Жизнь как есть

Монастырь – святое место, святая земля, потому что и строится всё на
этой земле не мирской свободой... Святость – источник
небесного света здесь, на земле. Она сама по себе чудо. Она в
Оптиной, в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, в Дивееве... Но и в
Острожье сербском... На болгарской земле в Рыльском и
Бачковском монастырях... На Афоне... Паломник – это, по-моему,
тот, кто хочет собрать в своей душе всю её красоту. Просишь
помощи, молишься – но она сама помощь... Те, кто путешествует
по миру, собирают лишь его красоту. Но оскудевает в людях
добро, любовь – и всё живое гибнет, самое прекрасное исчезает в
забвении. Значит, красота и есть любовь, наша благодарность
создателю... Этой благодарностью спасаются в монастырских
стенах, казалось бы, лишая себя свободы. Сам же ты, человек
мирской, спасаешься тем, что увидел и помнишь... Поэтому я
ищу, собираю, как могу, эту красоту. Но только не могу назвать
себя в настоящем смысле паломником. Всё начиналось с
путешествий, так уж получалось.

На этот раз еду из Москвы поездом в Варшаву... Если бы не
пограничная проверка и понимание, что пересекаешь границу – кажется,
что не кончается Россия... Те же леса, поля... Говорю это
студентам Варшавского университета – и они как-то очень весело
смеются.

Это страна святых, художников, воинов – служения... Такая ведь и
Россия... Приглашали современного русского писателя – и со
студентами, что обучаются филологии, я говорил о значении
правды, как понятия, в русской литературе... Тема сама вышла на
вопросы веры, о том, когда человек живёт правдой... Молодые
люди – но чувствую по напряжённому молчанию, что слушают, и
это для них тоже вопросы важные. Труд, долг, благодарность...
И ничто не требует свободы – всё как бы не свобода. Ну,
разве что труд – он не должен быть рабским, иначе развращает...
И сила человека, она же всегда в его духе. Значит, главное,
не Свобода, а Дух, то есть вера в нас, в людях.

Я люблю Средневековье, этим тянуло меня в Польшу – в улочки старых
мест Кракова, Гданьска... А когда бродил по залам в
национальном музее живописи, где потрясающая средневековая коллекция
собрана, то главное, что хотел увидеть – лица людей
Средневековья... Там нет смеющихся среди тысяч и тысяч – вот
загадка. Серьёзность, собранность, сосредоточенность раздумий и
чувств даже на фоне уродства, даже из темноты... Мы не можем
увидеть таких же русских лиц... Но не они ли смотрят на нас с
древнерусских икон и фресок, ведь их и видели перед собой
Андрей Рублёв, Феофан Грек, Дионисий? И я вдруг понял, что же
так важно для меня во всём этом – я вижу в лицах людей страх
Божий, понимаете? Ну и что может быть сильнее, глубже,
искренней этого чувства?

Польская молодёжь – это самые горячие, искренние католики.... Но
среди слушателей во всех аудиториях оказывались как-то
неожиданно православные – молодые поляки... В путеводителе можно
прочесть: «Византийская православная церковь расположена на
Торговой улице, её золочёные купола смотрятся в католической
Варшаве довольно экзотично.» Но православная церковь самой
Польши – это не экзотика... Это история. Сегодня в этой стране
живут около полумиллиона православных христиан. Есть у
католиков и православных общая святыня: Ченстоховская икона
Божией Матери – Чёрная Икона Мадонны – в капелле Божьей Матери
Королевы Польши на Ясной Горе. Сердце же и душа польского
православия: Супрасльская Лавра. Начало её основанию положено
было еще в XV веке. Супрасльский монастырь был вторым по
значению монастырем Православной Церкви на землях Великого
Княжества Литовского, уступая в своём значении только
Киево-Печерской лавре... Многое мне, гостю, рассказывали поляки....
Многое, оказалось, можно было узнать самому: искал и находил
исторические сведения о Супрасльском монастыре... Но с первых
же встреч меня поразили эти молодые люди... Это от них я
узнавал о Супрасле, о святой для всех польских православных горе
Грабарке, куда паломники приносят с собой покаянные кресты
и оставляют там же, прямо под небом... Но удивляли не
рассказы – а сами люди. Своей верой, которая была и моей, родной,
но растворённая в них, как будто преображалась покоем.
Казалось, это такой порядок их жизни, сама жизнь, что-то
обыденное, как течение времени – и в то же время незыблемое.

Меня научила молиться дочь. Я не был крещён... Решение креститься
сам принял, когда было уже двадцать пять лет, в году, стало
быть, девяносто пятом... Евангелия не знал и слов молитвенных
никаких, но принял православную веру, как и многие,
наверное, делали это потому, что осознали себя русскими людьми.
Родной дом – русский православный храм. И батюшки, многое
прощая, строгости не проявляя в то время, может, и должной, как бы
впускали крещением всех как детей в родной дом. Вот это и
странно... Взрослые крестились в сущности, как дети, ничего
не зная о своей вере, потому что память о ней была
выскоблена. Это тоже в своём роде загадка: почему же столько советских
поколений не распознавали христианства... Не был же
запрещён роман Достоевского «Преступление и наказание» – все
проходили по школьной программе, читали, изучали. Одна из самых
христианских книг, сколько в ней смыслов христианских, но
осталось всё неопознано... Что Соня Мармеладова проститутка –
это застревало в памяти. А что читала она Раскольникову со
слезами Евангелие и что это было, когда он потом на коленях
перед миром крестился – память не принимала или не понимала, не
опознавала.... Моя дочь выросла в другое время. Но не я
привёл её в храм и внушил любовь к родной вере. У нее в школе
был учитель, верующий человек, старичок. Преподавал
«москвоведение», есть такой странный предмет... Рассказывал о
московских храмах... Зная их историю, ребята ходили с ним по Москве
– он устраивал такие пешеходные экскурсии. Cо своим
учителем, кто хотел, помогал многие эти же храмы восстанавливать. Я
встречался с этим человекoм, он помог уже мне многое
понять... В нём сочетались образованность и вера ещё отеческая,
пронесённая через всю долгую жизнь, любовь ко всем ученикам и
простое вроде бы терпение учительское... Обыденное и
незыблемое.

И вот я возвращался в Польшу... Казалось, что не кончается Россия...
Но где-то она всё же начинается – и где-то кончается. Да,
мне понятны её границы и при себе как раз этот паспорт –
заграничный, дающий право их пересекать... Но не всё в границах
этих умещается. В конце ещё одного своего путешествия, после
всех переездов, я увижу Супрасльский монастырь. Уеду
обратно, домой, получив благословение его настоятеля, зная, что о
семье моей будут в его стенах молиться. И сам я молился в
этом храме, похожем на замок, с башенками o четырёх куполах...
Стоял перед иконой Супрасльской Пресвятой Богородицы... Под
конец войны церковь Благовещения была взорвана отступающими
гитлеровскими войсками, но поляки восстановили и монастырь,
и этот храм... Как и они, мы отстраиваем разрушенное на том
же фундаменте, только вот разрушенное своими же руками...
Есть записи в дневниках Михаила Пришвина, как в Сергиевой
Лавре сбрасывали в тридцатых годах её колокола... Невозможно
читать, так больно... Свои же мужички надрывались... Толпа
зевак там, внизу, ждала только зрелища...

Я говорил об этом с поляком, преподавателем университета,
православным, моим ровесником. Он смущённо слушал и как бы утешал:
«Вы, русские, очень много думаете о своих грехах... Много
думаете о покаянии... Терзаетесь... У нас немножко не так. Мы
думаем, наверное, что заслужить прощение можно любовью, чем
больше поможешь ближним, чем больше сделаешь добрых дел...»

Потом, уже в Белостоке – в городе, где церквей, наверное, даже
больше, чем костёлов – удивил такой рассказ православной
прихожанки: если священник о чём-то просит, что-то нужно сделать,
приходят все от мала до велика, как одна большая семья... Храм
– как дом. Когда в праздник Супрасльской иконы Божьей
матери тысячи людей идут крёстным ходом из Белостока в Лавру – а
это много километров – на протяжении всего пути встречают их
всех, как родных. Это великий праздник, накрываются общие
столы, где есть угощенье для каждого.... Я долго не понимал
самое простое: все эти люди не прошли другого пути,
безбожия... Власть – даже та, советская, что была и у нас, не
покушалась на веру людей. Родители молились за своих детей... Дети
– за своих родителей... Всё время не прерывалась связь
поколений, а история их страны была для поляков родной.

Польский ребёнок не обделён этой памятью. У нас вроде бы уже и не
советские дети, если учатся по учебникам – не воспринимают
свою веру как общее с родиной, с её историей, культурой.
Доблесть и гений... Дух и вера... Всё рождалось из пустоты? В
наших учебниках истории не называются святые, но русские князья,
о которых школьник всё же узнает из учебника – и Александр
Невский, и Дмитрий Донской – это святые... Сергий
Радонежский, Серафим Саровский – не менее значимые личности для
истории нашего народа, чем его безбожные тираны, если уж
рассуждать хотя бы так... В конце-то концов, чего же не желают
почему-то признать? Что только православная вера дала России
святых людей и одухотворила нас, русских, их святостью? Но что
такое Россия без веры, мы ведь проходили... Или всё же не
прошли до конца?

Я увожу с собой иконку Супрасльской Божьей матери... В лавке
монастырской, понимая, что увожу в Россию, меня провожал с улыбкой
стоявший за её прилавком монах: «Мы всё заказываем у вас – и
эту икону, её сделали в России...» Супрасльский монастырь
ждёт наших паломников... А из Белостока отправляются
православные к нам и возвращаются, наверное, с иконками русских
заступниц... И всё, что приносится, живо в простых словах... «Да
любите друг друга»... «По вере вашей да будет вам»...