Онтологические прогулки

Опыты альтернативной истории

От автора

Это не альтисторический роман, не политический памфлет, не результат
архивных изысканий. Всего лишь разрозненные картины никогда не
существовавшего мира. Отправной точкой станет 1922-й год. Почему
так? А почему бы и нет?

Часть 1

Итак, 1922-й год. Болезнь Ленина выводит его из игры. Гражданская
война «вчерне» закончена. В верхушке партии, особенно в «старой
гвардии», распространяется убеждение: руководство отныне должно
быть исключительно коллегиальным. В полголоса говорят о том, что
Ильич, конечно, велик, но созданная им «полумонархическая» система
власти никуда не годится.

«Коллегиальщики» торопятся, нужно успеть до смерти председателя
Совнаркома сделать всё, что бы избежать появления единоличного
наследника. Их оппоненты, «централисты» во главе с Дзержинским
и Сталиным, выстраивают свою фракционную вертикаль и, по слухам,
пользуются значительной поддержкой в низовых парторганизациях.
Но у «коллегиальщиков» есть неперешибаемый козырь – Ленин, точнее
доступ к его телу. Одна за другой появляется статьи за его подписью,
громящие «правый уклон в вопросах внутрипартийной демократии»,
их авторство всё откровеннее подвергается сомнению, но особого
шума это не вызывает. Между различными группировками в руководстве
устанавливается молчаливое согласие «не будировать этот вопрос,
ибо так лучше для всех». Рыков, примкнувший к централистам, запишет
в своём дневнике: «Мне кажется, мы уже проиграли, кругом равнодушные
лица и всем наплевать на то, что происходит в Горках и происходит
ли вообще». Так и случится.

На XIII съезде ВКП(б) «централисты» разгромлены, Дзержинский смещен
со всех постов в связи «со слабым здоровьем, подорванным неустанной
борьбой с контрреволюцией». Сталин произносит с трибуны «покаянную»
речь со словами: «Настоящий большевик всегда видит в воле партийного
большинства не случайность, а волю самой Истории».

Вся власть концентрируется в Политбюро, которое, при таком раскладе,
становится своего рода «клубом соправителей». Идеальным «фронтменом»
такой системы, пожалуй, был бы Свердлов, тем паче, что жанр альтернативной
истории позволяет оставить его в живых. [Впрочем, личность
«первого лица» в этой ситуации – не слишком принципиальный вопрос.
Возможно, возник бы какой-нибудь триумвират.]

Троцкий во власти присутствует, но как-то уже периферийно, ибо
его сущностная «неколлегиальность» слишком очевидна для остальных.
Он постепенно оттесняем от «рычагов», чему немало способствует
его манера «выпадать из процесса» на несколько недель или даже
месяцев. К концу двадцатых он покидает страну, впрочем, без особого
резонанса, «товарищу нужно на воды».

Мировая революция не только не снимается с повестки дня, но и
провозглашается единственной целью первого пролетарского государства,
оправдывающей его существование. Экспорт революции военным путем
признан бесперспективным и «объективно служащим укреплению реакционных
буржуазных режимов». В разработке средств достижения цели идеологи
партии опираются на «классическую ленинскую формулу» о сочетании
легальных и не легальных методов борьбы. Если с нелегальными всё
вроде бы понятно: создание за рубежом мощных подрывных резидентур
с опорой на местные коммунистические и левые группы, то легальные
вызывают большие вопросы.

Развернувшаяся в 1924-25 годах «дискуссия о методах» закончилась
победой «умеренных коминтерновцев» на XIV съезде ВКП(б) в декабре
1925 г.

Суть принятых положений сводилась к следующему:

1. Революционный взрыв в капиталистических странах,
вызванный эксплуатацией и бесправием рабочего класса, остается
маловероятным. Трудящиеся массы недостаточно последовательны в
своих требованиях, склонны к компромиссам с национальной буржуазией
и нередко отказывают в поддержке коммунистическим и рабочим партиям.
Причина видится в неготовности западного «обывателя в рабочем
комбинезоне» порвать со «старыми порядками». Следовательно, нужно
создать в массовом сознании такой образ Советской России, который
бы казался не только привлекательным или интересным, а вызывал
бы желание решительно отказаться в пользу него от собственного
образа жизни.

2. Особенное внимание обращалось на такую «примету
отмирания буржуазного института семьи» как выделение в самостоятельную
социальную группу «пролетарской молодежи» 14-18 лет, которые,
с победой индустриального производства над мелкотоварным ремесленным
перестали быть «подмастерьями отцов» и, следовательно, стали более
свободны в своих вкусах, предпочтениях и действиях. «Мы отнимем
у старого мира детей!» – провозгласил один из руководителей Коминтерна
Н. Бухарин.

3. К выработке облика нового общества должны быть привлечены
лучшие интеллектуальные и художественные силы как из числа советской
так и из числа зарубежной коммунистической интеллигенции. Последняя
должна также заняться пропагандой этого нового облика, ретрансляцией
его смыслов.

В начале 1926-го года происходит знаменитая встреча Свердлова,
Каменева, Бухарина и Радека с деятелями культуры и науки буржуазных
стран.

На следующий день, в восторге от встречи, Пикассо скажет в интервью:
«Художник теперь может быть патриотом, у художника теперь есть
родина – это Советский Союз».

Через много лет Оруэлл, присутствовавший на встрече произнесёт:
«Эти несколько человек в потёртых пиджаках предложили нам придумать
небывалую страну и разрекламировать её по всему свету. Это не
могло не вдохновлять».

Решительный поворот лицом к европейской интеллигенции приносит
свои плоды. Благодаря шумной компании в прессе Белое движение
и белая иммиграция становятся объектом жесточайшей травли. Газеты
пестрят рассказами об ужасах белого террора. В парламентах нескольких
стран на приняты законы, запрещающие любое сотрудничество исполнительной
власти с белогвардейскими структурами, как в России, так и за
рубежом. Всерьёз рассматривается вопрос о выдачи всех белоиммигрантов
Советскому правительству. До этого дело не дошло, но несколько
крупных фигур русской эмиграции были арестованы и в отношении
них начаты процессы об экстрадиции. Там, где была бессильна науськанная
левыми юстиция, действовали ИНО ОГПУ и международный отдел Коминтерна.
Счет убийств и похищений шел уже на десятки, но сочувствующая
красным пресса всякий раз представляла эти акции как «справедливое
возмездие за небывалые злодеяния».

Важнейшая особенность эпохи – её предельно заострённая авангардная
эстетика. Пролеткульт и всяческие «вхутемасы» становятся важнейшими
государственными институциями, кажется, единственными, получающими
финансирование в достаточном объеме.

Как следствие, Москва становится центром притяжения для мировой
богемы и вообще художественной и интеллектуальной элиты. Привлечение
её на свою сторону считается важнейшей задачей, совершенно необходимым
условие для подготовки Мировой революции. Это находит отражение
даже в официальной марксисткой идеологии – левая интеллигенция
провозглашается столь же революционным классом, что и пролетариат.
Особенно подчёркивается, что у неё так же нет отечества. В реальности
это «обогащение Марксова учения» оборачивается существенным ограничением
возможности вступить в партию для всех непричастных к властной
и политико-художественной элите, не исключая и рабочих.

Итак, мировая богема в Москву валит валом. Здесь её ждёт разнообразие
артистической жизни, дешёвый антиквариат, шикарные отели авангардной
архитектуры, беспрецедентная свобода нравов и лучший в Европе
кокаин. При таком раскладе не быть коммунистом и не съездить в
Москву – это крест на карьере любого художника.

Хотя Москва в целом, город совершенно запущенный, местами просто
страшный, но в центре возводятся несколько десятков зданий по
самым авангардным проектам. Лучшие архитекторы мира получают шанс
на воплощение своих безумных идей. На месте старинных особняков
и церквей, разрушаемых с большой помпой возводятся «дворцы культуры»,
выставочные и концертные залы, театры, административные здания,
«коммуны» для избранных, отличающихся дорогой «скромностью» убранства
и спецификой планировки, делающей невозможным само существование
такого «мещанского пережитка» как семья.

Ле Корбюзье половину года проводит в советской столице и по праву
называется неофициальным главным архитектором Коммуны. Его влияние
велико, десяток его зданий украшают город, поговаривают, что он
«ногой открывает дверь в кабинет Свердлова». Когда его конфликт
с Татлиным, построившим несколько уменьшенную версию своего «памятника
III Интернационалу», достигает наивысшей точки, последний оказывается
вынужденным покинуть страну, положив начало новой, левой волны
иммиграции.

Неофициальная мода советской верхушки поражает своей порочной
парадоксальностью. В ходу перстни из гаек с крупными бриллиантами,
броши-шестерёнки из платины и прочее в этом духе, которая, впрочем,
истолковывается как знаки презрения к ценностям «старого мира».

Вообще, сильно меняется вся эстетика революции: теперь символ
эпохи не молотобоец с винтовкой в руках, а демонически-изящный
комиссар в элегантной кожанке, с нервным и тонким лицом.

Московские выставки – это сливки мирового авангарда, привлекающие
не только художников, но и арт-дилеров и откровенных буржуа. Впрочем, последние так же считаются
потенциальными агентами влияния. К тому же им очень удобно сбывать
церковное золото и вообще произведения искусства «отживших эпох».

С фантастической помпой возвращались из эмиграции многие «прогрессивные
художники». На их фоне даже приезд Горького почти потерялся. Поначалу
его поселили в одну элитарных коммун, и он вынужден был просить
ВЦИК оградить его от буйнонравных соседей.

Одной из узловых фигур, связывающих западную богему с руководством
СССР становится Маяковский. Он значим неимоверно, фактически,
одно из первых лиц Коммуны. Впрочем, это не мешает ему всё равно
застрелиться в 1930 году, что ставит власть в крайне затруднительное
положение, т.к. он был не только неформальным наркомом культуры,
но и, благодаря вышеупомянутым связям на Западе, неформальным
наркомом иностранных дел.

Ему же принадлежит решающая роль в победе «генеральной линии»
на XV съезде. Сгруппировавшаяся было «национальная» оппозиция,
призывавшая вернутся к идее «построения социализма в отдельно
взятой стране» и жестко критиковавшая «политику богемного коммунизма»
за недостаточную эффективность, получила на съезде значительное
число голосов. И только эмоциональное выступление Маяковского
(«Вы спрашиваете: где обещанная революция? Я вам отвечу:
к революции пятого года всё готово, но нам нужна революция семнадцатого!»)
переломило общее настроение.

Влияние его было настолько велико, что во время разразившегося
в конце 1928 года дипломатического кризиса лорд Керзон обращался
с посланиями сразу и к наркоминделу и к, занимавшему несколько
заметных постов в Коминтерне Маяковскому.

Не слишком разбиравшийся в тонкостях советской иерархии министр
написал просто: «Его превосходительству, поэту Маяковскому».

«Рупор эпохи» тут же набросал на обороте стенограммы заседания
своё знаменитое:

«И ритм совещаний рваный
      Под моим
                идущих
                        водительством
Взорвёт
                          молния-телеграмма
«Маяковскому,
                                      поэту и превосходительству»»

В хрестоматиях оно занимало место ненаписанного «Я хочу, что б
штыку приравняли перо». И правда, что хотеть-то? И так приравняли.
Даже к маршальскому жезлу.

Поставленная цель – создание мощного и целостного образа Нового
мира, привлекательного для остального человечества, требует не
только «витрины», но и изменения самого жизненного уклада в соответствии
с «велением эпохи». Как следствие, эстетика нового мира должна
быть предельно универсальной, «близкой любому рабочему от Осло
до Лиссабона, от Детройта до Токио». «Самобытники» (защитники
национальной культуры) подвергаются дикой, истерической травле.
Своего апогея она достигает с гибелью Есенина. Его смерть даёт
сигнал общему вою в прессе: «Кажется, сама Старая Россия
повесилась в пьяном угаре в номере «Англетера»».

(Продолжение следует)