Онтологические прогулки

Начало

Окончание

W. А приходилось ли тебе преодолевать какие-либо внутренние
табу, перешагивать через себя в самом начале, когда ты впервые
столкнулся с наркотиком?

А. Нет, исходно нет. Я считал, что я не делаю ничего
запретного, я всего лишь познаю себя; в конце концов познаю, что
такое наркотики. Более того, я полагал, что всякому человеку,
пытающемуся познать себя, надо попробовать винт.

W. Действительно, насколько я вижу, существует зона
пересечения жизненного опыта – и шкалы этических ценностей, бытующих
в социуме. Получается некий крест: с одной стороны, человек может
стремиться к количественному накоплению жизненного опыта, к движению
вширь, исходя из тезиса, что в этой жизни нужно испытать как можно
больше; с другой стороны, есть вертикальная этическая шкала, иерархическая
система ценностей. Максимальное горизонтальное расширение подразумевает,
что на этику и мораль необходимо в той или иной степени наплевать,
т.е., условно говоря, если горизонталь стремится к +*, то вертикаль
– к нулю. В то же время строгое и буквальное следование нормам
этики и морали резко ограничивает область свободы, спектр допустимых
поступков; теперь уже вертикаль стремится к +*, а горизонталь
– к нулю.

А. Да, поначалу я целиком и полностью игнорировал культурные
запреты. И тем не менее эти запреты действуют гораздо глубже,
нежели на сознательном уровне. В один прекрасный момент я почувствовал,
что внутри меня нечто говорит: ты знаешь, это плохо. Я был очень
сильно удивлен, когда понял, что на самом деле это плохо.

W. Это был некий императив, или ты мог мотивировать это?

А. Именно императив. Это очень напоминает ситуацию,
когда я впервые столкнулся с явлением супружеской измены. Это
было ужасно. Я всю жизнь говорил себе, что мы – свободные люди.
И тем не менее когда моя женщина мне изменила, – если б мне до
этого сказали, что у меня будет какая-то бурная реакция, я сказал
бы, да я что, в конце концов, патриархальный человек?! И внезапно,
когда все это случилось, я очень хорошо понял: существует императив,
что этого нельзя делать. Который никак не обосновывается, никаким
образом.

W. Хотя для нее, может быть, это было расширением жизненного
опыта, способом познания мира.

А. Именно так.

С наркотиками очень похожая вещь, но только гораздо слабее. Я
внезапно понял, что в окружающей меня речи, в движении и поведении
людей – во всем этом закодировано множество информации, в том
числе запрет на эти вещи.

На себе говорю, попой чувствую, что есть он, такой запрет, который
заключен во всем. В архитектуре строений, в структуре языка, в
чем угодно. Что он глубоко, но употребление наркотических веществ
в культуре, по крайней мере в европейской цивилизации, – оно запретно.
И школьник, который курит сигарету с травой, он осознает: это
– в некоторой степени грехопадение. В культуре есть запрет, он
его нарушает.

А я склонен считать, что культурные табу на голом месте не рождаются.
В конце концов культура – это совокупность сознаний кучи людей,
и то, что в результате образовалось, – сомнительно, чтобы оно
не имело глубоких корней.

К. К твоему сведению, в обществе наркотик ассоциируется
с неким веществом, от которого просто получаешь кайф. Кайф! Кайф!
В данном случае наркотик ассоциируется исключительно с черным,
и о винте речь не идет. То есть культурное табу не связано с винтом
у общественного мнения.

А. Общественное мнение – это еще не вся культура.

...И вот меня очень заинтересовало ощущение этого запрета поначалу,
а потом я как-то бросил думать об этом. Потом он сам куда-то прошел,
я внезапно перестал его чувствовать и опять начал это дело употреблять.
Это я рассказываю, естественно, в отрыве от реально происходивших
событий, на самом деле была еще какая-то каузальная напряженность,
неприятности всякие были.

И вот как раз в этот месяц без винта у меня стала возникать такая
крамольная мысль, что все это можно и без наркотиков делать; что
те состояния, которые я в себе наблюдал под винтом, я как-то скрыто
видел в себе и раньше, но только очень плохо. Что все это во мне
на самом деле и так присутствует. Просто наркотики, они позволили
высветить, что это тоже есть. Но вот не нравилось мне, что для
того, чтобы какую-то свою грань вытащить, мне необходимо вену
себе продырявить; глупое занятие, если это и без того возможно.

В один прекрасный момент, несколько научившись видеть в себе множество
всех этих вещей, я понял, что винт на самом деле всему этому мешает.

W. Мешает, однако именно винт помог тебе увидеть в
себе все эти грани, которые ты раньше, может быть, чувствовал,
но не осознавал.

А. Я боюсь, что если бы я всего этого не видел, если
бы я не пробовал этой гадости, то, может быть, оно было бы лучше;
может, правильнее было бы развиваться каким-то естественным путем.
Потому что однажды я понял, что часть граней, которые я в себе
видел под винтом, очень противны. Мне пришло в голову, что все
это искусственно на самом деле. А вдруг все, что во мне есть,
увиденное по винтом, родилось в тот самый момент, когда я это
увидел; я сам себе это сконструировал. Понимаешь? Возникла мысль,
что употребляя наркотики, я увеличиваю количество фальшивых сущностей
во мне.

Я просто научился конструировать себя такого, что под винтом мне
было приятно, а без него мне было противно.

Ну и, в конце концов, мне все это надоело. А надоело потому, что
очень сложно найти практическое применение. Под винтом чаще всего
мне никаких поступков не хочется совершать, хочется просто наблюдать,
какой я. Свою внутреннюю структуру.

А можно залезть в образ счастливого мальчика и жить там счастливым
мальчиком постоянно. Через полгода от этого, между прочим, умирают.
Практика показывает, что больше восьми месяцев непрерывного торчания
никто не выживает.

W. А почему же тебя не удовлетворяло познание этого
объема, этой бездонности и необъятности, о которых ты говорил?

А. А что толку, что у меня есть колодец с водой, необъятный
и бездонный, мне же интересно оттуда воду черпать. Зачем мне созерцание
бесконечности собственного «я», если я ничего не могу сделать
в реальном мире? Зачем мне убегать в бесконечность собственного
бытия при том, что я, такой хороший, ничего не могу?

W. То есть, насколько я понимаю, простое созерцание
котируется для тебя не особо высоко.

А. Да. Простое созерцание конечно котируется для меня
достаточно низко.

W. А почему ты говоришь, что сейчас у тебя нет «отсутствия
зависимости»? Ты не отказался от винта окончательно?

А. Бывают моменты, когда мне очень плохо, и я знаю,
что у меня есть возможность сварить несколько миллилитров и попасть
туда, на небеса. Ощутить себя очень чудесным и т.д. Вот понимаешь,
я этим пользуюсь только тогда, когда мне ужасно плохо. Когда я
знаю, что могу натворить каких-нибудь глупостей. Лучше уж я ничего
не буду делать, а в компенсацию за это я себе вколю четыре куба
да и буду радостным. Я себя очень не люблю в этом состоянии, просто
у меня есть такой вот «слэг». Это не надо, люди. Об этом лучше
вообще не знать.

У меня нет физических сил от этого отказаться. Тут можно говорить
о психологической зависимости. Психологическая зависимость – это
когда ты знаешь о том, что у тебя где-то лежит позорный эликсир,
позорный концентрат счастья. Он у тебя в руках, и ты через пять
минут можешь почувствовать себя на дне глубокой помойной ямы,
но тем не менее счастливым. Это ужасно. И такое ощущение тем глубже,
чем человек умнее. У талантливых музыкантов, у талантливых художников
это бывает страшнее всего. Им просто противно жить после всего
этого. Да, они убежали от всех своих проблем, но им после этого
противно жить.

W. А вообще среди твоих знакомых есть люди, которые
торчали – и потом бросили навсегда? В принципе существуют такие
люди?

А. Это великая редкость.

W. ...Кать, а как у тебя все это получилось?

К. Вообще в первый раз я попробовала очень забавно.

W. Это было давно?

К. 93-й год где-то, начало. Но это не считая анаши,
покуривания. Так что у меня, в принципе, достаточно небогатый
опыт.

Это было действительно забавно: врач, который рассчитал мне дозняк
калипсола на компьютере.

А. Убить его мало, вашего врача.

К. Его отношение к этому тогда меня прикололо совершенно,
такое циничное «ну, что?!»

Сама я была наслышана, что это конкретно «калька», это несерьезно.
И тогда на кальке, собственно говоря, не остановилось, потом был
переброс на черный – еще более свинский наркотик.

На самом деле именно черный был каким-то там началом. Он очень
быстро затмил кальку, оставил ее где-то далеко. Черный был связан
с одной компанией, она через некоторое время появилась. Это было
сборище довольно взрослых ребят, лет под тридцать, достаточно
развитых интеллектуально. Они вели мажорский образ жизни, у них
уже тогда было у каждого по солидному делу. Очень забавная среда,
– я считаю, что таких на самом деле немного: совмещение наркотиков
и цивильной жизни.

У них была такая тусовочная квартира в Центре, какая-то старая
коммуналка, я даже не знаю, кому из них она принадлежала. Они
там тусовались, там были свои женщины, периодически привозимые
на эту квартиру и по комнатам растаскиваемые, меня это совершенно
не волновало, у меня была там своя неприкосновенная комната. Ко
мне там очень замечательно отнеслись, я там не являлась ничьей
девушкой, женщиной, тем паче всех вместе, как ни странно. В продуктах
недостатка не было: они закупались большими коробками на месяц
вперед, и все это просто сдвигалось под кровать. Там у ребят была
библиотека, то есть библиотека состояла в том, что по углам валялись
изредка очень забавные книжки. Я там читала, выходила погулять.
Приезжали туда друзья, слушали музыку, там была богатая фонотека,
дивная совершенно.

Там я и подсела на черный.

Все-таки эта среда, она достаточно нестандартна. Я думаю, что
немногие люди найдутся, которые таким образом пришли к наркотикам.

W. Там был только черный?

К. Да. Естественно, эти ребята не будут кушать колеса.
Кальку тоже не будут.

Так вот. Довольно скоро я поняла, что черный, так скажем, меня
не удовлетворяет настолько, чтобы остаться с ним. Я его использовала
какое-то время, после чего он мне ничего дать уже не мог. В какой-то
степени дурацкий расчетливый наркотик, по принципу эйфории: заплатил
– получи, заплатил – получи. А я пыталась на этом построить какой-то
другой мир.

W. Платить приходилось физическим привыканием? Или
чем-то еще?

К. Здесь да. Чисто физическим привыканием. К тому времени
это было месяца полтора непрерывного торчания.

...Я не знаю, сколько времени я ломалась, потому что я ни фига
не ела за это время. Действительно, очень сумасшедшие дни, человек
валяется на диване, на кресле, на подоконнике, висит на лестнице
– там была спортивная лестница деревянная вдоль стенки – вниз
головой, зачем – непонятно. Ну, по-дурацки все это выглядит со
стороны.

А. Да, нет в этом никакого душевного страдания. Все
довольно тупо и грязно.

К. После этого я с теми ребятами не виделась недели
две и все это время жила без черного, тусовалась по городу. Потом
все-таки как-то вернулась на этот флэт, и так получилось само
собой, что заторчала снова.

А белый был уже после того, как я окончательно переломалась с
черного, уже после того, как я смогла обрубить все каналы от этих
ребят. Уже после того, как я была убеждена, что к наркотикам вообще
не вернусь.

Где-то месяца три-четыре я вообще курила анашу только. Изредка
кушала эти дурацкие колеса, совершенно понимая, что они мне на
фиг не нужны. Ну а потом уже я познакомилась с винтом. Нет, вру.
В перерывах там еще витала кислота. Но кислота была в небольших
количествах у меня.

W. Ты сказала, что когда ты на черный забила, ты решила,
что не вернешься к наркотикам больше никогда.

К. и А. смеются.

А. Ну, так оно и бывает. Решишь, бывало, а потом придешь.

К. Ну, по крайней мере черный я действительно задвинула
очень плотно.

Что касается анаши, у меня были периоды, когда я ходила постоянно
укуренная. При этом просто немножко – чуть-чуть – угол зрения
на окружающий тебя мир сдвинут. Ты можешь с ним общаться, ты можешь
с ним взаимодействовать, но, так скажем, немножко со своей колокольни.
Просто видишь в этой реальности несколько больше, чем видят окружающие,
вот и все. Я ходила в институт, совершенно замечательно все это
сочеталось. С этим, понимаешь, с этим можно жить.

W. Очередным этапом, ты говоришь, стал белый.

К. Да. Потом появился белый. Ну, белый уже – это отдельная
такая тема.

W.Сейчас ты торчишь?

К. Я не сказала бы, что в данный момент я – наркоманка,
торчу ужасно сильно. Но у меня до сих пор возникают проблемы на
тему винта. Процесс разрешится, когда я смогу сказать: да, я отказалась,
– либо, наоборот, углубляюсь обратно в торчиво. Пока ни то, ни
другое нельзя констатировать.

Сейчас я не уверена, что могу вот так вот взять в руки баян с
винтом и выкинуть его спокойно в окошко. Я придерживаю, но остановиться
не могу.

W. Кать, в своих рассказах ты используешь такое понятие,
как «работа с наркотиком». Поясни, пожалуйста, что ты имеешь ввиду.

К. Ой, совершено дурацкий термин. Просто в какой-то
момент я встретила людей, с которыми нашла общий язык, и схватила
у них этот термин, вот и все. Термин совершенно идиотский. Он
мне очень не нравится.

А. Давай я тебя прерву: вы можете по этому поводу разговаривать,
я хочу всего лишь сказать фразу, которая должна прозвучать. Все
катины разговоры о том, что с наркотиками можно работать, что
их употребление чем-то человеку полезно, что это необходимо, что
возможно саморазвитие путем употребления наркотиков, – я все это
решительно отвергаю и говорю, что все это чухня собачья. Что этого
нет, это иллюзии. Можно создавать себе иллюзию того, что это работа.
Но даже если это и работа, то она не позволяет человеку реально
работать над собой.

К. Честно говоря, в отличие от Андрея, я все-таки могу
по трезвости, вспоминая о каком-то конкретном приходе, о моменте
стимуляции, восстанавливать в памяти тот эмоциональный состав,
который был под винтом. Хотя в состоянии трезвости, естественно,
с абсолютной точностью воспроизвести его нельзя.

Кстати, яркий пример того же Бертовника. Там народ ужасно морочится
на музыке, под винтом обычно. Один тамошний тусовщик, например,
считает, что, собственно, его музыка в большой степени создана
благодаря работе с винтом, ну, то есть, скажем, конкретно голосовые
партии, его искусство игры на гитаре и т.п. Единственное, что
по трезвости потом он осознавал, что винт – он дает полноценное
развитие лишь на том уровне, которого ты уже достиг, развитие
в плоскости, максимальное расширение, но куда-то выше, за этот
предел, на новый уровень – не пускает. Двухмерность, но трехмерности
уже не дает.

Так вот, после отходняка ты вспоминаешь, что с тобой было, но
по трезвости ты создать это не в состоянии. Все-таки. Но при определенном
упорстве, достаточно длительном, ты можешь вспомнить, как ты это
делал, каким образом достигал, попытаться как-то воссоздать.

В самом начале я даже могла как-то программировать, что вот, в
следующий раз я вмажусь и попробую заняться вот этим, заморочиться
вот этим. А в последнее время это происходило уже без сознательной
напряженной работы.

Люди, которые действительно морочатся на работе с наркотиками,
они, почувствовав, что уже проработали определенный уровень при
помощи винта, – сознательно ломаются, отступают, пытаются окунуться
в реальную жизнь, не забывая прошедшего опыта. Продвинуться куда-то
дальше, на следующий уровень, найти еще что-то, а после этого
опять погрузиться в винт, для нового форсированного развития.
Кроме того, когда попробовал несколько наркотиков, ты переносишь
их из одного в другой; забираешь что-то полезное из одного наркотика
и пытаешься перенести и получить это еще и от другого. При определенном
раскладе это, с моей точки зрения, вполне возможно. Не смотри
на меня так кисло.

А. На самом деле я не кисло смотрю, я всего лишь говорю
о том, что это чухня. Это все без винта можно делать! Музыку вашу
можно писать без винта, и гораздо лучше. Гораздо лучше. А винт
вас фиксирует на вашем развитии. Это фиксатор, формалин.

К. Но ты же не можешь не согласиться с наличием какого-то
толчка, какого-то открытия. Я больше чем уверена, что немногие
по жизни наталкиваются на такие возможности своего мозга, себя,
понимаешь? – не очень многие.

А. Не очень многие, да. Но вот ты знаешь, что ты такая
большая, красивая, многогранная, да? Так расскажи кому-нибудь,
как они многогранны, как они необычайны, как все это здорово.
Хрен! Не будешь ты никого учить ничему. Не напишешь по этому поводу
ничего, ничего никому не расскажешь. Будешь сидеть и тихо торчать
для себя. Постигать свою бесконечность. Интеллектуальная продуктивность
– нуль, хотя активность велика. Это весь ваш диагноз.

На самом деле, использование винта для форсированного развития,
для какой-то работы над собой – достаточно нестандартно. В подавляющем
большинстве случаев он используется для фиксации себя в роли счастливого
мальчика или счастливой девочки. В торчании винта все обычно приходят
к интеллектуальному аналогу черного. Если черный – это физический
кайф, то винт в большинстве случаев кончается интеллектуальным
кайфом. Чистым и рафинированным. А в реальную жизнь хочется возвращаться
все меньше и меньше.

К. А вот я, например, не уверена, что все это у меня
получило бы какое-то развитие без винта. Серьезно. И я считаю,
что достаточную долю жизненной информации я получила именно оттуда.
И я не могу не ценить это.

А. Вот подходит к тебе ребенок пятнадцати лет, который
хочет познать себя и окружающий его мир. Ты ему винта дашь? А
почему же ты ему не дашь? Вроде как толчок хороший. Или ты предпочтешь
ему рассказывать, делиться своим жизненным опытом?

К. Ты знаешь, я считаю, – очень важно, чтобы человеку
не принесли все это на блюдечке, а чтобы он достиг этого сам через
какие-то свои наработки.

А. Это действительно, должно быть собственными наработками.
Собственными наработками должны быть дырявые вены? Собственными
наработками должно быть лежание в психиатрической больнице? Правильно
это?

Да такое приобретение опыта... просто нам с тобой повезло, понимаешь?
Мне просто по удивительной случайности не снесло голову. Причем
возможностей физически умереть у меня было подозрительно много.
И что теперь? Ладно, давайте для того, чтобы воспитывать настоящих
мужчин, выгоним всех новобранцев из школы и будем расстреливать
их из пулеметов. Кто выживет, тот приобретет опыт. Так, что ли?

К. Я знаю это, зачем же утрировать?

...Но, действительно, я чувствую, что постепенно, иногда рывками,
но мое внутреннее содержание с годами меняется. Я чувствую, что
я уже другая, что я составляю собой уже сумму несколько отличающихся
эмоций, – какие-то другие мысли стали преобладать, эмоции, мне
неведомые раньше. Не то что неведомые – очень редко получаемые.
И я считаю, что это изменение – оно все-таки положительно. Я называю
именно это развитием.

Когда-то я совсем не умела радоваться дереву, листику, букашечке.
У меня не было потребности в спокойном созерцании. Все-таки я
могу переносить в реальный мир состояния и ощущения, аналогичные
наркотическому состоянию, – либо переносить, либо пытаться создать
какие-то по качеству иногда даже лучшие.

Вообще тут еще один момент для меня есть. Когда я думаю о своем
детстве, мне вспоминается радость. Такое цельное ощущение радости.
Судя по рассказам мамы, это было действительно так. А потом у
меня такое ощущение, как будто тебя с природы, из деревни вытащили
в город, – несмотря на то, что я в детстве жила в городе, – и
теперь ты пытаешься существовать не среди травы и леса, а среди
домов, конструкций железобетонных и т.д. Естественно, это тяжело,
это неправильно, возникают какие-то накрутки, какие-то заморочки.

И после этого, как ни странно, – вроде бы наркотик должен представлять
собой что-то искусственное, – но после прошествия странного железобетонного
периода, благодаря наркотикам, я возвращаюсь к своему. Я все-таки
надеюсь, что это действительно происходит, что я не обманываю
себя. Толчок дан наркотиками, и я потихоньку возвращаюсь к природе,
вылезаю из этого железобетона. Хотя в них грязнешь.

Кроме того, вот тоже такой интересный момент, у меня остается
одно ощущение, что вот всё-то оно устроено одинаково, то есть
даже если брать какие-то отдельные области, совершенно дурацкие:
взять дерево – и взять интегрирование, даже не интегрирование,
а более крупные области, математику, например. Я не могу логически
как-то связать эти области, но чувства дают ощущение какой-то
аналогии. Тут же я понимаю, что это, естественно, так, поскольку
это, просто-напросто, части, маленькие кусочки всего большого.
И себя ты ощущаешь как маленькую клеточку мира. Ты именно врубаешься
в смысл окружающего, появляется ощущение смысла в окружающих тебя
структурах – и ощущение собственной полноценности.

W. Тебе не хватает этого ощущения в реальном мире?

К. Я не всегда в состоянии спровоцировать это ощущение
в нормальной жизни. Я думаю, что если б я не познакомилась с наркотиком,
мне бы эта область вообще была бы недоступна. К сожалению, я в
этом действительно убеждена.

Вообще для меня наркотик во многом – это попытка поиска такого
мира, где ты можешь замечательно воплотить себя, где ты будешь
полезен и ценен. Поиск ощущения самодостаточности. Дело в том,
что я просто не встречала каких-то аналогичных по ценности вещей,
которые, я не знаю...

W. Через которые ты могла бы получить это ощущение
полноценности?

К. Не обязательно конкретно то же самое...

W. Равнозначное, равноценное.

К. Да, да. Которыми я была бы в состоянии заменить
это. Я действительно уверена, что я не смогу найти в реальной
жизни таких же замечательных вещей, понимаешь?

Мне просто неведомы такие чувства, как любовь. Вот и все. Я не
умею любить. Не умею. Я много чего перепробовала, – наверное,
из-за того, что, в общем-то, поверхностно отношусь к любому знанию,
– я попробовала в жизни почти все, но я не знаю, что такое любовь.
Может быть, я пропустила мимо ушей, когда она была. Но, простите,
в таком случае уж слишком она не ценна, что я ее даже не заметила.

...А вообще во всех этих разговорах меня очень останавливает то,
что я начинаю рассказывать и в какой-то момент вдруг понимаю,
что черт возьми! а не слишком ли много интересного и кайфового
в этом, дабы не заинтересовать окружающих?

На самом деле с моей подачи еще ни один человек не познакомился
с винтом; на самом деле я расшибусь в доску, я потеряю из-за этого
свой гребаный институт, все что угодно, я буду бегать цацкаться
с этим человеком, но ради того, чтобы человек не попробовал винт,
я это сделаю.

W. То есть, если тебя теперешнюю, с тем опытом, которым
ты обладаешь сейчас, поместить в начало всей ситуации и опять
поставить перед выбором «пробовать – не пробовать», ты бы не стала?

К. Я не знаю. Я не уверена, что не стала бы.

А. Про себя могу сказать, что пользовался винтом по
глупости. Знал бы сейчас – не воспользовался бы. Я и всем своим
знакомым говорю однозначно: не пробуйте! Вот недавно история была:
ко мне подошла очень хорошая девочка и сказала: вот, хотят мне
винта предложить. Понимаешь, мне пришлось буквально на коленях
ее умолять, говорить, что не надо, тебе понравится. Тебе понравится,
а ты потом сама на себя плевать будешь.

Это ужасно, употребление винта, когда человек от него зависит
– это в некоторой степени потеря человеческого достоинства. Человек
теряет себя. Я очень много в себе потерял от того, что с этим
столкнулся.

Нет, вы объясните мне, почему нет на свете ни одного счастливого
наркомана. Счастливого на месте употребления наркотиков. Который
считает, что да, это положительно, да, я это буду делать, да,
это хорошо, это абсолютная ценность моей жизни. Я это выстрадал
своим опытом и дальше буду употреблять. Я не видел такого человека.
В книжках читал. По-моему, вранье. Абсолютное. А так вот, в реальной
жизни – ни одного не видел. Сколько видел торчков, но хоть бы
один не говорил, что это гадость. Ну хоть бы один при ближайшем
рассмотрении не осознавал, что это гнило, гадостно, и вообще что
это просто стыдно. Всем стыдно.

Я не знаю, найди мне, действительно, наркомана, который воспитал
хорошего чудесного ребенка. Самостоятельного. Найди мне наркомана,
который сделал крупное научное открытие. Найди мне хотя бы хорошего
врача-наркомана. Да нет таких.

Ну почему, действительно, среди людей, которые сталкивались с
наркотиками, обычно происходят какие-то гадости. Это ж клинический
факт, что ничего хорошего обычно не получается. А мы говорим:
«Нет, это прорыв в новые миры». Ну Господи, прорываются в новые
миры с начала этого века. Уж и абсент пили, и кокаин нюхали, и
чем только ни занимались! Ничего хорошего не получилось. А мы
все толкуем. Вроде как уже психоделическая революция прошла, –
нет, надо заново возродить.

W. Но ведь действительно, многие воспринимают наркотики
как возможность прорыва в «другие миры».

А. Да не являются они никаким прорывом! А если и кажутся
таковым, то только в возбужденном сознании пионеров. Им вообще
все на свете кажется прорывом. Им так же кажется прорывом нормальное
чувство человеческой влюбленности. Таким же концом света им кажется
потеря любимой девушки. Абсолютно таким же прорывом кажется.

Вообще употреблять винт – это недостойно сверхчеловека Ницше.
Я не ницшеанец, но тем не менее я вполне понимаю, что Ницше имел
ввиду под сверхчеловеком, и полагаю, было бы неплохо, если б человечество
стремилось куда-то туда. Употреблением наркотиков этот путь закрывается
насмерть.

Употреблять винт, в конце концов, – это наплевать на Бога в себе.
Всякий человек, который стоял на каком-нибудь обрыве ночью, и
ему хотелось, чтоб у него распустились крылья, – и который после
этого торчит – предает в себе Бога. Потому что он знает, что такое
состояние, которое у него тогда было, его надо заслужить, а он
его не заслуживает, он его ворует.