Литературная критика

Эта реплика является, в некотором смысле, ответом на статью критика
В. Топорова «Изящная словесность становится деревянной» в
«Русском журнале». Топоров – мастер своего дела: например,
мысли о последних романах Пелевина, подобные тем, которые я
развиваю на протяжении целой статьи в «Топосе», для него
являются лишь отдельными кирпичиками в выстраиваемом им здании.
Разобравшись с конкретными текстами и авторами, он рисует
общую картину того контекста, в котором существует современная
российская словесность, и с деталями этой картины нельзя не
согласиться. Однако общий вывод Топорова – горестный вздох
«куда катится этот мир!» – явно недостаточен. Поэтому в этой
реплике я хочу по крайней мере предположить, куда катится
этот мир, и подумать, так ли страшно то, куда он катится.

Для начала приведу пару предложений из статьи Топорова, чтобы
передать направление его мыслей. «Будучи организатором одной из
литературных премий <…> я подметил любопытную реакцию <…>
людей на изящную словесность «повышенной трудности» <…>: им
нравится! Но <…> философию, социологию и т.д. они считают
обязательным для себя чтением всегда, а серьезную прозу – только
пока сотрудничают в жюри.»

Я полагаю, что причина этого явления такова. В настоящее время
происходит передача ответственности за производство смысла
художественного текста от читателя к писателю. Дело в том, что
читатели, в принципе, нуждаются в том, чтобы все актуальные для
них смыслы были выражены в текстах, в том числе – в
художественных текстах. Когда наблюдается дефицит какого-нибудь
смысла, читатели начинают прицельно находить этот смысл в
«неясных» текстах, которые нельзя понять или, во всяком случае,
нельзя понять однозначно. Происходит как в записанном
Вересаевым анекдоте времен Николая Второго: «услышал городовой, как
на улице кто-то сказал слово «дурак», и потащил его в
участок.

– За что ты меня?

– Ты «дурак» слово сказал.

– Ну да, сказал! Так что же из того?

– Знаем мы, кто у нас дурак!»

(Этот пример, кстати, показывает, что запретный смысл «неясного»
текста с равным успехом производится и тем
читателем/слушателем, который солидаризируется с этим смыслом, и тем, который
считает себя обязанным противостоять этому смыслу.)

На всем протяжении советского времени диапазон смыслов, выражаемых в
текстах вообще и в художественных текстах в частности, был
ограничен: недоставало политических смыслов, религиозных
смыслов, и т.п. Поэтому читатели активно использовали «неясные»
художественные тексты, чтобы производить недостающие
смыслы. Читатели самостоятельно, в силу своей потребности,
производили космополитический смысл стихотворения Мандельштама «Я
пью за военные астры...», антисоветский смысл «Писем к
римскому другу» Бродского, и т.д.

К концу советского времени производство дефицитных смыслов было
четко налажено. Авторы писали «неясные» тексты в больших
количествах, а читатели, почти не задумываясь, производили
запретный смысл этих текстов. Это «разделение труда»
автоматизировалось, стало приемом, и оно высмеивается, например, в таком
шуточном двустишии Юрия Демченко:

К мужику бежит мужик.
Познакомились – и вжик!

(Неконкретизированный «вжик» непременно воспринимался
читателями/слушателями как что-то запретное.)

В современной России практически нет дефицита смыслов, выраженных в
текстах вообще или в художественных текстах в частности.
Есть, разве что, некоторый недостаток политических смыслов – и
читатели/слушатели немедленно реагируют, производя,
например, актуально-политический смысл «неясных» текстов
Гребенщикова:

А все равно Владимир гонит стадо к реке, 
А стаду все равно, его съели с говном.

Рассмотрев эти отдельные примеры, давайте подумаем о том, как
современная ситуация должна влиять на восприятие читателями
«неясных» художественных текстов в целом. Сейчас весь диапазон
актуальных смыслов широко доступен читателю, как в виде текстов
вообще, так и в виде художественных текстов. Если дать
современному читателю «неясный» текст и предложить ему
произвести смысл этого текста, то читатель откажется, поскольку в его
распоряжении есть другие, более удобные для восприятия
тексты с таким же смыслом. Метафорически говоря, кто будет
пользоваться иероглифами, если уже изобретены буквы?

Таким образом, современный читатель отказывается производить смысл
текста. Следовательно, ответственность за производство смысла
текста ложится на автора. Происходило ли нечто подобное в
другие эпохи? Да – это классицизм. Давайте вспомним, что это.
Хорошим примером являются такие знакомые каждому русскому
строки:

Чины, краса, богатства, 
Сей жизни все приятства, 
Летят, слабеют, исчезают, 
О тлен, и щастье ложно!

(Слегка отредактированный Стругацкими Херасков)

Отличительной чертой классицизма является стремление к однозначной
понятности того, что хочет сказать автор. Даже когда это
сложное и противоречивое высказывание (например, «Я – червь, я –
Бог» – слегка отредактированный Державиным Юнг), автор
стремится, насколько возможно, к точности, к устранению всех
возможных двусмысленностей.

Таким образом, эпоха, в которую читатель отказывается от чтения и
толкования сложной литературы, является не временем упадка и
разложения, а, напротив, это, так сказать, «классическая»
ситуация, то есть та, в которой может комфортно чувствовать
себя то направление литературы, которое называется гордым
словом «классицизм».

Конечно, всегда останутся читатели, которые не хотят ничего найти в
тексте, а просто хотят преодолеть его. Как говорится, «лучше
гор могут быть только горы», и эти люди – интеллектуальные
альпинисты. Эти люди будут продолжать читать «неясные»
тексты. Однако, как я сказал выше, в отличие от советского
времени, «неясные» тексты больше не будут магистральным
направлением литературы; вместо них центральное место займет
классицизм.