Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Дневник Луэллина

когда белые быки стали редкостью, юпитер капитолийский согласился
принимать рыжих, но набеленных мелом, а кровожадную богиню манию
на излете эпоса стали устраивать шерстяные куклы, а под конец
– головки мака и чеснока

если верить титу ливию, никто всерьез не относился к жертвоприношениям,
разве что бедные селяне, да и те предпочитали проходящих мимо
халдеев и гадателей по голубиным легким

у эдны сонли все не как у людей

тоже мне, жрица–девственница с острова сейн, распятая среди грязных
тарелок, даже думать больно, тоже мне, принцесса айша под пыточным
плугом

страбон вот пишет, что по судорогам приносимого в жертву пленника
друиды предсказывали будущее, а что мог увидеть бедный брана,
взбираясь на поверженную невесту? мог ли он увидеть, что не быть
ему хозяином кленов, хоть он дерись

не могу думать об этом, не могу, высокие белые ноги, раздвинутые,
как у месопотамской фигурки, красные волосы, намотанные на поросшую
бесцветной шерстью сондерсову руку, сочащийся сондерсовым соком
рот – и зачем все?

чтобы этот мускулистый руад, сын ригдонна, совершил это
девять раз подряд, без смущения, без слез раскаяния, под морем
без волн, на девяти кроватях из бронзы? а потом, натянув
трусы, сбегал бы к себе в спальню и принес черно-белую фотографию,
тиснутую в твоем доме, из семейного альбома, одну из двух, уцелевших
в шуме и ярости?

да мол, брал, но посмотри какой здесь поворот головы, сразу видно
– снимал не любитель, у нас ведь много с ней было всякого, вот
я и взял, ты бы все равно выбросила, кто же мог подумать, что
тебя так разберет на пустом месте, ну забирай свою овечку, чего
смотришь, возвращаю – как договорились

и положил бы мятую фотографию тебе на грудь, да? на слишком белую,
слишком веснушчатую, с двумя красноватыми родинками под левой

откуда я знаю? прочитал в твоем дневнике

это ведь я украл твой дневник, эдна сонли

***

о чем я думаю? в небесном парке аттракционов поэзия – чортово
колесо, а проза – колесо обозрения

роман поднимает тебя быстро, поднимает высоко, и вот оттуда, из
сонной египетской сини, взглянув на черепичные крыши и влажные
поля, на изнанку занавеса, на невинные известь, кармин и сажу

ты сознаешь себя повелителем здешних мест, улыбаешься, озираешься
снисходительно, пока поскрипывающая пружина сюжета опускает тебя
в траву, мягко выталкивает из кабинки, иди, покупай еще билетик,
еще антикву, еще петит

а не то – отправляйся на скользкий круг, что ходит ходуном, волочит
волоком, попробуй удержаться на сумасшедшей деревяшке, и вот ты
залез, вцепился, нащупал ямку или заусеницу, и тебя держит, держит,
держит!

но что это за чорный сквозняк пробирает насквозь, что за озеро
там внизу, что за жестянка с восьмеркой на дощатой билетерской
будке, почему же мне не сказали?

проносясь мимо карусельного служки, взываешь о помощи, мелькает
спокойное лицо, изведенное недосыпом, так ведь это и есть твой
круг, дурачок, разве не ты прорицатель, не ты лукавый советчик,
не ты зачинщик раздора, не ты поддельщик людей и слов?

***

в одном папирусе по имени инсингер сказано: Бог создал сновидение,
чтобы указать путь спящему, глаза которого во мраке

я мог бы сказать: Бог создал воровство, чтобы обьяснить одному
удрученному сыщику с кем он имеет дело

теперь, когда я вернулся, еще в автобусе обнаружив, что украл
в кленах вовсе не дневник со смертельными планами, а тетрадь-близняшку,
вернее – дневник, но совсем не о том, теперь, когда я вернулся,
мне снова пришлось написать отчет доктору и суконщику и признаться
в своем упущении

женщины не имеют желаний, это все одни только кривляния, писала
вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин

ну нет, вирджиния, детка, тебе следовало прочесть лицевой
травник, написанный женщиной, состоящей из одних только
желаний

я украл эднино прошлое, а хотел украсть настоящее, чтобы переписать
его

от эдниного прошлого у меня распух язык и отросла золотая развевающаяся
грива

я классический hobbie-horse, это такой парень был в маске, изображающий
лошадь в свите ряженых, я бестолковая лошадь из папье-маше

даже своровать толком не сумел, а еще бывший полицейский

Лицевой Травник

1979

Есть Трава золотуха, листиками маленька в пядь, на одном
корени волотей по десети, а сама, что золотом перевита от корени..
Добра от порчи или в котором человеке диавол, то запретит, поможет
Бог..

Вот Честертон писал, что холмы Англии выражают лучшее, что есть
в Англии, ибо они могучи и мягки. Там также упоминается ломовая
лошадь и крепкий бук.

Если бы Эдну спросили, что выражают холмы Уэльса, она бы сказала,
что холмы похожи на маму, они невысокие, уступчивые, немного потусторонние
и всегда как будто в дымке, не разберешь – овцы там сгрудились
под деревом на вершине, или расцвел белый куст рододендрона.

Значит, холмы Уэльса на половину русские, мамина алая кровь струится
в их меловых и кремниевых венах – выходя из земли на склонах холмов
Диаллт, пробираясь через болота Денби, обогнув осторожно честерские
шахты, она впадает в ирландское море цвета темного пива и теряет
свой собственный цвет, растворившись в нем, как мама растворилась
в моей ослабевшей памяти.

А что же здесь напоминает тебе отца? спросили бы Эдну.

Свет, сказала бы она. Желтоватый и прозрачный будто канифоль.
Как там у ван дел Вондена:

И доски корабля впитать не могут боле,
Чем впитано уже смолы и канифоли.

Смолистый свет, заполняющий долины, когда на западе собираются
дождевые тучи, а полые холмы становятся чернильными, выпуклыми,
колышущимися, будто нарисованными на волокнистой оберточной бумаге,
в такой бумаге бакалейщик Глин продавал колотый сахар, когда Эдне
было года четыре, сахар поблескивал синим и плохо распускался
в чае.

От отца остался только свет, но не тот бледный, движущийся огоньками
на болотах, что здесь называют овечками мертвецов,
а прямой, льющийся, горячий, полный осязания и запаха, как те
золотистые пятнышки на сколе сосны – чтобы представить ее, нужно
зайти в папину мастерскую, и лечь лицом в груду свежей стружки,
и замереть.

Пусть будет больно собаке, зайцу и почтальону, а у Эдны боль пусть
пройдет, говорил отец, дуя на ушибленный палец, и Эдна всегда
думала о почтальонах, которые, если верить бессмертному уэльскому
пьянице, любят ходьбу, собак и Рождество, и молотят в дверь синими
костяшками, и сопят, и пыхтят, и выдувают в прихожей призраков,
переминаясь с ноги на ногу, будто маленькие мальчики.

1981

Есть трава хоновник, и та трава угодна коням давать в
овсе, которые сухопары. Дай людям скорбным хлебать, с капустой
утопя, с медом, – и всяким болезням помогает.

Когда ты родилась, говорила мама, ты была такая слабенькая, что
я пожалела, что мы живем не в русской деревне, а на берегу Ирландского
залива.

В поволжской деревне – там, где родилась твоя бабушка – мы бы
отнесли тебя к ведунье и перепекли. Положили
бы на хлебную лопату и трижды всунули в теплую печь, будто каравай,
приговаривая: Как хлеб печется, так и собачья старость
пекись!

От этого у детей появляется сила, так Эдниной маме рассказывали
в детстве, если она, конечно, сама все не придумала.

Дэффидд Монмут – надменный толкователь снов и вывесок – не верил
ни одному ее слову, так он сам говорил, а они были знакомы давно
– с первого маминого дня в Вишгарде.

Мама пришла работать в школу, где Дэффидд был учителем истории
и всех там переполошила, дети сходили от нее с ума, а родители
просто помирали от ревности.

Одну девочку родители даже перевели в другой класс, потому что
им надоело слушать про удивительную миссис Сонли с утра до вечера.

Потом мама стала уставать и ушла из школы, несколько лет она давала
уроки музыки на дому, и в Клены приходили мальчики и девочки с
нотными папками, потом мама устала и от музыки, она решила уволить
Дейдру и, наконец. заняться дочерью и пансионом.

Инструмент, стоявший в малой гостиной, продали и Эдна заскучала
– ей так нравилось смотреть на рояльные молоточки, лущить скользящие
стручки новых слов – вибрато, терции, садиться
на пол и нажимать рукой на педаль, чтобы услышать хриплый собачий
вздох.

Еще больше ей нравился яблочный бочок виолончели, дробящий утренний
свет, запах разогретой канифоли, тугая веерная суть упражнений
Гайдна, но ученик Донован перестал ходить к ним в сентябре семьдесят
девятого и Эдна скоро забыла и звук, и запах и свет.

В восьмидесятом она стала хуже видеть и полюбила трогать вещи
– все, что было в доме, покорилось ей и жило теперь ожиданием
ее пальцев : столешница в наплывах воска, мраморные шарики дверных
ручек, сухие чешуйки мертвых мотыльков, да просто все, все.

Она щурилась, вытягивала шею и справлялась понемногу – догадками
и осязанием, время тлело вишневым клеем, в глазах у нее плавали
слепые пятнышки, бледные, будто луна на сетчатке облачного дня,
все ее жалели, трепали ее по щеке и поправляли ей волосы.

Она видела как мигает сухими блестками вынесенная из дому январская
елка, но не видела ствола и хвои, видела солнечный зайчик на рукаве
маминого халата, но не видела ее лица, она приучилась прислушиваться
к свету и темноте.

Ей чудилось, что она слышит все – как сквозняки полощут плеть
кружев в саду у Прю, как закат подсыпает золотой золы на подоконник,
как желуди за домом разбегаются прочь от дуба.

Доктор Дженнингс появлялся и исчезал, Эдне капали в глаза жгучее,
заставляя запрокидывть голову – так часто, что спустя много лет,
когда она смотрела на солнце, ей казалось, что сейчас кто-то придет
с большой пипеткой.

Через год зрение вернулось к Эдне, но тут заболела мама, и крахмальные
домашние времена ушли навсегда – неприступные каменные клены покосились
и пошли трещинами.

А еще через шесть лет начался ад.

(Окончание следует)