Проза

                                                          Мы устали звёздам выкать,
                                                          Мы желаем звёздам тыкать.
                                                                  В Хлебников

Однажды возле пыльной станции метро с безнадёжно архаичным названием
«Героев Труда» некто Кожух случайно взглянул на спокойное, наглое
и сытое звёздное небо и неожиданно понял – до звёзд ему, как бы
он не пыжился, не доплюнуть. И прыгай, не прыгай – ни за что не
долетит. Яркое осознание раскрывшейся бездны, осознание собственной
ничтожности и никчёмности заполнило Кожуха полностью... Никогда
ещё, даже если и припомнить времена службы «молодым» в анадырском
стройбате, когда он каждый вечер подметал ломиком заснеженный
плац, он не чувствовал себя так гнусно и паршиво. Голова у него
закружилась, ноги ослабли. Так как скамейки рядышком не оказалось,
Кожух сел прямо на полувытоптанный и замусоренный газон и спрятал
побелевшее лицо в мозолистых ладонях... Люди, а их вокруг было
довольно много, предполагали самое обычное, люди думали, что он
пьян взакачку, поэтому спокойно проходили мимо... Впрочем, будем
же честными и скажем: если бы народ знал, что ему плохо не от
алкоголя, он всё равно обтекал бы его с тем же природным равнодушием
проточной воды, ведь в этот тёплый августовский вечер, почти ночь
(было уже около одиннадцати), никому не хотелось, вляпавшись в
филантропию, «сливаться душами в том прекрасном и сладостном единении,
что испокон веков связывает Страдание и Сочувствие», опаздывать
на последний тридцатикопеечный автобус на Северную Салтовку и
гусарски транжирить 50 коп. на маршрутное такси.

Кожуха стошнило. Сначала котлетами с макаронами, потом двумя кружками
пива, затем ванильным творожным сырком Одесского молокозавода.
Далее, но уже с трудом, вышли борщ и чай с лимоном. Завтрак выйти
не захотел, он уже благополучно миновал желудок, и на рвотные
позывы ему было начхать. Теперь он подчинялся другим физиологическим
начальникам.

Два бройлера спортивного вида, судя по бугристым ляжкам – кикбоксёры,
которые было собрались «пошмонать» Кожуха у всех на виду, заметив,
что он пачкает себе турецкие джинсы, немножко подумав, вернулись
на исходную позицию к колониальному киоску под фонарём и снова
принялись посасывать «Пепси» из цвета демократического российского
флага баночек.

Новое поколение сделало свой выбор.

Кожуху малость полегчало, муть свернулась клубком, задремала.
Он поднялся, стряхнул судорожным движением блевотину с колен,
не понимая ничего – как? куда? зачем? почему? – пошатываясь, побрёл
вниз, к реке.

– За ним? – поглаживая прыщик на носу, лениво спросил один ценитель
воды с пузырями другого.

– На хрен?.. – вяло почёсывая в паху, отозвался напарник, – Пускай
оттанцовывает... Мараться-то... Не видишь, что ли? Не дядюшка
Скрудж.

Вытряхнув последние капли жидкости в рот, он прицелился и бросил
импортную жестянку в неуверенно удалявшегося Кожуха. Но не попал.
И это простительно – на своих тренировках такого приёма он не
отрабатывал.

Не похожий на утиного миллионера, Кожух вышел на обширную, слегка
заволошенную молодыми топольками и сосенками песчаную плешь, зачем-то
намытую на берегу реки дурным и трудолюбивым земснарядом ещё во
времена застоя. Там он лёг спиною на белый, вернее, на кажущийся
белым в лунном обманчивом свете холмик-шишку на лысом черепе великана,
закрыл глаза и тотчас же заснул.

Спал крепко, без сновидений.

Рядом, в камышах на затоке, покрякивали утки-урбаны, иногда плескала
заражённая солитёром рыба, которую не ловили даже бомжи.

Вдалеке, на мосту, стучали колёсами трамваи. Слабо.

Звёзды тихо перемигивались над Кожухом.

Разбудило его тарахтенье мотора: какой-то бодрый хозяйчик одного
из строящихся невдалеке особнячков, прибыл на газонокосилке с
прицепом воровать поутру государственный песок.

С той значимой ночи – когда ему зазвездило – у Кожуха, помимо
добычи корма, появилась ещё и другая цель в жизни. Более трансцендентальная,
что ли?.. Звёзды! Такие недоступные, холодные звёзды! Зачем они?
Для чего некто зажёг эти, по меткому выражению В. Маяковского,
«Плевочки»? Чего они, когда все вокруг мечутся, словно лошади
с педалями, не движутся, не дёргаются?.. Они выше? Презирают?
«Врешь! – думал Кожух. – Я до ваших зябр доберуся!..»

На базарчике у одного букиниста он выменял на старую лыжную шапочку
«Адидас» засаленный, растрёпанный, ещё советского замеса, учебник
физики для техникумов, и вечерами, вместо того, чтобы, как всякий
уважаемый гражданин втыкаться в телевизор, он взялся за изучение
законов таинственной неживой природы.

Домашние Кожуха такое времяпровождение главы семейства одобряли,
домашние считали, что раньше он перерабатывал. В недалёком прошлом
с утра до поздней ночи он пропадал в весьма сомнительной компании
ржавых железок и грязных роб, набитых пьяненькими трудоголиками;
компании, определившей своей штаб-квартирой холодный неотапливаемый
гараж; нюхал парующий соляр, квалифицированно крутил гайки...
В общем, суетился много: рвал пуп, заколачивал деньгу и зарабатывал
радикулит с простатитом. Теперь же к семи часам вечера Кожух,
как девочка, всегда возвращался к семейному очагу, к учебнику.
Трезвый. «Наконец-то закончил уродоваться, – удовлетворённо говорили
домашние. – Всё равно ведь всех денег не заработаешь, надо и меру
знать. Не отдыхать по современным смутам накладно – заболеешь,
никто тебя не подопрёт... А наш-то молодец, не такой, как все
подстаканники, нашёл свой путь, придёт с работы – не по пиву,
не в домино, не в ящик дремать, а за книжку серьёзную. Мозг-человек!
Глядишь, чего-нибудь и вычитает, кроссворд-осьминог сочинит и
к Якубовичу съездит. Да в «Теленеделе» за хороший кроссворд десять
гривен платят... Два дня можно за эту чепуху жить на колбасе всей
семьёй! А и не вычитает, не сочинит – не беда, культурный досуг
на дороге тоже не валяется...»

Жена сшила Кожуху из старого, недоеденного молью ватинового пальто
небольшую подушечку, чтобы в думах было мягче сидеть на табуретке,
а дочка (рукодельница – в маму) склеила из разноцветной бумаги
две, не отличишь от фабричных, закладки для учебника. Даже тёща,
хотя зять об этом и не заикался, старалась свою любимую «Клубничку»
по возможности потребить утром – звук телевизора мешал Кожуху
заниматься.

Семья у него была хорошая.

Всю осень, зиму и весну Кожух старательно листал учебник физики,
делал какие-то расчёты и глядел через театральный бинокль в космос.
Систематическое умственное напряжение подействовало на него благотворно,
интеллигентности явно прибывало с каждым месяцем. Для начала он
прекратил препираться с женою по мелочам (как правильно заваривать
чай, с какой комнаты во время уборки начинать пылесосить, где
место мыла в ванной), потом бросил курить в туалете, далее, он
сам принялся стирать свои носки, наконец-то сделал то, о чём его
уже два года безрезультатно просила тёща, – как во всех приличных
квартирах, установил приставку к электросчётчику, чтобы прибыльно
крутить киловатты назад. И – самая вершина интеллигентности –
бил тараканов на кухне, совершенно не матюкаясь. Чтением при лампочке
он немножко подпортил себе зрение, пришлось приобрести очки. Очки
– оправа круглая, маленькая, стальная – резко придали Кожуху модной
солидности. Если ещё год назад все подряд называли Кожуха Колькой,
то теперь даже жена и завгар принялись величать его исключительно
Николаем Тарасовичем, ведь трудно же Колькой называть человека
с умными, печальными, как у Альберта Эйнштейна, глазами за стёклышками,
всегда предупредительного, всегда без скандала компостирующего
талоны в трамвае и говорящего «здравствуйте», а не «здрсти» заплесневелым
старушкам у подъезда и шпане на лестничной клетке. И ещё: на лбу
у него появились залысины. Были к лицу.

Работать он стал, как уже говорилось, меньше, а получать гораздо
больше. Каждому владельцу автомобиля хотелось, чтобы в моторе
его обожаемого копался не какой-нибудь неодухотворённый лох, думающий
только о том, как бы вытащить новую детальку и заменить её на
б\у, а мастер Николай Тарасович, мужчина с тёплыми руками и мягким
взглядом.

К лету Кожух закончил изучение законов природы и на основе полученных
знаний разработал конструкторскую документацию агрегата-звездотыка.
Он выпроводил семью в деревню, на витамины, проверил, привёл в
порядок свои заметки и, счастливо улыбаясь, – ведь не пустышка
же, а человек кое с чем! – отправился в физико-технический институт
к специалистам. Нет, Николай Тарасович был не настолько наивен,
чтобы верить в то, что там, в этом храме официальной науки, он
получит от жрецов внимание, а тем паче понимание и уважение...
Он догадывался – там его примут за дурака, похихикают в кулак
за спиною и в лучшем случае до оскорбления вежливо предложат позвонить
через месяц по телефону. (И то хорошо, если номер дадут настоящий,
а то ведь могут, такие шутники, записать тебе на бумажке телефон
кожвендиспансера.) А через месяц окажется – тот уехал, тот не
приехал, те заболели, а эти ушли в декретный отпуск, один в запое,
а другой только что подшился, и записки Кожуха потому так и лежат
непрочитанные. «Завтра, завтра... потом, потом», – с раздражением
скажут в институте и брякнут трубкой. И вся эта лабиринтная канитель,
вся эта тупиковая бодяга будет тянуться годами, пока кому-нибудь
он не надоест, и тот из жалости не настучит на Кожуха в психушку.
Вот тогда-то кормёжка «завтраками» и закончится! А в той психушке
тебя шизофреником признают, а инвалидности не дадут. И тогда –
ни на хорошую работу устроиться, ни пенсии получить...

Нет! – свои разработки оставлять в институте Кожух не собирался.
В научный рассадник он шёл совершенно за другим – он шёл посмотреть,
просто посмотреть. Шёл, как в зверинец, как в террариум. Шёл,
как в кунсткамеру, – посмотреть в бесстыдные глаза этих многоизвилистых
олухов, которые десятилетиями старательно протирают штаны у осциллографов-компьютеров
и интеллектуальными острыми зубками осторожно, но грызут бюджетный
общий пирог. «Чудаки на букву «м», – добродушно усмехаясь, думал
о зубастых олухах Кожух. – Какой кипеж в мире подняли, а в конце
концов? в конце концов всего лишь Хиросима и Чернобыль... Какая
мелочь!.. А я им – звёзды..»

Но, к сожалению, ни одного олуха с крысиными зубками Кожух так
и не увидел. Рассадник, оказывается, был закрыт уже полгода –
отстал за физикой Кожух от временного момента. А в здании института
– аж девять этажей! – находилось только пяток скучающих администраторов,
так как всех мух в своих кабинетах они уже перебили, да тройка
сонных, но злых от некачественного самогона вохров в залитом солнцем
вестибюле. Все же олухи-специалисты были отправлены руководством
в бессрочное прозябание.

С чувством ребёнка, которому после ужина эти злодеи-великаны не
дали обещанную конфетку, Кожух вернулся домой.

Дома он посчитал деньги. Не хватало немного, даже чуть-чуть. Чуть-чуть,
но всё-таки не хватало. Пришлось продать телевизор, пылесос и
холодильник, продать за полцены, да зато быстро.

Всю следующую неделю он, закупив необходимое, мастерил на балконе
звездотык. Работа была трудная, но творческая, своя, так что,
торча на балконе по восемнадцать часов в сутки, он совершенно
не уставал. Работая, он пел. Голос у него был, как у филина, которого
дерёт мартовский кот, слух отсутствовал, и репертуар не впечатлял
– «Огромное небо» да «Притяженье Земли», вот и всё, но – душа
требовала. Два раза к нему пытались прийти и поругаться глаза
в глаза соседи с нижнего этажа, один раз – с верхнего. Им не нравилось
искреннее пение и звуки, издаваемые елозившим по металлу зубилом.
Но Кожух не открывал им дверь, а только печально смотрел на безобразные
физиономии в дверной глазок, в преломляющее волшебное стекло,
что срывало личину и обнажало истинное лицо, и удивлялся человеческой
глупости и агрессивной бездуховности. Сосед сверху, правда, проявил
смекалку и попытался плеснуть помоями на кожуховский балкон, но
там стояла рама, а протереть от помоев стёкла это не трудно, пять
минут. Но всё же после нечистого полива Кожух старался шуметь
поменьше...

Да! – ещё неизвестно кем вызванный, скорее всего по своей воле,
нюхом чуя добычу, приходил под балкон участковый Метелица, что-то
орал насчёт правил общежития и даже размахивал табельным оружием.
Но с этим справиться было легче всего – Кожух завернул обручальное
кольцо в червонец и бросил им в Андрюху. Смыло хорошо.

Через восемь дней звездотык оформился в глухой цилиндр из нержавейки,
с единственной красной кнопкой «ПУСК» на боку и, как крокодильчик,
только что вылупившийся из яйца, был полностью готов к активному
функционированию в этой жизни. Смахивал он на вокзальный бак для
кипятка, что можно увидеть в каком-нибудь фильме про гражданскую
войну.

Кожух вымел древесную щепу и металлическую стружку с балкона,
поставил бак на тележку, на которой он обычно таскал мешки с сахаром
и картошкой, и выкатил своё детище в прихожую.

Был полдень, безоблачный и добротный, – с мягким асфальтом, тёплым
пивом, мокрыми подмышками и отсутствием в кранах горячей воды.
Звёзды на небе должны появиться к девяти часам – надо верить и
ждать... Кожух постоял под холодным душем, немного поспал. Сходил
в магазин за бутылкою дорогого, небодяжного коньяка. Сварил кофе,
заправил им термос... Так, за этими нехитрыми занятиями незаметно
прошёл день, и наступил тёплый, звёздный вечер. Когда полностью
стемнело, когда луна налилась цианидом, смолкли пичужки и тревожно
зазудело «четырёхмоторное» комарьё, обвально размножающееся в
полузатопленном подвале, Кожух вышел из подъезда. Агрегат он катил
за собою. «Человек, если он Человек, должен... достичь звёзд,
– бормотал Кожух, – и я буду первым, почище Гагарина буду... Человек
не ничтожество, не праха горсть, не мираж, не пепел...»

Как и беременный таракан на кухне, фигура с тележкою, даже ночью,
– привычная картина на наших малоосвещённых улицах, никому она
не бросается в глаза. Никем не замеченный, Кожух вышел к реке
и вывернул на плешь, к холмику, который он грел телом прошлым
летом. Колёса тачки скрипели и вязли в песке, сосенки цепляли
ветками за конструкцию, было трудно, но Кожух дотащил агрегат
точно до точки. Поставив поудобнее тележку, он включил звездотык
на прогрев. В потрохах машинки что-то загудело, тихо-тихонечко
заурчало и зачмокало. «Всё в порядке, – улыбался Кожух. – Физика
– наука...» Так же, как в прошлом году, на затоке тихонько покрякивали
утки-урбаны... Скрежет какой-то шестерёнки в корпусе звездотыка
отлично гармонировал с их криком, почти сливался...

Когда конструкция полностью прогрелась, Кожух спокойно, нисколько
не сомневаясь в работоспособности изделия, нажал красную кнопку.

На небе, одна за одной, стали беззвучно гаснуть звёзды.

Предусмотрительный изобретатель достал вату из кармана и заткнул
уши. Он не хотел, чтобы пошлые крики ужаса портили ему праздник.
Поднявшийся ветер нанёс палой хвои – как раз хватит развести костёр.
Но и без костра всё было чудесно...

Довольный Кожух лежал на спине, пил из горлышка коньяк и прихлёбывал
из термоса кофе. И – смотрел, любовался...

Прошло два часа – купол неба полностью почернел, избавился от
звёздной перхоти... Через некоторое время сели батарейки звездотыка.

Кожух закрыл глаза и заснул.

А утром Кожух, как законопослушный гражданин, пошёл и заявил сам
на себя в милицию. Но там над ним только посмеялись, потому что
уже был день, а днём звёзды никому не нужны. И ещё на небе – как
и обещала во вчерашнем прогнозе погоды Писанка – были грозовые
тучи, гремел гром и сверкала молния... И один старый подполковник,
когда-то, давным-давно, учившийся в университете на гуманитария,
сказал, глядя на блеск молнии:

– Вот она, наша жизнь...

И все в отделении согласно закивали головами и фуражками... Все,
кроме Кожуха, потому что он вдруг ясно понял: люди, считающие
такую мысль мудрою – неблагородны. «Я поступил глупо, пришедши
к ним», – подумал Кожух. И он ушёл из милиции.

А зря. Ведь старый подполковник вспомнил молодость, достал из
сейфа свирель, к которой не прикасался лет так пятнадцать, и заиграл.
А милицейские ниже чином запели:

                             Встанешь утром – глянешь на небо,
                                       Там кто-то летает...
                             Кто летает? Неясно... Но хлеба
                                        Ему не хватает...
                             Бросишь вверх белых корок -
                                        Хватает, орёт...
                             Корок бросишь штук сорок -
                                        Всё сожрёт.
                             Бросишь верх деревяшку иль камень -
                                        Плюётся и злобно гогочет.
                             Угрожающе машет ногами,
                                        В драку хочет.
                             Кто же это? Быть может, Гагарин?
                                        Да нет, не похоже...
                             Юрий смирный, спокойный был парень,
                                        С улыбкой пригожей...
                             Этот – злобный. Однако, спесивый.
                                        Ишь, слюна на губе.
                             И полёт у него некрасивый,
                                        Так себе...

Было очень мило...