Проза

 

                                Потухли в бездне вод все головни заката.
                                На небе Зодчий Тьмы вбивает гвозди звёзд.
                                Зовет ли Млечный Путь в дорогу без возврата?
                                Иль к солнцу новому уводит гвоздный мост?
                                                       Константин Бальмонт

1.

В доисторические времена Небо было прозрачно, бесплотно и с
антропологической точки зрения безнадёжно. Но вот в людях зародилась
тенденция к шевелению, и пыль и копоть с земли вознеслись
вверх.

Произошло. Ныне Небо до того чумазо, что приобрело статус
родственника субъекта, на Небо ныне опираются как на грязь, по Небу
свободно перемещается человек на горячем, но комфортном
механизме. Но если небо не чисто, оно разрушается – открывается
путь в космос. Оптимисты думают: мы пойдём к нему! Пессимисты
же опасаются, что космос сам войдёт без стука к нам, с
фомкой в руках. Простому же человеку трудно что-либо понять,
поэтому он смеётся, он тоскует, хотя и надеется, что в скором
времени в социуме всё устаканится – после вручения жирного
куска его проведут и к Стене Вечности, о которую так сладко
биться головой.

И ещё.

Но если раньше каждый преждерождённый был доволен тем, что появился
человеком, то теперь такие в малости, всё больше таких, кто
осмотревшись в этом мире вопиёт:

– Боже! Почему у меня мошна не Билла Гейтса!?

Чему они ропщут? Разве у Гейтса место при Стене Вечности лучше,
разве на месте Гейтса Стена Вечности с трещинкой!?.

О! неужели прав мудрец Фукияма злокозненный, единообразный!?.

И ещё.

Хоть специалист и есть синоним бездарности, но – раньше это было и
интуитивно понятно, а ныне ещё и доказано Эйнштейном – Небо
отнюдь не вечность, а способ самопознания абсолютно
бескрылого, но эластичного существа...

0.

Вывод: по большому счёту доверять можно только факту.

Но и факт не подарок – он стремителен, беспощаден и гносеологически
имеет температуру окружающей среды, а не живого
человеческого тела, он не может родить ничего, кроме исторической
немочи, утверждая, что смысл жизни в сиюминутности, что вне
сиюминутности жизнь лежит в гробу. Пусть! – при очевидных
недостатках под своей толщей факт скрывает удивительные, почти
онтологические события... *

……………………………………………………………………………………………

*В корпусе рассказов «О гвоздиках» много слов, непонятных народному
читателю. Но это не отталкивало его от книги, но даже
придавало ей особую привлекательность. В этой среде зачастую
именно неполная ясность текста выступала в качестве показателя
его достоинств, мудрости и глубины. Характерны в этом плане
слова, сказанные слугой И. А. Гончарову: «Если всё понимать –
так и читать не нужно: что тут занятного!» (Гончаров И. А.
Собр. Соч. – М., 1957. – Т. 7. – С. 324.) Ещё отметим, что и
сам автор, или авторы, корпуса рассказов «О гвоздиках»
нередко не совсем ясно представляют, по-видимому, значение
употребляемых терминов. (Прим. А. Рейтблата)

………………………………………………………………………………………..

1.

В эпоху великих авиационных рекордов в городе Москва, что стоит на
равнине к северу от значимых холмов Куюнджик, Гиссарлык и
Голгофа*, проживал лётчик Сигизмунд Александрович Леваневский,
советский поляк и ас. В отличие от других людей крыла он не
курил, а пил не больше стакана однопроцентного кефира на
ночь. Кроме Неба ценил он ближневосточные ароматические
вещества, белые брюки с чёткой стрелкой и изящную словесность. (В
бумажнике держал фотокарточки с автографоми И. Кассирова,
Киеу Фу и Н. Комарова – трёх самых значимых русских писателей.)
Не любил же машины, что вышли из КБ Туполева, так как ему
казалось: попахивает, элементарно попахивает чем-то гадостным
в кабинах даже новых туполевских самолётов. В 35 году эта
брезгливость достигла пика: Леваневский категорически
отказался браться за штурвалы АНТов. Удивительно, но на эти капризы
начальство смотрело сквозь пальцы.

…………………………………………………………………………………..

*Советское общество делилось на три касты – чиновники, интеллигенция
и простой люд. Чиновники все поголовно воскуряли на
Куюнджике. Если и существовала у чиновника тяга к Гиссарлыку, то
исключительно в виде мечты о Босфоре и Дарданеллах. Голгофы же
чиновник просто боялся. Интеллигенция – в основной массе
медитировала на Гиссарлыке, частично на Голгофе (более
подробно см. неплохую работу Л. Шестова «Афины и Иерусалим»), к
Куюнджику же относилась с разной степенью брезгливости. Простой
люд во все времена посещал только Голгофу, а о Гиссарлыке и
Куюнджике понятия не имел никогда. (Прим. А. Меня)**

………………………………………………………………………………..

** Отец А. Мень умелый поп-пропагандист и сознательно умалчивает,
что в подавляющем большинстве списков корпуса рассказов «О
гвоздиках» приводится совершенно другой перечень холмов, а
именно – «Куюнджук, Гиссарлык и Афон». Подмена Афона Голгофой
отслеживается только в списках, датируемых 31 и 37 годами.
Следует так же упомянуть, что уже в среднесоветскую эпоху
простой люд забыл как Афон, так и Голгофу. Интеллигенция и
чиновники это предвидели, и предусмотрительно, в целях
удовлетворения религиозных потребностей простого люда, возвели зиккурат
на Красной площади. (Прим. А. А. Осипова)

………………………………………………………………………………………..

2.

– Это потому, – шептали желчные знатоки жизни, что Леваневский
внебрачное дитё Сталина от Инессы Арманд. Как байстрюку ему
многое позволяется.

Шептали и показывали фотокарточку первой красавицы РСДРП и ВКП(б).
Действительно – лицом польский летчик очень походил на милую
Инессу.

– Случайное сходство, – возражали добрые знатоки жизни. – Бережное
отношение руководства к Сигизмунду Александровичу объясняется
тем, что сам товарищ Сталин ценит его за душевную чуткость,
острый ум и обширную эрудицию.

Возражали и делились такой историей.

3.

Как-то на показательных лётных испытаниях товарищ Сталин собрался
покурить – достал трубку, набил её и чиркнул спичкой. Смесь
огню вроде бы покорилась, да сразу же и потухла, так как канал
трубки засорился нагаром. Сталин попытался прочистить
трубку спичкой, но спичка оказалась коротковатой. Леваневский,
который в этот момент случайно находился невдалеке от группы
визирей интересующихся антигравитацией, заметил, что вождь
испытывает трудности в дымодышании, и решительно и смело
приблизился к нему и предложил для прочистки канала
гвоздик-»сотку» с немного загнутым остриём.

– Спасибо, – поблагодарил его Иосиф Виссарионович и успешно, методом
ковыряния, прочистил свой курительный прибор. Возвращая же
гвоздик лётчику, он из вежливости поинтересовался:

– Вы тоже балуете себя трубкой?

– Я не курю, – ответил Леваневский.

Удивился товарищ Сталин и спросил:

– Так для каких же надобностей, коль не ковыряете, держите при себе
гвоздик? Каково его предназначение?

И Леваневский ответил:

– Этот острый кусочек металла есть сакральный амулет.

А Сталин сказал:

– Поведайте мне про него, но покороче, я человек занятой.

Леваневский тогда и говорит:

– Хорошо. Вдумайтесь, пожалуйста, в стихи древнего азиатского суфия
по имени Хайям.

И Леваневский с чувством продекламировал:

                  Кто мы? – Куклы на нитках, а наш кукловод – Небосвод.
                  Он в большом балагане своём представленье ведёт.
                  Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,
                  А потом в свой сундук одного за другим уберёт.

Продекламировал и спросил:

– Товарищ Сталин, вы согласны с этими рифмами?

А Сталин отвечает:

– Грустно признать, но азиатская поэзия – сущая правда. Все мы
куклы-актёрки в этом мире, и все в положенный срок по
режиссёрской задумке сыграем в ящик.

А Леваневский говорит:

– Верно. Но заметьте – эта поэзия вдохновлялась феодализмом
ассасинов, а тогда не умели с большим КПД жечь нефть над поршнем, не
летали толком в небе, а лишь падали сверху вниз. Даже мысль
гения редко выходила из горизонтальной плоскости. Поэтому
Хайям и ведёт речь о приземлённом сундуке. Теперь же времена
научные. Основываясь на последних открытиях квантовой
физики, мифологи крыла утверждают, что после того как опустится
занавес нас, лётчиков, не укладывают в ящик, но развешивают на
некой стенке, развешивают на гвоздиках как свободные тушки.
Считается, что являться в Иные Миры благородный авиатор
должен со своим личным гвоздиком, – на нём он Там и повиснет.
Это – хороший тон. Гвоздик намекает: лётчик, он Распятый
современности, но не на кресте, а на самолётё...* Memento mori,
товарищ Сталин, memento mori... – вот почему сей печальный и
острый предмет всегда при мне.
………………………………………………………………………..

*»Стрелять по ржавым гвоздикам!» – поучали немецкие асы только что
прибывших на Восточный фронт «зелёных» пилотов. То есть: для
стопроцентного поражения открывать огонь по русскому
самолёту следует, лишь подобравшись к нему на минимальное
расстояние, когда сумеешь рассмотреть заклёпки на фюзеляже. (Сведения
взяты из брошюрки под названием «Против целься!» некоего
Оригена, отпечатанной Люфтваффе в 42году. Предоставлены Л.
Копелевым.) «Ржавые гвоздики», считал я, это презрение
укутанного крупповской сталью «сумрачного германского гения» к
неказистой машине, больше похожей не на боевую единицу, а на
модель, слепленную ребятишками в авиакружке Дома Пионеров – в
нашем самолёте широко использовались дельта-древесина и
перкаль, деревянный самолёт ближе к Кресту. «Ржавые гвоздики»! –
ухмылялись немцы, дескать, вся эта большевистко-азиатская
заскорузлая конструкция держится на ржавых гвоздях, выдернутых
ГПУ из-под сонного татарина Рахметова… Ознакомившись же с
корпусом рассказов «О гвоздиках», вижу, что это вряд ли
насмешка, наверняка немцы знали о Memento mori советских лётчиков.
Вдумайтесь – «Стрелять по гвоздикам!» – тут что-то
метафизическое, с фаустовско-мефистофельским переливом, некая
попытка клиентов Валгаллы, истых язычников, лишить опоры наших
христианских героев и на том свете… «Повсюду вечность
шевелится/ И всё к Небытию стремится/ Чтоб к Бытию причастным быть…»
(Прим. В. Кожинова)

..................................................................................................................

Внимательно выслушал Иосиф Виссарионович Сигизмунда Александровича,
подумал и сказал:

– Принимаю. Но не есть ли ваша мифология пессимизм?

А Леваневский ответил:

– Ни в коей мере. Пессимизм в моём понимании метафизика, сводящая
разнообразные и интересные мировые процессы к скучным и убогим
причинно-следственным связям. Пессимизм упрощение, он в
каждом кванте пространства стремится уменьшить напряжение
смысла. Теперь о лётной философии. Гениальный поэт Владимир
Маяковский в стихотворении «Гимнаст», изображая искупительный
подвиг Иисуса, воскликнул:

                                      Пацан сказал, 
                                                      И за базар ответил…
                                                         – Послушайте!
                                               Ведь если гвозди забивают -
                                                Значит, это Кому-Нибудь нужно…

Мы полностью согласны с этим прозрением, и мы отказываемся
сбрасывать с бомбовоза современности старое содержание этих строк. Но
при этом мы вставляем в них более совершенный запал... вы
понимаете? Это же расширение возможностей, прибыль, а не
убыль! Разве это есть пессимизм?

А Сталин попыхал дымком и процитировал:

           Светить всегда, светить везде.
            До дней последних, донца!
             Светить и никаких гвоздей!
            Вот лозунг мой и солнца.

И сказал:

– А ведь вот эти строки Маяковского ясно показывают, что к гвоздям
поэт относился в лучшем случае неоднозначно. Он их отторгал
из бытия. А вы только что брали Владим Владимыча к себе в
союзники... Это у вас беспринципность?

А Леваневский ответил:

– Это жалость. А поэт и должен быть непоследовательным. Что поэт из
себя представляет в истинном свете? Поэт есть субъект легче
воздуха, поэт есть пустышка воздушный шарик, наполненный
невротическими псевдопроблемами незрелой личности, поэт есть
нереализававшийся авиатор. Эту свою несостоятельность он и
рифмует напряжённо. Чем гениальнее поэт, тем больше у него
разброс мироощущения, ибо поэт считает, что Небо есть щель в
душе, щель между Абсурдом и Абсолютом, в которой бьётся сердце.
Но тут он ошибается. Небо есть бесконечная по площади
область пересечения Абсурда и Абсолюта.

Еще раз внимательно выслушал товарищ Сталин Сигизмунда
Александровича и уточнил:

– Не полно. Добавляю. Поэт уверен, что Небо не щель между Абсурдом и
Абсолютом, да трещина. Это существенно. Ибо поэт в своей
сердцевине, он двух мастей, он или смешной, или побитый миром.
Но так как мастерство поэта суть мимикрия, он кажется или
смеющимся, или восставшим на мир.

Вот как поправил Иосиф Виссарионович Сигизмунда Александровича. А
потом обернулся к свите и так сказал:

– Бывает: закажешь к празднику прославленному конструктору
скоростной истребитель, ждёшь его целый год, все томишься и
предвкушаешь... И вот наступает день торжества – истребитель уходит в
небо. Увы! – кто бы мог ожидать! – приборная скорость нашей
машины меньше, чем у германского бомбовоза. Поневоле
впадёшь в уныние, все мерзит, и жизнь как камней груда давит на
плечи. Думаешь: никто и ничто не в силах изменить твоего
плохого настроения... И вдруг появляется простой пилот с
пронзительной штучкой и жонглирует с улыбкой о Вечном! И понимаешь –
никакому Гитлеру нас не побороть!

И крепко расцеловал Иосиф Виссарионович Сигизмунда Александровича и
не менее крепко с тех пор зауважал.

4.

Так рассказывали добрые знатоки жизни. Но желчные слушали и криво
улыбались, размахивали фотографиями и шипели: факты, факты...

Воистину: Небо и Земля простираются широко, а низкий человек сам
себя ограничивает.

5.

Осенью 36 года Иосиф Виссарионович разрешил Леваневскому отправиться
в США, чтобы подобрать подходящую машину для рекордов в
гипербореях. В Америке Леваневский пробыл несколько месяцев, но
подходящих крыльев для себя не нашёл. Нехотя, но пришлось
ему принять отечественный аппарат «СССР Н-209». Это был
радикально модернизированный Болховитиновым самолет ТБ-3 всё того
же противного Туполева. Душа Леваневского к этому железу не
лежала. Поэтому когда на заводе в Монино занимались
шлифовкой машины, он даже не появлялся в цехах, приискал себе более
важные дела – принимал американские летающие лодки в
Севастополе.

Но вот производственники клёпку закончили, и у них возник вопрос: в
какие цвета красить машину?

Леваневского запросили телеграфом. Пришел ответ: в мои цвета.

А какие это такие «мои цвета»? Кто их видел?

Заводчане думали недолго – взяли да и нанесли на дюралюминий красную
и белую краску. Это – цвета польского флага.

(Продолжение следует)