Проза

Начало

Продолжение

Подпись

Я поднимаю глаза и смотрю вверх: в небе плывут мои детские рисунки.
Оказалось, они не сгорели и не сгинули – все тут, в небе. Здесь
и грациозные трехмачтовые парусники из рассказов Жюля Верна, и
зубастые страшные птеродактили, и глазастые (нестрашные, смешные)
осьминоги, и закованные в броню вооруженные рапирами воины. Все
здесь.

Все это мои детские рисунки. Я рисовал их карандашами и жирными
цветными мелками в узеньких промежутках между математикой и чтением.
Одного ИЗО мне было мало. Да разве для живописи бывает достаточно
пространства? Если дать рукам славянскую волю, а голове греческую
легкость, то можно все зарисовать.

Но, к сожалению, в раннем детстве я переболел рахитом, и теперь
моя голова большая и тяжелая; татарская. Не нарисовать мне даже
того, что мог бы. Мои рисунки так навсегда и останутся детскими.

И я не удивляюсь тому, что теперь они плывут в небе, вместо облаков.
Ведь облака – это кровяные клетки огромного космического человека,
имя которому – ал-Джуббаи Абу Хашим Абд ас-Салам (хорошее имя).
А может, эти рваные кусочки белого вещества, может это молочные
зубы звездного мальчика, живущего на далеком астероиде? Я никогда
и ни в чем до конца не бываю уверен, просто я уже перестал удивляться.

Я поднимаю глаза и смотрю вверх: само небо нарисовано.

Нарисованное небо! Умолкаю.

Я знаю, что тебе не совсем понятно, то, что я здесь написал. Я
знаю, что тебе совсем не нравится, то, что я здесь написал. Что
ж... Раз ты считаешь этот фрагмент таким неудачным - не буду под
ним подписываться.

Пусть остается без подписи. Как и все остальные.

P. S. Не могу нарисовать, зато могу обрисовать.

Что делать?

Что делать, когда подыхаешь?

Post-Coitum

Я иду по Лестнице. Я спускаюсь по ступеням высеченной в скале
Лестницы, ведущей куда-то вглубь Земли. Я не знаю, куда и зачем
я иду, я просто спускаюсь по каменным ступеням, и освещаю себе
путь факелом.

В подземелье не слишком просторно: мне достаточно растопырить
руки, чтобы коснуться стен. Потолок теряется где-то во тьме, но
чувствуется, что он тоже очень близко. Сразу видно, что эти катакомбы
не являются результатом природных процессов – стены, несмотря
на трещины и выступы, довольно ровные, не видно ни сталактитов,
ни солевых кристаллов. На мгновение у меня возникает фантазия
об отвратительном гигантском черве, прогрызающем себе дорогу в
необъятных подземных просторах, но я отгоняю от себя этот нелепый
образ. Остается лишь смутное чувство – смесь страха и уныния.
Лестница опровергает мой фантазм.

Позади меня тьма, впереди меня тьма: осознание этого факта не
слишком радует. Здесь довольно прохладно, но, к счастью, я тепло
одет – на мне спортивная стеганая куртка и джинсы; на голове вязаная
шапочка с изображением чьих-то злобных глаз и надписью «No fear»,
я не боюсь перепадов температуры. Факел горит ровно – воздух здесь
стоячий. Освещения хватает метра на полтора, часто мешает собственная
же тень, так что я иду очень осторожно. Решаю придерживаться левой
рукой за стену, стена оказывается холодной и неприятной на ощупь.
Шарю в карманах: перчаток нет. Грустно.

В подземелье стоит почти полная тишина, которую изредка нарушает
звук капающей воды; похоже, что сам источник звука находится где-то
очень далеко. Нет даже летучих мышей, которые обычно живут в таких
пещерах и гроздьями спят под потолком. Одиноко.

Как там было в «Алисе», когда она падала в кроличью нору? «Down,
down, down». Вот теперь и я уподобился Алисе, и спускаюсь вниз,
неведомо куда, в загробную тьму, где даже летучие мыши не живут.
А, Бог с ним! Будь что будет: может эта Лестница ведет к центру
Земли; вот где будет тепло, так это там.

Вздрагиваю от неожиданности: оказывается, пока я иду и прислушиваюсь
к говору своих чувств, стены, проплывающие мимо меня, покрываются
знаками и рисунками. Это настоящая первобытная наскальная живопись
– пламя факела высвечивает сцены охоты, танцев, жертвоприношений.
Стада бизонов, фантастические звероподобные существа, женщины
с огромными грудями и т. п. Стены пещеры немного раздвинулись,
возникает впечатление некоторой полусвободы.

Вниз, вниз, вниз.

Я освещаю попеременно то одну стену, то другую. Да, такое не во
всяком музее увидишь. Однообразные пурпурные изображения, в основном,
выполненные охрой, постепенно переходят в многоцветные картины:
зеленые и синие маски, пернатые многорукие боги, виды мифологических
баталий, черные лодки с множеством тонких весел. Начинают встречаться
последовательности рисунков, которые, судя по повторяющимся фигурам,
несут некую смысловую нагрузку (неудачное выражение). По-моему,
это называется пиктографическое письмо, но я не уверен. Стены
еще расширились, и на Лестнице стало просторно.

Вниз, вниз, вниз.

Факел разгорается с необычайной силой, опаляя мне предплечье,
теперь я могу видеть намного дальше. Первобытные рисунки исчезли,
и вместо них появились клинописные знаки и иероглифы, все чаще
попадаются античные фрески и барельефы, но я нигде не задерживаюсь:
спускаться всегда легче, чем подниматься, поэтому я иду быстро.
Древние образы плывут мимо, и иногда становится непонятно, кто
движется – я или они. Вода по-прежнему капает вдалеке, и я поторапливаюсь.

Вниз, вниз, вниз.

Я, наверное, уже у «самых корней гор», как сказал бы какой-нибудь
английский поэт, а может, и гораздо глубже. Лестница теперь достигает
примерно двадцати-двадцати пяти метров в ширину, а потолок перестает
ощущаться вовсе. В стенах возникают углубления, некоторые из них
довольно крупные, напоминающие комнаты с колоннами. Мимоходом
я бросаю взгляд в одну из них, и вижу там какие-то человекоподобные
силуэты. Люди? Нет. Не-люди? Нет. Это саркофаги, скульптуры божеств,
каменные солдаты-охранники и т. п. Рядом с ними высятся груды
оружия, украшений, драгоценной посуды, всевозможных бытовых принадлежностей,
призванных служить великим вождям в мире мертвых. Гробы…

Вниз, вниз, вниз.

Теперь стены покрыты греческими и латинскими текстами, а погребальные
пещеры уступили место мраморным усыпальницам с пестрой мозаикой.
Я окружен Классической Эпохой. Внезапно свет факела выхватывает
слово (или два слова?) на стене, наверное, заглавие стиха или
афоризма. Приостановился, читаю: «Post-Coitum». Пожимаю плечами
и продолжаю спускаться.

Звук капающей воды заметно приблизился, и, такое впечатление,
что вдали нарастает какой-то шум. По неизвестной причине факел
вдруг начинает сильно коптить, дым попадает мне в лицо, и я кашляю.
Почему факел закоптил? Возможно, впереди есть источник воздуха,
на который реагирует пламя. Очень может быть.

Вниз, вниз, вниз.

Идти становится трудно: кашель сотрясает тело. Все попытки справиться
с ним тщетны, и я продолжаю кашлять все сильнее и сильнее. Начинает
тошнить.

Даже и здесь не проходит, везде Оно во мне!

Меня выворачивает наизнанку от кашля. Это приступ нервной тошноты,
такое со мной бывает. Я как можно осторожней кладу факел на выступ
в камне, и отхожу немного в сторону, чтобы не загасить пламя.
Хорошо, что я сейчас под землей, вдали от человеческих глаз и
губ, и не приходится придумывать нелепых оправданий, не приходится
извиняться. Я запускаю пальцы в рот, чтобы ускорить проклятый
процесс. Меня рвет прямо на изразцовую плитку, покрывающую гробницу
древнего вельможи. Полупереваренная пища выходит из глотки ритмичными
толчками, с громким стуком подбрасывая все тело.

Окружающие предметы подернулись как бы дымкой: на какое-то мгновение
мне кажется, что вокруг светло и хорошо, я различаю зелень деревьев,
слышу чьи-то голоса.

Вот б..дь! Обессиленный, чтобы не упасть, я инстинктивно хватаюсь
за бронзовое кольцо на дверях склепа. Сделав несколько глубоких
вдохов и выдохов, выпрямляюсь – несмотря на сильную дрожь в руках
и ногах, я чувствую значительное облегчение. Стало намного лучше.
Вытираюсь носовым платком, специально припрятанным для таких случаев
в задних карманах джинсов, и бросаю его прямо здесь. Все равно
теперь грязный. Подбираю факел, и, слегка пошатываясь, продолжаю
свой спуск. Теперь шум становится намного явственней - можно подумать,
что вдали протекает бурная подземная река. Мне становится интересно,
и я ускоряю шаг.

Вниз, вниз, вниз.

Вокруг меня Средневековье. На стенах висят грубые деревянные распятия
и изъеденные молью гобелены, изображающие грифонов и броненосных
воителей. Головы медведей и кабанов, очевидно, чьи-то охотничьи
трофеи, смотрят неживыми глазами из полумрака. На надписи я обращаю
мало внимания. Шум, который я принимал за звучание подземной реки,
перешел в грохот, от которого трясутся своды пещеры. Пространство
Лестницы теперь вторично сужается, и я вижу, как с разрисованного
апокалипсическими ангелами потолка падают мелкие камешки. Вдали
что-то ревет и беснуется. Интенсивные потоки воздуха устремляются
мне навстречу из темноты, и пламя факела мерцает. Я чувствую,
что близок к месту назначения.

Вниз, вниз, вниз.

Подземелье еще сужается, вновь принимая очертания шахты; следы
человеческой деятельности постепенно исчезают. Я спускаюсь по
голому тоннелю.

Гул все время нарастает, сама Лестница содрогается, но мне все
равно, я знаю, что цель близка, я спешу к цели. Но вместе с тем
мне немного тревожно: что же там в конце? Кто знает. Иногда сам
процесс бывает гораздо приятнее его последствий. Я почти бегу,
мой факел пылает. Стоп! Лестница закончилась - передо мной дверь.
Старая заплесеневшая дощатая дверь, и источник шума находится
за ней. К черту дверь! Я с силой наваливаюсь на нее всем телом.

Поток белого света ослепляет меня.

Взрыв. Радость. Ничего.

Все исчезло. Больше никакого «вниза».

Когда я открываю глаза, то вижу перед собой огромного разноцветного
дракона. Вот так дела!

«Между прочим, я – самка», - говорит дракон человеческим голосом,
глядя на меня большими выразительными глазами.

«Да… Мне, вообще, нравятся высокие девушки», - нахожу я что ответить,
после минутного потрясения.

«Ну, тогда, хватай меня за хвост, и полетели!» - восклицает дракониха,
шумно взмахивая крыльями.

Я едва успеваю схватиться за влажный розовый кончик. Меня увлекает…

Деньги

Давайте, продолжайте.
Торгуйте дисками и побрякушками прямо в храмах.
Берите какуие угодно деньги за крещение и отпевание.
Наживайтесь на приношениях, покупайте себе иномарки и роскошные квартиры.
Канонизируйте кого угодно – хоть Гитлера, хоть самого дьявола.
Хороните богачей и убийц на древних кладбищах рядом со святыми и поэтами. 
Освящайте кабриотлеты, банки и коттеджи под публичные дома. 
Давайте, давайте, продолжайте.
Но не думайте.
Даже и не думайте.
Даже не думайте, что это просто так сойдет вам с рук.

Таиланд

100% of Civilization

Море лежит. Море несет вздыбленные валы, несет на своей холодной
спине сверкающие глыбы, обрушивая тонны соленой воды о песчаные
дюны. В укромных бухтах пенистая лента лижет берег. Высокие кипарисы,
сотканные из кусочков влаги, встают в полном брызг воздухе. Куда
ни глянь – везде бесконечный горизонт. Три стихии: земля, вода
и ветер. Стаи птиц белыми хлопьями взлетают над волнами и тают
в бездне.

Море. Изначальная зыбь. Море.

Кто его никогда не видел, тот не поймет, о чем я толкую.

Море простирается везде, движения глазного хрусталика не достаточно,
чтобы охватить его целиком. Всюду только песок и вода. «Пустошь»
- вот слово, которое само собой вываливается изо рта. Человек
на фоне этого пейзажа кажется просто точкой. Точкой, знаком препинания,
штрихом, царапиной, или же бледным пятнышком давно затянувшегося
шва – отметиной болезненной операции, перенесенной в раннем детстве.
Человека сидит на сером камне (одиноком фрагменте выскобленной
дочиста памяти) и задумчиво смотрит в мысленную даль. Человек
видит, что великая небесная скорлупа прозрачна, а кости матери-земли
сплошь поросли травой, и, почему-то, ему становится грустно. Волны
одна за другой накатывают на берег, и человек слушает волны. Бриз
шумит в пальмовой роще, и человек слушает пение пальм. Вот по
отмели ползет гламурно розовый краб, и на мгновение человек фиксирует
свое внимание на этом колючем кусочке жизни.

Что есть краб?

Крабы – это не люди. Крабы не ходят на работу, не просыпаются
под истерический визг будильника, крабы не качаются на расшатанных
стульях в служебных помещениях и университетских аудиториях, не
греют промокшие ноги (точнее, у крабов лапки) у электрической
батареи, крабы не посещают сплюснутые здания универсамов, не покупают
там черствый хлеб в блестящих полиэтиленовых упаковках. Крабы
не ходят в баню, не пьют коньяк, не курят траву, не отдыхают в
Таиланде и не читают романов Марселя Пруста. У крабов все гораздо
проще. У них просто. Они просто размножаются и едят друг друга.
Сначала размножаться, а потом уж и поедят. А у людей совсем не
так.

«Точнее, не совсем так», - подумал человек и встал с серого камня.
Человек что-то заметил. Это неопознанный мерцающий объект - сгусток
звука и полутени, пульсирующий в песочной рамке пляжа. Не понять
что. Человек двигается по направлению к объекту. Он перебирает
ногами мокрую поверхность и приближается. Он подходит вплотную.
Увеличившийся объект проецируется на поверхность зрительных рецепторов
человека, и, через дробную долю микросекунды (мгновение ока!),
ансамбли нервных клеток уже генерируют объемное цветастое изображение.

«Это человеческий детеныш», - говорили волки о Маугли. Только
на этот раз это, похоже, девочка. Местная тайская девчонка лет
двенадцати. Когда случилось цунами, она была на берегу. Человек,
обхватывая лапами колени, склоняется над ней, чтобы рассмотреть
получше. Одежду сорвало с нее почти полностью и видны едва намечающиеся
коричневые груди. Все тело покрыто кровавыми следами, из уголка
темного пухлого ротика сочится алая струйка. Ее здорово пошвыряло.
В матово-черных волосах слипшиеся комья песка. Суглинок лежит
на вздрагивающих веках. Глазные яблоки мечутся под кожными покровами,
дыхание сбивается: она все еще проживает тот ужас, который затопил
грязные улочки рыбацких городков и обрушил, как карточный домик,
стены пятизвездочных отелей, возведенных специально для любителей
клубнички.

Она еще совсем детеныш. Темная поросль едва-едва пробивается на
бронзовой шкурке внизу живота. Девочка, не открывая глаз, пытается
свернутся – принять позу эмбриона: изогнуть, изгнать боль, отвернутся
от боли, задышать-таки ровно. Но ничего не получается. Даже просто
простонать. Наружу вылетает только саднящая позвоночник охриплость.
Должно быть, повреждены внутренние органы. Левая рука лежит на
песке без движения, как мертвая змея. Все тело еще вздрагивает,
а рука уже лежит. А сколько у нее теперь сгибов, а? Обрывки ярко
зеленой мини-юбки еще цепляются за узкие детские бедра с выступающие
костями. Ужас не сумел счистить эту главнейшую мету европейского
присутствия. К маленьким светленьким ступням привязаны туфли с
чудовищными малиновыми каблуками. Теперь ясно, откуда столько
кровавых потеков – океанская волна изукрасила темнокожее тельце,
как не смог бы не один татуировщик: одного ушка-то почти нет.

Человек уже порядком подвозбудился. Он шумно всасывает ноздрями
сырой воздух и глотает слюнявые комья. Он хочет. Розовый с прожилками
пенис вытянулся и сделался твердым. Хочет спустить.

Человек суетливо озирается. Вроде безопасно – вокруг пустынный
после катастрофы пляж да неровный ряд кокосовых пальм, торчащих,
как зубья ветхой старческой челюсти. Человек уже превратился в
один сплошной пенис. Девочка тихо умирает. Человек поспешно сбрасывает
шорты и уже избавляется от плавок, как тут гортанный неизвестно
чей голос взрывается китайской петардой в его кипящем от спермы
мозгу:

«This babe is for thirty dollars», - вскрывает безгласную тишь
отвратительный английский.

Человек на мгновение замирает. Слегка струхнул; это как обычно.
Но не сильно. К такому вот повороту событий он был, разумеется,
был загодя подготовлен.

«Only thirty dollars», - звучит голос.

Человек роется в сброшенных на песок скученных шортах, находит
там черный, как волосы девочки, бумажник. На миг в нем отражается
безучастное небо древнего Таиланда.

«И сколько ангелов в небесах, заступничество которых
ни от чего не избавит», – написано в священном Коране.

Хрустнули три свежие банкноты.

«Thank you much, thank you».

Человек расплатился. Удовольствие свое он купил.

То, что происходит дальше Я отказывается описывать, хотя это правда.
Я очень долго думало, что же написать, но в итоге решило не писать
ничего. Его так называемый разум не повинуется Я, отказывается
цедить свинцовые горючие слова. Я было там. Я смотрело на это.
Я смотрело на это море.

Кто его никогда не видел, тот не поймет, о чем оно толкует!

Человек… The cheloveck and …

The United States of America.

Hollywood.

Britney Spears.

Capitalism.

100% of Civilization.

Человек… Человек поднимается. Черты смазаны аморфным счастьем.
Он наконец-то получил купленное им за тридцать долларов США удовлетворение.

Детское тело слизывает прибой. Остается только малиновая туфля
на гигантском каблуке и длинная, ведущая в глубь океана темная
полоса крови.

Человек перебирает ногами обнаженный берег, на ходу справляясь
с ментоловой одышкой. Он идет по пустому берегу, и, постепенно
уходит. А куда ему деваться? Все мы уходим. Уходит и человек.
Превращается в точку, щербинку на горизонте. Уходит, и оставляет
за собой только море.

А море несет вздыбленные валы, несет на своей древней холодной
спине сверкающие глыбы, обрушивая тонны соленой воды о песчаные
дюны. Море лежит.

Фрагменты

Бывают в жизни фрагменты, которые очень тяжело писать.

Дверь

Он вошел внутрь и аккуратно закрыл за собой дверь.
Он остановился в коридоре и прислушался. Было тихо. Он разулся,
повесил куртку, и прошел в гостиную. Там горел свет. Помедлив
немного на середине комнаты, он выключил свет и присел на краешек
дивана. Взглянул на часы: без пяти семь. Ладно. Еще есть время.
Вздохнув, он закинул ногу на ногу. Опять посмотрел на часы: все
еще без пяти. Ну, когда уже? Встав с дивана и потянувшись, он
принялся ходить по комнате взад-вперед. Опять на часы: без трех
минут семь. Он рухнул на диван и вперился глазами в потолок. Потолок
был белый. Он крепко зажмурился, чтобы ничего не видеть, и решил
не думать про время. Последний способ хоть как-то совладать с
мучительным ожиданием.

К сожалению, я не располагаю таким словом, которое могло бы охарактеризовать
то состояние, в котором он прибывал. Так что я прошу читателя
поверить мне на слово, что эти несколько минут он просто лежал
на диване.

Он медленно открыл глаза. Белый потолок. Посмотрел на часы - семь
часов, одна минута. Время пришло. Он спрыгнул с дивана и заходил
по квартире: отключал сети питания телевизоров, вынимал из розеток
электроадаптеры бытовых приборов, поправлял книги на полках, закрыл
недочитанный журнал. Отключил телефон и автоответчик. Останавливал
часы: электронный будильник в спальной комнате, круглые настенные
часы в прихожей, антикварные деревянные часы в виде распростершего
крылья орла в рабочем кабинете и т. д. Он даже остановил собственные
наручные часы на кварцевой батарейке, с которыми он недавно сверялся,
лежа на диване.

Больше в этом доме ничто не жужжало и не тикало. Немного подумав,
он отсоединил динамики от аудиосистемы. Остались только шторы.
Он принялся задергивать их, уничтожая потоки июльского солнца.
Кухня, комната, комната, комната. Ну вот, теперь все. Однако же
света в это время года было так много, что убрать его до конца
не удалось. Пурпурные занавески лишь деформировали освещение,
из-за чего квартира приобрела оттенок оплодотворенного яичного
желтка.

Зашторив все окна, он пошел на кухню. Кухня была еще темнее других
комнат. Очертания мебели терялись в полумраке. На полке можно
было различить хрустальный подарочный сервиз, включающий в себя
супницу, салатницу и двенадцать тарелок.

Он уперся руками в пенал для ножей и замер. Сначала ничего не
происходило, но через некоторое время началось. Началось с легкого
зуда под лопатками. Картинным жестом, плавно изогнув руку, он
почесался. Не помогло. Зуд становился все более неприятным: он
сильнее уперся в пенал и решил терпеть. Он подумал, что, должно
быть, через некоторое время станет легче. Но легче не стало. Наоборот,
зуд все более усиливался и спустя какое-то время стал мучительной
болью.

Боль! Сначала он подумал, что, возможно, ему это лишь показалось.
Но тут боль взорвалась в его спине. Потоки слез брызнули по небритым
щекам. Боль! Боль! Зачем было родиться на свет - чтобы терпеть
такую Боль? Он изогнулся, как кошка, и закричал. Он кричал от
боли, от ужаса боли, и от надежды боли. Он кричал не ртом и не
горлом, а непонятно чем. Кричало непонятно что. Боль была непереносимой.
В своем самом страшном сне он не мог представить себе, что существуют
адские муки, вроде этих.

На какой-то момент сознание его помутилось, и он не помнил точно,
сколько времени прошло. Когда он очнулся, то обнаружил себя лежащим
на полу, плачущим, как ребенок. Рубашка на спине была разорвана.
Пошатываясь, он медленно поднялся с пола, и сел на табурет, все
еще обливаясь слезами. Прошло. Слава Богу.

Хвали, душа моя, Господа.
Буду восхвалять Господа, доколе жив;
Буду петь Богу моему, доколе есмь.
Хвалите Его, солнце и луна,
Хвалите Его все звезды света.
Хвалите Его небеса небес, и воды, что превыше небес.

Позади была преисподняя. Во рту стоял привкус крови. Он запрокинул
голову и посмотрел на потолок, но ничего не увидел: перед глазами
плясали зеленые огоньки. Он чувствовал некоторую опустошенность,
что было довольно приятно, после перенесенной пытки. Потянул носом
воздух: пахло больницей.

Спина звенела. Лопатки взбухли и явственно увеличились. Он ощущал,
что лопатки продолжают увеличиваться, чем дальше, быстрее. Шатаясь,
он пошел в прихожую, где висело большое овальное зеркало. Он встал
к зеркалу спиной и бросил косой взгляд через плечо. Это были крылья.
Прекрасные, легкие, серебристые крылья, как у ангелов на картинах
Франческо Боттичини. Они были еще совсем небольшие, меньше полуметра,
но увеличивались прямо на глазах. Сейчас его спина представляла
собой одну большую рану. Лохмотья лопнувшей кожи и ручейки темной
венозной крови образовывали изощренный коранический узор. Крылья
росли быстро: стержни перьев становились твердыми и прозрачными,
белый пух принимал очертания симметричных бороздок. Перья со скрипом
вытягивались, выстраиваясь стройными батарейными рядами. Все происходило
со скоростью перемотки видеоленты. Он забыл обо всех своих телесных
ощущениях, о принесенном страдании, и сосредоточенно наблюдал
за отображением в зеркале этого редкого феномена. За какие-то
семь-восемь минут у него выросли огромные белые крылья. Нижний
ряд перьев касался пола.

Он вышел из состояния оцепенения и отвернулся от зеркала. Слабый
вечерний свет едва сочился сквозь шторы, и поэтому в квартире
было почти совсем темно. Он стряхнул на пол остатки окровавленной
одежды – теперь на нем оставались только джинсы – и пошел в ванную
комнату умыться. Там он смыл с себя пот и следы запекшейся крови,
долго вытирался полотенцем насухо. Подумав немного, он обмылся
еще и холодной водой, чтобы избавиться от дурного запаха; опять
вытирался.

Крылатый вышел из ванной. Закрыл глаза и проглотил слюну; смертельный
номер! Он расправил крылья. Читателю опять придется поверить мне
на слово, что у меня просто нет слов для описания его чувств на
тот момент. Крылья совершенно свободно поддавались воздействию
волевой импульсации, точно так же, как пальцы рук или ног. Два
сильных крыла с шумом рассекли воздух и замерли, чуть подрагивая,
у самого потолка. Крылья были красивые.

Все тело воспринималось теперь как-то иначе. Все, локти, брови,
веки, крайняя плоть, мышцы живота, ягодицы, ангельские крылья,
все переживалось как чудесное единое целое. Впервые за много лет
он чувствовал себя цельным, и радостно было это чувство.

Крылья! Теперь он не такой как все, теперь он крылатый. Он хотел
было крикнуть, чтобы выразить свое счастье, но из-за перенесенных
недавно страданий получился только сдавленный хриплый стон. Ничего,
подумал он, время лечит. Он еще поправит свой голос, а может,
даже и устроится диктором на телевидение. Слезы на лице высохли,
а это уже полдела.

А что будет когда он научится летать! Ведь все крылатые создания,
в конце концов, научаются летать. И если сейчас восторг захлестывает
его и лишает критики чистого разума, то, что же будет тогда?

Летать в небе?

Окончательно перестать быть человеком, и летать в небе вместе
с птицами и алюминиевыми вертолетами-стрекозами? Там холоднее,
чем здесь. Наверное, ему придется пройти длительный курс водного
закаливания, чтобы стать настоящим небесным существом.

А что, если долететь до Самого? Хотя, хотя…

Он сложил крылья и прислушался. В квартире по-прежнему было тихо.
Он прошел в гостиную и включил там свет. Зафиксировал регулятор
кварцевых часов на руке. В спальне сам собой включился электронный
будильник. Из гостиной он направился в прихожую, где обулся и
надел куртку на голое тело. Крылья ему нисколько не мешали. Все
было тем же.

Он вышел вовне и аккуратно закрыл за собой дверь.

(Продолжение следует)