Проза

И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой -
Как будто грома грохотанье -
Тяжёло-звонкое скаканье
По потрясённой мостовой.
                   Сук Ин Цинн
 

…Опять этот сон, этот кошмар, который с восемнадцати лет терзает его
почти каждую ночь:

– Вот в армии после отбоя он разбирает себя для отдыха – откручивает
ноги, задницу, голову и руки, укладывает части тела бережно
на тумбочку и засыпает… а ночью – ТРЕВОГА!!! В тёмной
суматохе он складывает себя до кучи неаккуратно – задницу
монтирует на место головы и бежит, бежит в атаку… все кричат
УРААААААААА! И он пытается вмести со всеми кричать, но… но…
Ужас!.. «Газы!» – ревёт летёха и с ненавистью смотрит на
него……………..

……………………….

Серафимович очнулся рано утром под мелодичное чириканье милых мелких
пернатых, когда по радио после сообщения о том, что Днепр
ревэ, торжественно и мужественно продудели, что мы пока ещё
не умерли…

Кошмар таял…

Загадочные, странные хоралы радиоточки вот уже десятилетие пугали и
тревожили Серафимовича, он не понимал, зачем это поют, чего
же хотят от простых руководители ансамбля. «Ведь если
человек жив, – недоумевал Серафимович, – то утром он и так
догадается, что нужно встать и приступить к выполнению своих
обязанностей, а если он в полную поломку мёртв, то никакая, пусть
даже самая расхудожественная и разволшебная музыка не
заставит его шевелиться. Конечно, предполагается, что это не
выворачивающее землю звучание труб Армагеддона». Объяснить же всю
эту плавающую по радиоволнам неправославную мистику
Серафимович мог только так: изгнанные с частот «Маяка»
последователи Асахары чуть-чуть перекрасились и перебрались на Киевское
радио, где и продолжали нести в мелкоосколочный совковый
народ свою туманную, окутанную облачком зарина эсхатологическую
истину. (Каждый вечер, возвращаясь с работы, Серафимович
проходил по подземному переходу станции метро «Героев Труда»
мимо книжного лотка, на котором плотно, один к одному, как
патроны в цинке, лежали и масляно блестели обложками сочинения
Блаватской и Рериха, Успенского и Гурджиева, Кастанеды и
Уотса, Кришнамурти и Трунгпа, профессора Судзуки и
самопального Белого Колдуна Клячко. Проходил и ловил себя на мысли –
дескать, не мешало бы, что-нибудь из этой мудрости прикупить,
может после прочтения одной из этих отсылающих к настоящей
реальности книг он наконец-то сможет уразуметь, чем же его
хочет порадовать утром радио, какие иллюзии развеять. Но
мудрость была дорогая, гривен по двадцать, и немного её полистав,
он со вздохом сожаления вставлял патрон на место,
откладывал просвещение на потом.)

Серафимович, стараясь больше ни о чём не вспоминать, тихо, чтобы не
разбудить жену, выкатывал из-под двуспальной кровати
тяжёлый, похожий на блин комом, маховик от дизеля СМД-62, по торцу
которого каллиграфически было выгравировано серебром «Р.
Серафимовичу от профкома за доблестный труд» и приступал к
лечебной физкультуре против остеохондроза. Прижимая прохладное
подарочное железо к груди, он триста раз кланялся висевшей на
стене фотографии смеющегося Андрюшечки, потом ложился на
коврик, клал рукописный диск на живот – сто раз глубоко вдыхал
и выдыхал – укреплял пресс, а также межрёберные и
околопозвонковые мышцы.

Зарядка отнимала не более сорока минут.

Затем он направлялся в ванную: ополаскивался, чистил зубы – возился
с контрольным осмотром. Далее – кухня… Как всегда по утрам
есть особенно не хотелось, но Серафимович, соблюдая
конспирацию, всё же мазал солидолом сковородку и разбивал на неё три
яйца – недовольно шипящие, быстро белеющие. Биомассу после
поглощения запивал молоком, глотая его словно микстуру.

Без десяти семь подготовка к рабочему дню заканчивалась. В цех – к
восьми, добираться – чуть более получаса. Времени в достатке.
Можно спокойно покурить на балконе. И Серафимович шёл на
балкон, там глубоко затягивался дымом и, стараясь попадать в
мечтательную крысу, которая первыми лучами грелась на зелёном
квадрате крышки погреба внизу, поплёвывал с пятого этажа.

Ждал.

Был интерес: вот уже десять лет подряд, помешанная на точности
сумасшедшая старуха Норма Кюхельгартен с двенадцатого этажа раз в
день точно в семь часов утра сыпала вниз мелкоизорванные,
пахучие газетные бумажки – наполнитель кошачьего туалете.
Серафимович по Норме сверял часы: радио из доверия вышло давно.

Исключением сегодняшний день не явился.

Когда по воздуху, бесшумно вихляясь, эдакой стаей мёртвых бабочек
поплыл к земле кошачий пипифакс, Серафимович грустно улыбнулся
и посмотрел на запястье.

Без двух минут семь – враньё на циферблате…

Серафимович накрутил стрелки своих наручных точно на
семь-двенадцать, последний раз глубоко затянулся и забычковал окурок в
пол-литровой банке. На чёрный, так сказать, день…

На душе стало не то чтобы уютнее, но попустило: всё-таки есть в этом
нелогично разорванном мире хоть одна душа, твёрдо
придерживающаяся каких-то принципов, соблюдающая хоть какое-то, но
подобие порядка. Смешно… Но каждое утро Серафимович с
замиранием сердца – а вдруг прекратится!? – ожидал этот бумажный
мусоропад и чуть ли не молил: Боже, сделай так, чтобы эта
больная женщина не превратилась в Сломанную Систему, не пополнила
ряды засасываемых Хаосом необязательных человеков… сделай…

Прежде чем уйти, Серафимович целовал в щёку спящую жену.

Качаясь в вагоне метро, он думал про Андрюшеньку… Эх, Андрюшенька,
что же ты так, кто же тебя этому подучил!? Андрюшенька –
мальчик, выстраданный четой Серафимовичей из детского дома, был
их общим горем. На своих детей бог Серафимовичей почему-то
не сподобил. А так хотелось розовенького! Жена, наверное,
полжизни провела под кабинетом гинеколога, сколько денег
перетаскала этим рвачам… а! – всё едино, ответ стандартен: у вас
порядок, ищите червоточину в муже. А что муж, то есть
Серафимович!? Господи! Да сколько он своего семени на различные
спермограммы перевёл! Литров пять, не меньше. Карточка от
записей урологов и сексологов распухла в том какого-нибудь
графомана! И что? А ничего. Талдычат, как сговорились: впрыск в
норме, смесь обогащена достаточно, распыляется конусом, угол
выставлен в нужном секторе… И так на всех техстанциях. Как же
так может быть?! – и жена и супруг вполне здоровы, а не
заводится эмбрион, или, говоря не родным, строительным языком,
не закладывается фундамент. По всем мракобесам они уже с
Люсей прошлись – от Чумака до Касьяна – и нет эффекта. Противно
вспоминать – Камасутру изучали, и все эти похабные арийские
позы испробовали – и нет эффекта.

И вот, отчаявшись сотворить из себя, взяли они из детдома мальчика
четырехлетнего. Эпопея! – два года собирались справками, а
потом ещё год в очереди стояли. Однако – хорошо получилось.
Мальчик тихий, чистенький такой, десять букв уж разбирает,
мама там, папа читает… умненький и здоровый ребёнок. Игрушек
ему на радостях понакупили, комнату одну обоями такими
смешными обклеили – с героями мультяшек. Кроватку втиснули,
одежонку разную в шкафчик – живи, Андрюшка!

Вообще-то его звали не Андрюшкой, а Петей, но у Серафимовичей так уж
сложилось с тех пор, когда они ещё по врачам не мыкались,
когда ещё не знали, что своими детьми им не греться. «Пошли
делать Андрюшку», – сделав глупое лицо, говорил жене
Серафимович, и она понимала: он хочет любви. Вот, значит, оттуда и
ноги растут – Андрюшка… Насмотреться на него не могли. Жена,
клуша, совсем сдурела – лучший осциллограф Серафимовича
продала и пианино купила. Будем, отец, учить ребёнка гармониям.
Смешно… Чижик-пыжик, где ты был? – вот и весь репертуар, что
она одним пальцем стучать умела, а ведь целыми дням с
пацаном на клавиши давила… Рихтер, Рихтер вырастет – так
смеялась… Смешно.

А его вопросы? – почему крокодил волнами по спине? Почему черви
лысые, а змеи не носят трусики? Почему птички ходят босиком, а
лошадка в ботинках? Почему пеликаны едят рыбу с косточками?
Не из козюль ли сделаны жвачки?.. Смешно…

А он иногда ещё писался в постельку. Встанет утром мокренький,
настороженный, видно в детдоме их ругали за сырость, может и
поколачивали. Встанет, а ты ему пальчиком вроде сердито так
погрозишь, – мол, ну что же ты, Андрюшенька? Не ай-ай-ай ли? А
он, бедняжка, и заплачет. Ну, прижмешь его к груди, по
головке погладишь, конфетку на палочке пообещаешь… Успокоится. А
сердечко под маечкой всё равно – тук-тук-тук! Так такой
гнидой сам себе покажешься, что этого цыплёночка вляпался
испугать!.. Э…

Серафимович обучал его башни из гаек кадмированых строить… другой
разной чепухе обучал… И гулять ходили в сосновый лесок, что
рядышком, – белку кормить, на мурашей дивиться. Что за
животина та белка? – крыса крысой, только хвост в волосне, а
интересно. И боится её пацан, потрухивает. Белка к его руке за
арахисом потянется, а Андрюшенька – дёрг назад! – орешки
посыпались, к папке бежит – страшно-то как!.. А белка – фыр на
дерево! Смешно. Смешно и хорошо.

А потом, через полгодика, как он у них полностью прижился, у
Андрюшеньки из ушек что-то потекло. Незаметно так потекло, они с
женой сразу на это внимание не обратили – идиоты
старорежимные! – и на тебе – температура под сорок. «Скорая» приехала,
антибиотики вкололи… конечно. А… поздно, говорят, на денёк бы
раньше с этим воспалением начать бороться… Эх медики-медяки…
Умер через неделю Андрюшенька, отошел на небо малёк не
выросший… Когда комья по крышке гробика застучали, жену удар
хватил. Инсульт ему название. Прямо так с кладбища на «Рафике»
Серафимович в больницу её повёз… Из денег же в кармане
случился всего червонец, потому в коридоре положили. Два дня на
сквозняке так и лежала, пока кое-что не продал… Эскулапу в
лапу – ну, перевели в палату хоть…

Месяц в больнице, полгода как дома. Еле с постели встаёт, за хлебом
спустится и то подвиг. Хорошо ещё, что хоть до санузла сама…

На работе картина – как и всюду до самого горизонта – ржа и ржа.
Серафимович, отличный специалист, умеющий при помощи кривого
гвоздя и горелой спички смастерить из старого утюга подлодку с
вертикальным взлётом, мог бы уже давным-давно уйти в
какую-нибудь фирмочку-вампирочку, что воткнула свой хоботок в вену
лежащего на боку родного «Серпа». Мог бы, но не уходил. А
приглашали, и не раз. Но не мог он вот так вот взять и
бросить то, чему отдал более тридцати лет жизни. Станки ЧПУшки,
тельфера и электроящики – всё это тут, в родном цехе, было как
бы частицей его самого… нет, не души, как красным словом
говорится, а именно как бы продолжение в мир его тела…

Металложить…

Ну, как, скажите на милость, можно было бросить инвалид-третий
пресс, весь седой от навеки въевшейся в кожуха крошек нержавейки?
Как можно повернуться спиной к старческим подагрическим
рычагам, что с надеждой тянутся к тебе? Это подлость. Ведь его,
пресс, хотели отправить под резак ещё когда при Горбачёве
ускорялись в неведомое. «Нет, – твёрдо сказал тогда
Серафимович. – Если похерите его, уйду и я». Конечно – блеф и шантаж.
Но прошло. Уважавшие Серафимовича начальники поворчали для
порядка, махнули рукой и отступились. Ради Серафимовича
стоило занимать производственную площадь такими дегенератами,
как пресс. Оправдано.

Странно, а?.. Ведь без Серафимовича машина даже не желала
включаться. Звали. Он приходил, просто клал ладонь на мятый корпус
пресса и эта рухлядь, словно бы почувствовав теплоту руки
неравнодушного к её судьбе человека, начинала доверчиво урчать и
штамповать детали строго по техзаданию, как в молодости. Ну,
как, скажите, после такого к тебе отношения со стороны
бездушной железки, можно было взять её и бросить. Это подлость.
Уйди Серафимович из цеха – на следующий же день эти
квазитехнократы – всё, что не приносит прибыль аморально! – сволокли
бы пресс во Вторчермет, содрогаясь от наслаждения при
мысли, что получат по двадцать копеек за кило его дряхлого мяса…

А ведь пресс в цеху был такой не один.

«Мы в ответе за тех, кого мы экзюперили», – всегда вспоминал,
проходя мимо родных стариков, Серафимович крылатые слова Вали
Грызидубовой, сказанные ею на похоронах трагично ушедшего из
жизни мотора РД-1ХЗ…

Целый день с восьми до пяти Серафимович пытался что-нибудь спасти.
За латанием и починкой не так остро вспоминалось о жене и
Андрюшеньке. Сам себе он казался врачом в лазарете армии, что
потерпела сокрушительное поражение в последней решающей
битве…

Возвращаясь домой, вынырнув из подземного перехода, последнее время
Серафимович уже не резал путь через базарчик, а делал крюк.
Почему? А совершенно не было сил смотреть на этих
сталкеров-сук, что добывали себе пропитание, сбывая, кому попало,
гайки и плашки, вентили и ножовочное полотно, выключатели и
разъёмы, петли и сальники, ПВА и белила. В какие руки всё это
попадёт – их не интересовало, мораль у них отсутствовала.

Нет, конечно, разумом Серафимович понимал: не суки это, и даже не
сталкеры, а просто вытряхнутая из спецовок биомасса, изгнанная
из привычного производственно-кормящего ландшафта,
потерявшая опору под ложноножками, когда неожиданно сдвинулись
континентальные плиты, казалось, навечно вмороженные
марксизмом-ленинизмом в планету. Понимал, понимал он разумом:
ссучившимся нужно кормить своих Андрюшенек… но… но ведь добрая
половина того, чем эти сбитые с ног люди промышляют на барахолке,
есть не то что ворованное, это ещё можно было понять и
простить, но разграбленное, с мясом выдранное из внутренностей ни
в чём не повинных машин – безответных и беспомощных, не
умеющих даже плакать и молить о пощаде, когда их ещё живых рвут
на куски…

Душа у Серафимовича ныла.

Как-то раз, сильно устав на работе, бинтуя погрызенные крысами
кабеля, он – чёрт с ними! – двинулся к дому кратчайшим путём… И
сразу же…

Сжалось сердце и похолодело внутри: на какой-то сермяге, в груде
мятых конденсаторов и облупленных резисторов лежала ещё
пульсирующая – Серафимович это ощущал – плата 456/ 78ЖД, явно
выдранная из чрева… Плата – основа доброй, ещё СЭВовской
балансирки. Добраться до нёё можно было только раскидав на запчасти
всю систему. А если разбирать без специального оборудования,
то неминуемо нарушишь центровку блока синхронизации, что
означает: машина превратится в груду немого железа, которую
даже десять Серафимовичей с сотней принесиподаек не смогут
собрать обратно во что-то жизнеподобное. Вряд ли плату вынимали
осторожно, приличное оборудование для демонтажа есть только
у него, Серафимовича, да ещё в институте Метрологии…

– Что это? – сглотнув мгновенно окислившуюся слюну, хрипло спросил
он у хозяина лотка.

– Бери, бери мужик, – поняв, что Серафимович указывает на плату,
засуетился продавец. – Всего три гривны. Пол дня её, падлу,
выковыривал. Себе в убыток, но…

И тут Серафимович не удержался и ударил этого луддита прямо по
воздухозаборнику. Не сильно, но кровь потекла.

– Ты… ты чего!? – как-то плаксиво захлюпал продавец, пытаясь
передними манипуляторами остановить утечку жидкости. – Ты… ты…

Серафимович, не унижаясь до объяснений, плюнул ему в лицо. Луддит
съежился и затих… Серафимович, чувствуя, что наливается почти
до краёв ненавистью, развернулся и стал уходить.

– Если он хоть что-нибудь вякнет в спину, – крутилось надеждой в
голове, – вернусь и разнесу всё.

Но луддит не вякнул.

В тот вечер Серафимович впервые попробовал алкоголь…

Просто как-то всё завязалось в один клубок смятой, использованной
изоленты – и Андрюшенька, и парализованная Люда, и болтливый
луддит.

Всё не так…

Поднявшись на свой пятый этаж, Серафимович открыл дверь и прошёл в
спальню к жене. Та, как всегда, лежала на кровати, листала
некогда красочный альбом «Третьяковская галерея». Правда,
никаких скучных репродукций Шишкиных и Левитанов, Репиных и
Коровиных там уже не просматривалось. Жена, как только
выписалась из больницы, первым делом собрала все оставшиеся после
Андрюшеньки рисунки – мощные по своей эмоциональной ёмкости
каки-маляки: солнце – неровной линией эллипс с кривыми
палками-лучами; огурцоподобные папа-Серафимович и мама-Люда со
спичками вместо рук и ног; кошки, больше похожие на кроликов; – и
наклеила их, теплые и настоящие, поверх холодных и скучных
картин мастеров. Жена по нескольку часов в день изучала этот
бесценный альбом.

– Здравствуй, – сказал Серафимович, взял Люду за руку и присел рядом
на стул. – Чем ты сегодня занималась?

– Так, – ответила жена и неопределённо пожала плечами. Мол,
несущественно. – Ты лучше глянь вот сюда. – Она показала
Серафимовичу один из рисунков, на котором был нацарапан маленький
человечек, по всей видимости, сам Андрюшенька, с нашлёпкой
посередине лба, похожей на гайку. – Все рисунки просты и понятны,
а этот… бррр! – передёрнула плечами Люда. – Что за странные
детские фантазии, в каком кошмаре ему это приснилось?!.
Нарисовал себя с какою-то маслёнкою на голове… Ведь это
маслёнка, верно?.. Точь-в-точь как на швейной машинке… Помнишь, ты
чинил её когда-то и менял такую же?..

– Да что такое тебе сегодня мерещится, Люда? – удивлённо поднял
брови Серафимович. – Что ты мать, извини меня, несёшь? Ты ведь
знаешь, мы частенько играли с Андрюшенькой в красного
командира. Вот мальчик и попытался нарисовать себе звёздочку…
Получилось нечто похожее на маслёнку. Детские же каракули!

– Нет, это не звезда, – недовольно глядя на мужа, строго сказала
жена.– Звёздочку он изображал не так. Вот, смотри…

И отыскивая нужный рисунок, она захрустела толстыми проклеенными
страницами, неприятно удивлённая тем, что Серафимович не имеет
понятия о таких элементарных, но значимых вещах.

У Серафимовича защемило сердце… Что она знает!?.. Нет…

– Ах, избавь меня, пожалуйста… – сказал он жене немножечко даже
грубовато, выпустил её ладонь, поднялся и вышел на балкон. Там
он негнущимися пальцами вытащил из пачки сигарету и, неловко
клацнув зажигалкой, прикурил.

Дым у табака был невкусный.

На балкон от стоящей рядом двенадцатиэтажки уже наползла тень,
дневная жара спала. Лёгкий западный ветерок нёс немного
неприятный, уже подзабытый, но привычный запах пипифакса от усиленно
работающей в последние годы фабрики на той стороне реки, на
Даниловке. Небо готовились занять звёзды… знакомый сосед с
девятого этажа, Кожух, шёл по асфальтовой дорожке к подъезду.
Не торопясь. В прозрачном полиэтиленовом пакете он нёс
банку кофе «Чибо» и бутылку. Видимо – спиртное, судя по цвету –
коньяк. Наверное – дорогой, этикетка не аляповатая… А может
и не коньяк – букв на бумажке не разобрать… Да… зрение у
Серафимовича стало никуда не годным – даже с пятидесяти метров
трехмиллиметровый шрифт разбирался с трудом…

Кожух становился, поднял голову, увидел Серафимовича и приветливо
помахал рукой.

Серафимович тоже помахал. И крикнул вниз:

– Тарасыч, скажи, что там у тебя!?

– Звёзды гасить буду! – радостно ответил Кожух, поднимая пакет над головой.

– А… – сказал Серафимович и подумал: «Значит – коньяк. Алкоголик».

Всё не так…

Серафимович всегда брился перед сном. По утрам греть воду, возиться,
не хотелось. Он брился станком уже лет так пять, от
электробритвы, от её липких электромагнитных полей почему-то стало
шуметь в голове. Давление? «Старость, это старость…» – думал
о влиянии полей на мозг Серафимович и расслабленно скрёб
лезвием по подбородку…

– Роберт! – требовательно постучала вдруг в дверь ванной жена.

Серафимович вздрогнул от неожиданности, неловко дёрнул рукою и
порезал маслопроводную жилку возле кадыка, сильно выступившую за
последние полгода. Довольно-таки обильно потекла веретёнка.

– Роберт! – опять позвала жена.

– Ну, чего там!? – раздражённо крикнул Серафимович, зажимая пальцами
скользкий порез. Дверь же не открывал.

– Выйди, посмотри в окно, на небе звёзды гаснут, – сказала жена.

– Что!? – не понял и переспросил Серафимович, шаря в аптечке в
поисках лейкопластыря. Вода, выливающаяся из крана, шумела…

– Звёзды гаснут! – испуганно, почти крича, повторила Люда.

– Сейчас выйду, вытрусь только, – сказал Серафимович.

– Господи! Неужели у неё пошли поражения в психике?.. Этого добра
только не хватало!» – сжалось у него всё внутри от жалости к
жене и себе. Быстро и аккуратно заклеив ранку, он вытер пену
и веретёнку полотенцем и вышел из ванной.

Люда стояла на кухне и через распахнутое окно смотрела в небо.

Ночь была безоблачная, тихая, луна полная. Небосвод был обильно
усыпан звёздами. «Комплект полный, все 1022 светила, – глянув
мельком, быстро подсчитал Серафимович.

Всё как всегда, никакие дальние солнца не гасли…

– Вон, глянь-ка, Большая Медведица только что исчезла, – с трудом
протянула к небу руку жена.

Но дура Большая Медведица, Серафимович это видел ясно, красовалась
на своём законном месте, исчезать и не собиралась, нагла
подмигивала.

– Да, пропала, – соврал Серафимович, засмеялся очень естественно,
обнял жену за плечи и прижал к широкой груди. – Ты, Люда,
глупыш, ты прогноз погоды сегодня вечером не смотрела и не
знаешь, что Писанка наобещала: ночью над Восточною Украиной
пройдут очень чёрные тучи. Облачность, Люда, облачность и ничего
кроме облачности. Очень влажные, но рваные чёрные облака
плывут над городом и причудливым образом закрывают звёзды. А,
кажется – гаснут светила. Сплошной обман.

– Обман? – удивилась жена.

– Да, – ответил Серафимович. – Фикция. А если бы звёзды и в самом
деле погасли, то всё равно никакой катастрофы не произошло бы.
В Харькове, ты знаешь, имеется отличный планетарий, он в
случае чего с успехом возьмёт функции неба на себя…

Жена поверила. Врал он ей редко.

– Пойду-ка я прилягу… зябко что-то, – поёжилась она и нервно
зевнула. Серафимович поцеловал её в затылок и согласился, размыкая
объятия:

– Сыро. Иди, приляг.

Не мог сообразить – к какому врачу пойти завтра, посоветоваться, что
же делать с нею… К психиатру, что ли?.. Бред…

Люда ушла в спальню.

Серафимович закрыл окно – ему-то всё равно, а Люду кусают комары – и
вернулся в ванную. Спокойно добрился. Достал из потайного
уголка под раковиной пластмассовую бутылочку с веретёнкою.
Надавил на неприметную, замаскированную под родинку кнопку за
ухом. Часть кожи на лбу послушно и беззвучно заползла под
волосы – открылась небольшая красноватая маслёнка, медная.
Серафимович вставил горлышко бутылки в маслёнку и сжал
пластмассу. Сытно чмокнув, маслёнка приняла порцию – ровно столько,
сколько и вылилось из пореза.

Спрятав в тайничок веретёнку, и застирав масляное пятно на
полотенце, Серафимович вышел из ванной…

Он смотрел телевизор, последнюю, ночную программу новостей… В мире –
безнадёга… Показывали ребятишек – худых, кожа цвета
плесневелого кофе – с вспученными животиками… Судан, Сомали?..
Негритята серьёзно смеялись в наползавший на них объектив
камеры. Видно им пообещали, что оттуда вот-вот вылетит вкусная
жареная саранча… Один из арапчат был так похож на
Андрюшеньку!..

Как такое можно показывать? Совсем журналюги обнаглели…

Серафимович щелкнул пальцами, переключил на Интерканал. Там
развлекали «Мелорамой»… Таинственный и загадочный мир вибраций…
призрачных и нарастающих, полифонических. Буряты в национальных
одеждах дули в какие-то трубы… канглинги, гианглинги… так,
что ли?.. Серафимовичу и это не глянулось, он снова щёлкнул
пальцами, вернулся в «Новости». Но изображение на Первом
Украинском почему-то пропало: по экрану шли полосы… да и
динамики трещали…

Серафимович в поисках приемлемого глядева прошёлся по всем каналам.
Но везде угощали наличием отсутствия – полосы, треск…
Правда, на «Орионе» секунд на двадцать изображение всё же возникло
– мелькнул отрывок из какого-то исторического сериала.

Место: пустыня. Время: конец восемнадцатого века, полдень.

– Вы видите эту звезду? – тыча пальцем-сарделькою в небо, спросил
актёр-Наполеон у актёра-генерала.

Молчание, недоумение, испуг.

– Так вы видите эту звезду!? Отвечайте! – раздражённо переспросил Император.

– Да, сир… – с трудом выдавил из себя вояка.

– Дубина! Как вы смеете её видеть, когда она светит только для меня!..

Появился ведущий, видимо, это было не кино, а какая-то передача о
кинематографии, и принялся объяснять:

– Его «имморализм» есть итог глубоко трагической, безмерно
несчастной жизни. Для того чтобы свет этой звезды достиг до человека,
нужно опуститься в «тёмную бездну страданий»: из этой
глубины она будет видна. При обыкновенном же дневном освещении
отдалённые светила – даже самые яркие – недоступны
человеческому глазу.

«Чушь какая-то…» – скривился Серафимович.

После этой небольшой самодержавно-самодурной сценки изображение
исчезло и на «Орионе». Полосы, треск…

– Опять какой-то козёл общую антенну перенастроил, – понял
Серафимович и, не надеясь больше на искусственную картинку, выключил
телевизор.

Вышел на балкон – покурить перед сном. Андрюшенька… Андрюшенька…
Андрюшенька… звёзды фальшивые… фальшивее… фальшивые…
Андрюшенька – крутилось у него голове. Серафимович догадывался, не
хотел, но догадывался, почему у малыша потекло гноем из ушек…
Маслёнка! Виновата маслёнка… Если не она, то что же?.. Об
этом никто не знал, даже Люда…не надо!.. зимой он встроил
пацану такую же масленку, как и у себя… хотелось, чтобы приёмный
сын стал сыном… кто осудит, кто?!. Видно, что-то не учёл… не
учёл… инфекция… старость… Старость. Ошибка… ошибка… ошибка…
ошибулечка небольшая такая, а видишь как вышло… ошибимся…
ошибулька… это старонги… ржа это… Я убит подо Ржёвом… Ржёвом…
ржа и деградация Люба, прости… Люба… Лда…Люда… маслёнка…
маслёнка… Андрюшеньки… Андюханчикююю…людалюдалю лююю лиш
ошибулька…. Ош…

ЧТО ЭТО?

– В четырнадцатой цепи сбой, – понял Серафимович. – Завтра перепаяю.

И прекратил думать, ушёл в курение.

– Я в неё всего-то пару раз и кончил, а она и надулась, – вдруг
громко прозвучал в тиши ночи незнакомый мужской голос. – Аборт
же делать не хочет.

Серафимович вздрогнул и выронил сигарету.

– А, может, забеременела не от тебя, – выразили сомнение. – Почему
ты так в этом уверен? Бабы, знаешь, они такие…

Разговаривали на третьем, ниже и правее балкона Серафимовичей, на
кухне однокомнатной. Лето – окна распахнуты…

– Да нет, не такой я уж и пьяный был, помню… Невезуха какая, а?..
Неужели со спиногрызом возиться придётся?

– Мда…

– От меня, факт – от меня. Целкой она оказалась…

– Целкой?! Да ей же за двадцать! Серёга, может, ты колготки с неё
забыл стянуть, а!?.

Внизу вкусно захохотали. Потом всё стихло. Серафимович же
старательно вслушивался.

Ничего. И вдруг:

– Как говорит мой Талейран: это хуже, чем преступление, это ошибка!
– взревел императором у кого-то телевизор, хрюкнул и замолк.

И опять тишина.

Серафимович тоже молчал. Когда часы на его руке пропикали полночь,
сверху посыпались мелкоизодранные газеты, резко пахнущие
кошками. И это не в семь утра, а в полночь!

Господи! – зачем ты позволил Хаосу одержать победу!?.

– Вот… пришла бессистемность, – оборвалось всё внутри у
Серафимовича. Он некрасиво зажал рот рукою и заплакал. Тоже некрасиво.

Плакал долго. Потоком.

Вытирая глаза тыльной стороною ладони, он пошёл на кухню, зажёг газ,
поставил ковшик с водою на огонь и посолил. Когда вода
закипела, отвернул заправочную горловину слёзобачка, хотел
залить до уровня, но не сумел, – бачок был полон.

– Чёрт! Я теку настоящими слезами, а не солёной водой, – не
удивился, как-то сразу всё поняв, Серафимович. – Закономерно, мне
ведь за пятьдесят… это хуже, чем преступление… ржа и ошибка…

Радио в углу, возле буфета, набирало обороты:

– …опять в Верховной Раде коммунистами сорвано обсуждение жизненно
важной для страны книги Филиппа Дика «Мечтают ли андроиды об
электроовцах?». Это возмутительно! Доколь…

Но Серафимович Радио не слушал, Серафимович вылил кипящий рассол в
раковину и отправился в спальню, щёлкнув выключателем. Заснул
почти сразу, даром, что было сыро от продолжающих течь
слёз…

Оставленное без присмотра Радио в темноте кухни уже бушевало:

– … «Поэзия – та же добыча Радио»! – Вован Маяковский. Такое
вдохновенное безобразие во втором городе Украины, в первой её
столице, не гастролировало уже давно. Последний на памяти
ядовитый выброс пустоты на Диком Поле был зарегистрирован в 53
году, в разгар борьбы за наследство Иосифа Виссарионовича, когда
сексуальный маньяк, так, кстати, и не пойманный губошлёпной
милицией, обработал своёю сатанинской похотью все медные
фигуры с известного группового памятника Тарасу Шевченко. Что
особенно омерзительно – надругательство было учинено именно
над медными статуями, остальными насильник неизвестно почему
побрезговал. Скабрезные харьковские образованцы окрестили
таинственного Казанову Медным Всадником.

Харьков по отношению к Киеву всегда хотел поставить себя в то
положение, в каком Ленинград находится перед Москвою. Всё это
следствие подсознательного обмоскаливания (см. труды Н.
Фитилёва). Логика понятна: если в Питере имеется Медный Всадник, то
и в Харькове кумиру место быть. Это претензия провинции.

Образованцы, ясен цвет, пошляки. Но, говорят, некоторые смазливые
медянки после контакта потяжелели в брюхе. Глупость?! Бред
свихнувшихся от насильственной русификации и тоталитаризма
мещан?! Ха! А чем же другим, как не беременностью, можно было
объяснить то, что целых девять месяцев после надругательства
скульптурная группа при Кобзаре была укутана в асбестовую
мешковину, оцеплена тройным милицейским кордоном, и возле неё
всё это время дежурили две машины «Скорой» и одна полевая
домна в комплекте с пьяными в дрободан металлургами из
Днепродзержинска, чьи налитые ужасом стеклянные глаза ясно
свидетельствовали, что их обладатели слишком уж близко подобрались к
какой-то запороговой Тайне.

Недели три, в концовке, провёл в неясных хлопотах у мешковины и
писатель Александр Фадеев. По заданию Л. П. Берии или И. Ф.
Тевосяна, «комиссара домен и конверторов СССР»?.. Поговаривали,
что писатель собирает материал для мистического триллера
«Чёрная металлургия»… (Не находите – немного странное название
для страны, где Белые Маги уже более тридцати лет уверенно
стоят у руля?.. Не была ли книга «Чёрная металлургия»
шпилькой властям, фигой в кармане?..)

А по ночам, в Лесопарке, в принудительном порядке сталевары
разучивали колыбельные так старательно, что все волки навсегда
покинули наш регион, мигрировав к Белгороду… Металлурги потом –
документально подтверждено – все до единого, молча и не
похмеляясь, сгинули на Колыме. А Фадеев застрелился. За день до
самоубийства он пьяно откровенничал: «Не могу жить, когда
руки в крови по локоть…» Думается – Фадеев принимал плод, но
тяжести его тоже не выдержал. Жаль – роман «Чёрная
металлургия» так и не был дописан, есть подозрение, что там впервые
были описаны похождения Терминатора. А люди мечтали почитать…
Интеллигенция в эти годы, – пятьдесят три, пятьдесят пять, –
была в растерянности: опять старая песня – что же делать?
как же жить?.. Глупила, бесилась… (Смотри об этом интересную
работу Л. Н. Толстого «О перебеси в Москве».)

А на харьковских улицах – мы помним это отлично – глухо
перешёптывались о каких-то андроидах на американских транзисторах с
веретёнкою, циркулирующей в сосудах и венах, а из магазинов
напрочь исчезли поэмы Сукинсына и разводные ключи.

Зачем мы это всё несём вам в уши? А затем, чтобы вы поняли: учуяв
носом метан в квкртире, позвоните, во-первых, в службу газа,
во-вторых, проветрите помещение (лучше всего синьцзянским
ветром), а в-третьих, прекратите питаться горохом.

Да! Да! И ещё раз да! – мы осознаём, что шутка про газ третьесортна.
Но третий сорт никогда браком не был, да к тому же и те
остроты, что поразили вас ещё в средней школе на уроках Великой
Русской Литературы, а именно – «Медные люди» и «Бедный
Всадник», тоже отнюдь не впечатляют. А нынешнее время добавило –
тоже вне впечатления – «Опущенных и посланных» и «Предков и
выродков»…

Серафимович спал, остывая контактами, спала его жена Люда с пятном
на коре головного мозга, спала старуха Кюхельгартен и её
кролики, спал в песчаной ямке алкоголик Кожух, спала вся
разумная часть города Харькова, но Радио не спало, всё жило
активной жизнью – покинув привязь радиоточки, оно бродило по кухне,
пило чай, курило сигареты, сливало из бачка воду, варило
сосиски, потом, наплевав на фигуру, их поедало, и всё это
время не переставая бормотало, бормотало, бормотало:

– ..они спали и спали, спали себе и спали, спали бы и дальше, но
через неделю соседи, обеспокоенные странной тишиной, пригласили
участкового Метелицу и взломали дверь квартиры. Постель, на
которой мирно лежало два трупа, вся пропиталась какой-то
жидкостью. И целая лужа этой блестящей жидкости натекла под
кровать.

Эксперт сразу же определил – ртуть……………………….

(Продолжение следует)