Проза

В радость ли – не знаю. Конечно, в радость. Ждешь, потом снова.
Каждую минуту о чем-то еще – и об этом. А потом врастаешь,
состояние навеки, всегда будет только так.

Внутри меня живет. Удивительно, нелепо и непонятно.

Думала, будет праздник.

Думала, будет радость.

Нет.

Где она, сила чувств? До сих пор к ребенку ничего не чувствую, одна
только физиология и море спокойствия, а ведь девятый месяц
уже!

Жду.

Не получается. Здесь тоже не срастается, как и везде раньше.

Где он, обещанный рай? После рождения ребенка накроет волной
небывалого счастья и вселенской любви, прорыв оцепенения, сухие
снега станут яркими, а потом расплавятся навсегда и не
останется больше.

Роды – не имеет ко мне отношения. Тяжелое грубое слово. Неприятное.

Конечно, ребенок должен будет появиться на свет. И мне надо будет –
как это они говорят – рожать. Понимаю.

Не отзывается.

Да и сам процесс – чудовищное недоразумение. Как так можно?

Я беременна – не лучше.

Почему все косятся на мой живот? Разговаривают, глядят в глаза, и
при этом – совсем немножечко, но обязательно, все! Поглядывают
на живот.

В глаза глядят – открыто и честно. Даже излишне честно.

А на живот – им всем неловко как будто.

Подглядывают.

Нет бы прямо посмотреть. В упор.

И вот еще что: бытовуха.

Я за швейной машинкой подрубаю пеленки.

А теперь вот я эти пеленки еще и глажу.

Большой живот шевелится вовсю.

А потом и вовсе начнется – хозяйство.

А я не люблю хозяйство.

Долго глажу-то. С непривычки. Не приучена к усердному домашнему труду.

Спина устала.

И ребенок распрыгался что-то.

Если начнется – буди. А пока я посплю, говорит он. И действительно засыпает.

Расхаживаю по квартире. И вроде накатывает, но отпускает после.

Накатывает.

И даже весело немного.

Но мне рожать еще рано. Еще две недели примерно. Значит,
предвестники. Значит, его будить не стоит, он с работы, ему нужно
поспать.

Мне, вообще-то, тоже нужно поспать. Но когда пытаюсь прилечь –
начинается буйный расколбас.

Ребенок внутри меня всегда реагирует на смену материнского положения
в пространстве. Когда я хожу-хожу вертикально, а потом
вдруг лягу.

Вот и теперь.

Ложусь – ворочается. Да сильно так, спать не получается.

Надо переждать.

Перетоптаться.

И снова накатывает.

На пиках боль выносит очень сексуальные ощущения. Не оргазм,
конечно, но как будто незадолго до.

Нечто похожее бывает иногда во время месячных, очень болезненных,
чувствительность обострена до крайности. Секс во время
месячных. Вот, да, очень похоже.

Кайф, замешанный на боли. Не знаю. Но именно так.

Момент предельной боли – момент предельного одиночества.

Никого не существует, кроме меня.

Настанет миг – сконцентрируюсь в одной точке, и будет, наверное,
очень больно. И страшно.

Почему роды чаще всего начинаются ночью?

Устала. Хочется спать.

Середина ночи, тупо и вяло. Но лечь не получается, потому что – сильнее.

Но терпимо вполне. Когда становится больно, я начинаю часто дышать
ртом. Это называется «дышать собачкой», я читала, так легче
переносить боль. Я уже пробовала раньше, в женской
консультации, когда витамины кололи в вену или, там, в плечо, им
почему-то очень нравится – иголками в человеческое тело
беременных. Курсы инъекций и кровь из вены.

«Собачка», действительно, помогает.

Боль выносимая, я пока тренируюсь. На будущее.

Но у собачки, у нее еще и язык висит наружу, из пасти вываливается,
слюни с него капают.

Всю ночь хожу по квартире в темноте.

И сижу в темноте.

Глаза привыкли. В комнатах видно все: стрелки будильника, небрежные
вещи, смутные рисунки. Темно, а видно.

Мартовская ночь, белесый свет морозных фонарей, тихонечко жужжат.

Машина проехала по двору. Куски электрического света уверенно
прошлись через весь потолок.

Похоже, я задремала.

Потому что теперь очнулась.

Трактор приехал.

Эта гремящая дрянь приезжает каждое утро расчищать в темноте под
окнами снег, очень рано приезжает, около шести. И ничего,
всегда нормально было. Но именно сегодня – нехороший скрежет.

Слишком чувствительно, железо мерзко резонирует внутри, полощется в
темноте на ветру.

Значит, уже утро.

А тут еще и тужить начало.

Действительно. Не показалось.

Значит, все-таки роды.

Значит, можно уже разбудить.

Я вполне вменяема, как ни странно.

Я помню, где какие вещи.

Я могу сама одеться.

«Скорая» с хрустом пережевывает снег колесами, подруливает к подъезду.

Они очень ругаются на меня.

Солнышко, зимнее и ленивое, мелькает между домами.

Пока я не выросла совсем взрослой, о роддоме было представление:
черный ящик. Если женщины при мне, мелкой, рассказывали истории
собственных родов (случалось редко), замыкались словами «и
я поехала в роддом». А потом, сразу, – «и вот мы вернулись
из роддома».

События между этими двумя фразами выкусывались незримым цензором.

Закрытое волшебное пространство. Только волшебство это – недоброе, я
всегда знала.

Нехорошее такое волшебство.

они разорвали меня на куски

навалились и выдавили ребенка

когда рвут – это очень больно

очень

И всё.

Он родился.

Мальчик.

Его унесли обрабатывать, а потом шмякнули мне на живот. Он
ярко-розовый и нереально бархатистый. Вот это ощущение секундное –
нездешнее наощупь, здесь такого просто не может быть.

Но его сразу забрали у меня, и в этой комнате уже не возвращали больше.

У них на окнах белые жалюзи, врачи и инструменты в солнечных полосках.

Рабочее утро, совершенно обыденное.

Где-то в стороне лежит ребенок, я только что родила.

Никаких ощущений сверхъестественных. Изо всех сил пытаюсь уловить
нечто новое в себе.

Нет ничего.

Звенящая пустота.

Зашили.

Переложили на высокий стол.

Ушли.

На столе очень холодно лежать, сразу замерзла, а нужно два часа.
Нужно кому-то, не мне. Но я ничего не могу поделать.

Я не могу встать со стола и подойти к нему.

Нас с ребенком погрузили на каталку и повезли по коридору. Потолки
ритмично мелькают.

Ребенок лежит в зеленоватом мешке, и лицо у него накрыто тряпочкой,
мне это совсем не нравится. Я поднимаю тряпочку и вижу
глаза, нездешние. Не может быть такого взгляда у человеческого
существа.

– Ты, б***ь, закрой обратно! И руки не тяни! Накрыли – значит, так нужно!

В палате я переползла с каталки на высокую железную кровать, ребенка
положили рядом в прозрачную пластиковую коробку.
Перебираться пришлось самой, предельная концентрация сил.

Ребенок туго запеленут. Он спит.

Комната огромная, в два окна, светлая и гулкая. Вдалеке еще кровать,
пока пустая.

Медсестры ушли, а я очень устала.

Но нужно встать и забрать ребенка к себе.

Медленно поднимаюсь, мерзкий липкий холод и темнота нахлынула.
Остатками сознания цепляюсь за кровать, не упасть мимо.

(Окончание следует)