Проза

le midi

жадно грызешь его, жадно, как горячий пирог на веранде после дачного
дня: черничная давленая мякоть, кардамоновая корка, в очистительном
восторге грызешь его, волосы встали дыбом, и голос замер, если
верить вергилию, а если и не верить, все одно: проснешься со вкусом
чужих губ, которого не знаешь и не узнаешь никогда, оттого что
всякое окончание это всего лишь tristesse, мокрой тряпкой брошеннoе
на холст начинания, высокопарно, да, но на том стоишь, пропустить
бы этот день, как, по слухам, монтень пропускал трудные места
в чужих книгах, но ведь нет же – обьедаешься им до смерти, точно
веронский властитель холодными яблоками в июльский день, как же
его звали-то? дивная, дивная смерть в вероне, уле! подожди меня,
хватаешь его за ускользающий рукав, плетешься за ним по кампусу,
по всем его кленовым коридорам, пока жара, жара, жара дышит тебе
в лицо забегавшимся псом, были бы это стихи – сказала бы лабрадором,
но какие уж тут стихи – так и застыла бы неуклюжей мисс хевишем
в его спальне, не вытирая столетней пыли, любуясь одеревеневшей
пижамой, красное дерево, нет, слоновая кость, художник неизвестен,
лишь бы не белая, верно? вот же оно – нетерпение совершенного
спектра, белая бумага бесстыдна, скорее, скорее заполнить ее дробинками
петита, в белую стену вбить гвоздь, на белую скатерть пролить
вино, теперь же и пролить, пока он крутит бахрому, вяжет смущенные
узелки, морщит переносицу, как вчерашний sea otter на первом солнышке,
на белой скале, вдали от любопытного берега с биноклями за семьдесят
пять центов, там, между сведенными бровями, у него душа, это если
верить стратону, но мы-то верим галену, пребудут в танго те, кто
прахом стали, и ни слова больше, молчи, молчи, он хмурится, вертится
на стуле, протирает очки краем свитера, уводя глаза в сторону,
быстрые, ореховые, как у той белки, что поцарапала тебя в кармеле,
выпросив все кешью до единого, не далась потрогать, маленькая
дрянь, две алые полоски на лаковом загаре, на самом запястье,
нет, без очков уле вылитая белка, тронь и умчится, прыгнет на
свой дурацкий велосипед, еще и шапку дурацкую натянет до бровей,
тоже мне холден колфилд, дополненное издание, в первый раз и вовсе
не узнала, когда столкнулись на темной аллее, да-да, на темной,
как положено, там еще хиппушка приплясывала перед байкерами возле
кафе, поминая былые утехи, старенькая, в огромной желтой куртке,
он сам остановился, пошел рядом, а если бы нет? подбросила бы
ему камень под колесо, как лукавая милетянка – под ноги фалесу,
вот между вами серебристая рама и сиденье с двумя дырочками, слезы
изольды суждены тебе, дурочка, разве что верная брангена поднесет
кока-колы, и эта его улыбка, западающая углами во что-то твердое,
сухое, никогда до конца, ни разу еще, в границах столика текла
иная жизнь, это если верить борхесу, ты веришь борхесу? ну да
– а хочешь вина? угу – руки появляются из карманов, в пальцах
будто горячие каштаны прыгают, такие продавали на рю дарю, возле
церкви, но что тебе париж, месса закончилась, а уж стоило того
или нет – через сорок девять дней узнаешь, если не врет книга
мертвых, скрытая, вероятно, в кладовке, в плюшевой пещере head
shop, где ты покупаешь сандаловые свечи, фенечки, трубочки, хочешь
трубочку? у меня хороший дилер, no way! поджимает фаюмский свой
невозможный рот, глядит укоризненно из-под острой челки, чисто
клоун бернара бюффе, все эти зыбкие ужимки, разговорчики, ты пишешь
сразу набело, спрашивает, или потом возвращаешься? ну вот еще
– al fresco, уле-уле, по сырой штукатурке, остальное в топку,
в сток для мертвого времени, и бесплодной землей присыпать, чтоб
не узнал никто, пожимает плечами, а я всегда возвращаюсь, еще
бы, его-то тексты узнаваемы, как младенцы, по родинкам, небось
и пахнут детской присыпкой, земляничным мылом, очень помогает
в жару, когда, как во сне, душа сжимается, обмякает и угасает,
но это если верить цицерону, а мы

12.43

не зря они писали друг другу записки на твоей спине, зеленым фломастером,
там, где едва прощупываются стрекозиные крылышки, тебе казалось,
ты севильская куница с двумя смешливыми дружками, а вышло, что
была ходячим письмом с водяными знаками, тебе отстегивали марки,
стягивали конверт через голову и зачитывали до дыр, но это давно
и в лондоне, а вот еще была история в баре эйджент, это в токио,
но к чему это? слишком много божоле, слишком много, целый день
навеселе нет ей-богу, трезвый уле расплывается красноватым негативом
над дымящейся чашкой, лимонный чай с мятой, от него желтеет и
мнется лицо, а лицо – это тропинка между людьми, если верить кобо
абэ, но – погляди! на его тропинке ни следа от твоих башмачков
(красных, красных!)и все заросло беладонной, что будем с этим
делать? ну, полно чваниться, расскажи ему еще пару историй, из
тех, что всплывают первыми, когда смотришь на ртутную воду где-нибудь
в сан-себастьян, намалюй ему малеровских прощаний, теней на белой
стене, нарежь ему закат своих богов на клипы, глядишь, и прорежется
прежнее умение говорить с важностию о пустяках, глядишь, и плеснут
тебе прохладного участия в кожаный севильский стаканчик, который
всегда с тобой, протекает сносившейся пробкой, а родись ты в тамошней
деревушке – снип, снап! вас уже осыпали бы рисом на выходе из
церкви, шесть вышитых простынь, шесть ночных колпаков в приданое,
а нынче что? сидишь тут, изображаешь терракотовый сосуд греха,
весь пошедший покаянными трещинками, недолепленный, к тому же,
как саграда фамилия, вот, кстати, фамилия – вы-то ведь будете
носить одну! суждены тебе, дурочка, подслащенные мохито в кантри
клаб и одолженные наспех токсидо с пятнами от утюга, а кто уговорит
священника? волнуется персонаж мандрагоры, ты, я и наше общее
свинство, отвечает другой, не ты ли говорила во всеуслышание –
выйду, мол, замуж за человека без свойств, la demoiselle littéraire
захотелось постненького, обжигайся теперь чечевичной похлебкой,
первородства стоящей, если верить иакову, но мы-то болеем за исава,
возьму, пожалуй, еще кусочек sachertorte говоришь ты ему, улыбаясь,
как роми шнайдер на ярком солнце, но это уж точно последний

13.07

мадам желает горячего молока на ночь? нет, мадам все равно не
заснет, еще бы! сонная француженка косится на твоего спутника,
сe garçon est l'accident absolu, номер алеет вышитыми маками
на шторах, маковинки звуков, маковинки дня и музыки, это ведь
антонен арто? уле не помнит, ни любви не помнит уле, ни трех апельсинов,
в его постели ты неуместна, как пара обшарпанных лодочек в примерочной
здешнего boutique recherchée, смуглый кифаред и веснушчатая
менада с приветом, кармельские пляжи с оспинами от вечерних костров,
прогулки в горах, две удаляющиеся фигурки с остроконечными палками,
здесь уле закрывает глаза, ему бы возвращаться в дом с соломою
в волосах, улыбаться тебе по утрам, как картавой тетушке или полуденному
тренеру в белом, уле! не спи, что станем делать завтра на бледном
апрельском солнце? заляпаный сакре-кёр и самолетики алжирских
оборванцев, вот, что суждено тебе, дурочка, апельсиновый душный
автобус, колесящий париж-версаль, шут арлекин, с невинной миной,
удрать решивший с коломбиной, где коломбина – войлочный торс из
разорившегося ателье, а вот и она, под мышкой судебного исполнителя,
вата и рваное невинное кружево, верлен уснул? уснуло все вокруг,
уле уснул лицом в диванный валик, с сегодняшнего дня абеляр не
целомудрен, это если верить любителю пейотля, но кто же станет
ему верить? ты похож на отца, как сирокко похож на фён, говоришь
ты, от обоих головная боль и сохнут глаза, но знаешь ли в чем
разница? уле не знает, он пришел сюда не отвечать а спрашивать,
знаем! ответили цветы, но кого же мы спросим? кого? кого?

13. 13

а знаешь ли ты, что чахоточные с виду мальчики с белыми лунками
и лиловыми подглазьями чудовищно хороши в постели? говоришь ты
ему ни с того, ни с сего, и он растерянно щурится, будто знать
не знает, что и сам из них, из неприкаянных оле лукойе, что наигравшись
в твоей детской, оставят там столько пластилина, что хватит вылепить
новую жизнь, или две, правда, уйдут потом с твоей лучшей игрушкой,
ну сними же ты ботинок, разве не жарко? жарко, а я скручу чулок
– видишь? он на узорной резинке, нет, смотрит в сторону, пока
ты страдаешь от ран, нанесенных твоим же оружием, чорт бы побрал
всевидящего овидия, ты доедаешь его торт, давясь увядшими абрикосами,
захер, это алиса, алиса, это захер! ты ждешь вечера, ждешь вечера
и гладишь его ногу во влажном носке под шатким столиком, здесь
неровный пол, зато подавальщик хорош, бегает на актерское мастерство,
учится раскатывать р и встряхивать волосами, похож на художницу
веру, что в восемьдесят пятом читала тебе про бродячего жирафа,
а потом впилась узким беспощадным ртом в шею, и как, как обьяснить
дома сиреневое пятно? вечером можно зайти в спальню с корабельным
окном, с букинистским пожухшим развалом на полу, понюхать воздух,
где шипят ненужные лосьоны для бритья и сны с мускулистыми соседскими
дочками, не вылезающими с корта, его мускус и корица, вот бы где
поводить пальцем по ребристым обойным соцветиям, или потерять
невидимку и ползать по муравьиному полу, касаясь лбом свисающей
простыни, слушая, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья,
слушая, как к себе по своим же следам возращается год, вот же,
уле, вот твой школьный вергилий! ан нет, суждено тебе, дурочка,
зажмурившись крепко, пробежать неказистую ночь, выйти на пляж
со вчерашним полотенцем на шее, поскучать в перестоявшейся воде,
и лечь наконец лицом в песок, дожидаясь, пока шаги, пока голос,
о, неистовый роланд, не ценящий своей добычи, нет-нет-нет, мне
воды безо льда, почему на нас так смотрят? в границах столика
течет иная жизнь, впрочем, ты это уже говорила, это от бессонницы,
слова просыпаются сквозь узкое горлышко, застревают песчинками
на языке, уле-уле-уле, какое пчелиное имя, оно зудит, как покусанное
запястье, если бы еще

13.59

нет, это невыносимо, почему ты должна смотреть на его мысли, они
выдуваются из его головы , как слова в комиксе, выходят из его
головы, как афина в блестящих доспехах, скорее бы, скорее, вот
что он думает, мечутся под очками беличьи уклончивые зрачки, в
угол, на нос, на предмет, уле! смотри на меня! тебе нравится,
когда он врет, ты же знаешь, что в делах любви должна быть легкая
примесь мошенничества, это если верить монтеню, а кому же еще?
куда проваливаются все слова, только что были здесь, пойти что-ли,
половить их, как детей над пропастью, но куда там, кругом колючки,
можжевельник, и тот цепляется за юбку, нет! не надо тоника, лучше
стрэйт, но это уже последний, надо говорить, говорить слова, иначе
он испугается, храбрый солдатик с этикетки бифитера, грозный писака,
набитый латынью, как игольная подушка, но чу! уколет иголочкой
и заснешь, а с тобой и все царство заснет, усыпить бы его самого
нежным эндимионом, чтобы хоть пару месяцев помолчать луной, ибо
все наши речи – это несусветная дичь, не это ли твой любимец рабле?но
погоди же, сегодня сядешь за стол с обоими, как та голландская
старуха, что, попав в беду, поставила одну свечу архангелу михаилу,
а другую его дракону, на всякий случай, ноздри шахматные раздуваются
у того и другого, два коня блед и одна блядь, сядешь за стол,
где один дрожит шоколадной шкурой и смотрит на твой рот, а второй
щурится и роняет междометия конскими каштанами, сядешь, как миленькая,
брабантскими дырявыми кружевами шурша, уле! смотри на меня! говоришь
ты, хватая его запястье, даром, что-ли, валяется беспризорно между
остывшими чашками, как мы станем с этим жить? осталась одна минута,
уле, смотри на меня! в вагоне розовом уедем мы зимою, но он смотрит
поверх твоей головы, и выдергивает руку, и улыбается, и встает,
привет, пап! говорит он, и вот шаги, и вот голос