большое свое человеческое
чувство. А на человека нечего валить, он к твоему чувству и вовсе
отношения не имеет.

Вот.

Еду сегодня в метро и смотрю по сторонам, а книжку не читаю, потому
что мне дурно от книжек уже. И вижу: стоит перед дверьми вагонными
старушка, выходить готовится, смотрит на себя в двери как в зеркало
и улыбается себе. И так она забавно себе улыбалась, что и я улыбнулась
ее отражению.

И произошел у нас с ее отражением долгий бессловесный разговор.
Обнаружив мое к ней внимание – а я тоже где-то там у нее отразилась
– старушка принялась гримасничать, явно делясь своими какими-то
переживаниями. А я кивала ей, качала головой – тихонько, но в
такт. И наши отражения болтали, болтали, болтали – очень интенсивно
общались ту минуту, что оставалась до станции.

И когда двери открылись, она повернулась – так-то она спиной стояла
ко мне, мы же с ней в одних дверях отражались – подпрыгнула, послала
мне воздушный поцелуй, ручкой помахала и убежала. Именно – убежала.
Бодрая такая оказалась старушка.

А прыгала она шумно – все посмотрели на нас с недоумением, но
я осталась вне подозрений, а про старушку точно решили: не в себе.
Ведь диалога-то нашего никто не заметил.

Впрочем, разобраться если, только люди не в себе ведут такие диалоги,
да.

Friday, July 6th, 2001

Мне кажется, что любой текст пишешь только для одного человека.
В лучшем случае – для нескольких.

Но обязательно выделяется – один, конкретный, адресат каждого,
конкретного, послания.

Ты всегда говоришь, споришь с кем-то определенным, именно ему
доказываешь, формулируешь, именно для него ставишь слова в ряд
так, как, тебе кажется, ему бы понравилось.

Я не имею в виду, что он обязательно это прочтет, – он может быть
и умершим уже, этот человек. Но ты обращаешься – к нему. При большом
скоплении народа, да, – но к одному нему.

Во всех тех текстах, где четко не указан другой адресат. Возможно,
я заблуждаюсь и это – чисто индивидуальное.

И еще в последнее время мне кажется, что всё то, чем мы больше
всего на свете гордимся и дорожим, – это, в лучшем случае, случайность.
А скорее – ошибка.

Sunday, July 8th, 2001

Пару лет назад выгуливали с подружкой ее полуторагодовалого ребенка,
и ребенка никак не удавалось оттащить от горки: не успевая съехать,
он опять лез вверх, падал, лез, падал, лез – было во всем этом
ажиотаже чисто детское упрямство, конечно, но и искреннего восторга
было немало. И подружка сказала тогда:

- Я заметила, что все дети делятся на тех, кто любит горки, и
тех, кто любит качели. Первые они упорные, сильные, а вторые подобрей,
почувствительней.

И мне запала в голову эта ее классификация – всех попадающихся
детей я автоматически начинала проверять на: горки или качели.
Причем не задумываясь совершенно: формулировка была дана, и она
легла как данность.

А сегодня, наблюдая, как Лёва бегает от качелей – к горке, а от
горке – к качелям, безо всяких предпочтений одного перед другим,
я – теперь только! – подумала: да что за чушь! Просто бессмыслица
же. Мало ли что говорят люди – из любви к фразам. И зачем это
так удерживать в голове. Вот уж действительно: мимо просто слов
еще пройдешь, но мимо классификации… Нет, тут обязательно и заметишь,
и примеришь на свой опыт, и поспоришь, а то еще и запомнишь вдобавок.
Сила слова, все дела.

А если бы мне предложили бы поделить мужчин на «пьет», «бьет»
и «денег не дает», я что, и здесь бы начала – размышлять? Какой,
в сущности, иногда позор – лишь вслушиваться в произносимое.

Wednesday, July 11th, 2001

Здороваясь с любимыми девочками – стою прямо, смотрю в глаза,
радостно машу руками, отчетливо выговариваю: "Привет!". Как полагается,
в общем. С любимыми мальчиками – приподнимаясь на цыпочках, делаю
маленькие шажки вперед-назад, ручки за спину, глазки вниз, молчу.
Что бы это значило? Генетическая память ли мудреная такая срабатывает?
Теряюсь. Но пересилить себя не умею.

Привет хорошим манерам - от избытка чувств дохнут все навыки,
остаются одни инстинкты.

Friday, July 13th, 2001

О нелюбимых стараешься думать хорошо; стыдно за себя и обидно
за них, что не за что - нелюбимые. Долго не видя, расписываешь
себе: и то в них замечательно, и это. Почти веришь. Пока не увидишь.
Потому как тогда все твои чудесные построения оказываются полной
фигней. И ты чувствуешь только бррр.

О любимых стараешься думать плохо; стыдно за себя и обидно за
них, что не за что - любимые. Долго не видя, расписываешь себе:
и там обидели, и здесь обманули. Почти веришь. Пока не увидишь.
Потому как тогда все твои чудесные построения оказываются полной
фигней. И ты чувствуешь только счастье.

Попросил подвинуться, хотя двигаться было решительно некуда. Но
я подвинулась-таки, и удержалась-таки от того, чтоб просто встать
и уйти (в рамках программы по борьбе с женской истеричностью).
И арбуз при себе у меня был тяжелый.

Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Вытащил кроссворд из кармана
и принялся жадно – именно ЖАДНО – читать.

- Дорога в горах, знаешь? – спрашивает.

- Нет, - отвечаю. Желание общаться движется в решительный минус.

Еще через станцию.

- Пресноводная рыба, шесть букв?

- Нет, не знаю, - отвечаю.

- Но ручка-то есть у тебя?

- Ничего у меня нет, - отвечаю.

- Нету ручки?!

- Нет, - отвечаю твердо.

- Ты что ли не русская?

- В смысле? – переспрашиваю, озадачившись. В первый раз столкнулась
с тем, что незнакомый мужчина средних лет интересуется мной в
этом плане.

- Национальность твоя не русская?

- Ну… - отвечаю, - возможно.

- Так я и думал! – говорит. – Не знает ничего и ручки при себе
не держит. Русские люди такие не бывают!

Monday, July 16th, 2001

Внепланово сидела с ребёнком.

Пытался оторвать от только-только подаренной игрушки «мышь с сыром»
мышь. Не вышло. Горько заплакал.

Пытался скормить мне яблочный огрызок. Не вышло. Горько заплакал.
Пытался печатать в компьютер буквы. Не вышло. Горько заплакал.
Пытался сломать кастрюлю. Не вышло. Горько заплакал.

Потом ходил минут пять по комнате, искал, из-за чего бы еще расстроиться.
Ничего не нашел. Сел в угол и заплакал горько просто так.

***

Гуляя в парке, увидели молодую женщину с тремя детьми – двух,
четырех и шести где-то лет. Они сидели на травке, и играли, и
смеялись, и женщина была поразительно стройно-изящная. Поразительно!
Плоский живот, все дела. Она была в купальнике.

- Вот! – говорю Лёве. – Ты посмотри, как бывает! Трое детей –
и прекрасная фигура. Это же надо себя очень любить и уважать,
чтобы так следить за собой постоянно. Молодец! Я бы не смогла.

Загрустила.

А женщина вдруг собралась и ушла. А дети остались. Это были чужие
дети.

*** Мы тоже устроились там, на травке, и дети стали играть и смеяться
с нами.

Младшего мальчика скоро забрал дедушка, а старшие, Стася и Марк,
носились вокруг нас с воплями, а также читали стихи.

Лёве очень понравилась белокурая Стася, он смотрел на нее завороженно
полчаса, а потом принялся ухаживать за ней, протягивая ей листики
с травинками.

Но она оставалась веселой и безучастной.

Лёва даже надел панамку, чтобы быть красивее, но и это не помогло.
Рассердился, потащил меня домой, по дороге упал и разбил коленку.
Горько плакал по обеим уважительным причинам долго-долго.

Monday, July 23rd, 2001

Расстелили в парке на травке скатерть, разложили там вещички свои.
Лёва остался в одних трусах, ну и в панамке, конечно, - как же
без нее. А я решила книжку почитать, потому как чувствовала свою
вину, что не работе. Они ж там землю пашут! Грызут граниты! А
мы на травке прохлаждаемся.

Лёва смотрел, смотрел, как я читаю, щекотал травинками меня, а
потом встал и пошел.

Я сначала и внимания не обратила - а потом гляжу: и идет себе,
и идет по тропиночке в лес, и не притормаживает даже.

- Лёва! - ору.

Ноль внимания.

Бросила книжку - пошла вслед.

А он нашел там бревно, уселся и песни поёт. Как в советских книжках:
ля-ля-ля. Вообще-то я не слышала никогда, чтоб люди так пели.
Они или слова поют, или нечленораздельно, или, рта не открывая,
тянут что-то вроде "и-и-и". А он именно: "Ля-ля-ля".

- Ты куда ушел? - спрашиваю.

Ноль внимания. Поёт.

Схватила ребенка и потащила под мышкой назад.

- Ох, Аня! - говорит. С сентиментальным, как в советских фильмах,
вздохом.

- Какая я тебе Аня! - отвечаю. - Я тебе мать родная.

- Ох, Аня! - повторяет.

Вот объяснили на свою голову, как кого зовут, - теперь только
Аней и кличет.

Tuesday, July 24th, 2001

В последнее время мне стало казаться, что единственная возможность
для значимого человекообъединения - это схожее чувство юмора.
Представление о том, что смешно, а что как бы совсем даже нет.
Все прочее - литература.

Выдумки.

Wednesday, July 25th, 2001

Фикус мой теперь бодр и весел. Поет песни пальме, здоровый, как
лось. Зато розочка недавняя, кажется, подохла. Всего одна веточка
осталась у нее живая! Прочие от жары усохли.

Имею по этому поводу мировую скорбь. Потому как это же не просто
была роза! Это был символ... эээ... В общем, чего только это ни
был символ. Пожаловалась маме.

- Ну конечно! - говорит. - А чего ты ждала! За розами уход сложный.
Их надо чуть ли не каждые два часа опрыскивать. А ты уходишь с
утра - и бросаешь ее на целый день на произвол судьбы.

- Уфф, - отвечаю жалобно.

- Да будет тебе! - говорит. - Ну, не получилось с первого раза.
Со второго, значит, получится.

- Но это же была не просто роза, - отвечаю. - А символ новой жизни
это был!

- Ааа... - говорит. И спрашивает: - А ты не знаешь, бывает ли
так, что пасьянс не складывается в принципе?

- Я не знаю, - отвечаю. - Бывает, наверное.

- А ты не попробуешь сложить... - и номер называет.

- Ой, - отвечаю, - ну зачем я буду, делать что ли нечего мне.

- Ты понимаешь, - объясняет смущенно, - это же был не просто пасьянс.
Это был мой успех в делах!

- Ааа... - говорю. Но складывать все-таки не стала.

Увидеть собственные заморочки у других, желательно, в утрированном
к тому же виде, - значит иногда от них избавиться. Не всегда,
к сожалению.

(Продолжение следует)