Литературная критика

Новые лица русской прозы 2

Стыдом и болью, или «Вlue Vаlentine»

Эта повесть называется как послание, которым в день всех влюблённых
подаётся знак признания в любви – сердечко на открытке. Но в названии
повести это знак любви и печали: «Вlue Vаlentine». Это история
одной любви, ставшая печальным посланием ко всем, кто его когда-нибудь
прочтёт. Именно так: «когда-нибудь», а не тотчас. Она стала литературой
уже сегодня, но была написана, по-моему, с таким очень честным
и точным ощущением времени. Оно, наше время, больше не принимает
сигналов о бедствии. То ли это болевой шок, который однажды пройдёт.
То ли высшая стадия гуманизма: тотальное освобождение от всех
страданий рода человеческого с помощью обезболивающих средств.
Эдакий цивилизованный способ, по сути, духовного самоубийства.
Больное общество потребителей ничего не хочет знать о своих же
болезнях, не желает чувствовать ни чужой, ни собственной боли
– просто лечится от неприятных ощущений более приятными.

Но боль – это полученное только такой ценой, самое проницательное
знание о жизни. Знание всегда открывается кому-то одному, а не
исчезнет оно никогда бесследно потому, что уже открывает что-то
очень многим. Это, по-моему, инстинкт к спасению; незнание так
или иначе губит, а знание так или иначе спасает, при этом вроде
бы эфемерное «знание о жизни» добывается поначалу слепцами, уберегая-то
потом всех зрячих. Для своего выживания человек может уничтожать
себе подобных, повинуясь чувству ненависти как инстинкту. Но также,
чтобы выжить, спасает себе подобного, уже повинуясь как инстинкту
любви. Даже сострадание – это чувство не воспитанное, а инстинктивное.
Каждое чувство, будь то ненависть или любовь, рождается в душе
помимо воли. Поэтому жизнь человека изначально трагична, расколотая
как будто надвое. И если она не проходит в борьбе с другими, даже
кровно близкими, то становится борьбой с самим собой.

«Вlue Vаlentine» – это первое серьёзное литературное произведение
о любви в сегодняшнем времени, родственное всему, что было написано
в русской литературе на тему о трагедии непонимания любящих людей,
но без пафоса духовного задания: история о двоих, написанная тоже
только для двоих – тем, кто знал и писал, для того, кто прочтёт
и узнает.

На язык современности переложено всё то, что, казалось бы, старо
как мир. Но всё, что можно услышать – «Крейцерову сонату» Толстого
или «Осень» Бергмана – превращается в доводы, извлекаемые из такого,
чужого опыта мужчиной и женщиной, застигнутыми в момент расплаты
как будто уже за все грехи перед друг другом. Застигнутые бытом,
жизнью, временем, в которых они как мушки, застывшие в прозрачной
смоле.

Он одарённый человек, но лишний в своём времени, почти чужой и
среди себе подобных – тех, кого мог бы назвать «собратьями по
перу», если бы ещё было это братство. Всё, что есть главного в
жизни, – свобода и любовь. Но личное, что строил он на этом фундаменте,
оказалось вдруг зыбко. Свобода? Она есть, но безжизненная, что
даётся давно всем и каждому без личной за неё борьбы. Жить иначе
он уже не хочет или не может: его свобода – это свобода творчества,
а благополучная жизнь – худой невзрачный быт, дающий такую свободу.
Зарабатывает на жизнь по грошам, то есть трудно, журналистской
подёнщиной, но с каким-то презрением – то ли к деньгам, то ли
к пошловатому фарисейскому ремеслу. Копится уныние, если и не
равнодушие к собственной участи. Свобода как кислородный коктейль
из пены – гордости, снобизма, идей, идеалов – лишь вспенившись,
тут же выдыхается. А легче давно не дышится и жажды не утоляешь.
Всё это пьёшь как воду из-под крана: хочешь пей, а хочешь прими
душ или ванну – разве что в ванной комнате почему-то всегда отвратительно
пить, а на кухне уже-то не по себе умываться. Свобода стала безвкусной,
то есть общественной, наподобие водопроводной воды. Личная духовная
потребность в ней как потребность освобождения утоляется куда
ощутимей дозой наркотика. Но бесчувствие вдруг и тогда настигает
ещё стремительней: оно оказывается действенней наркотика то один
раз, то другой – а рождает иную мучительную болезненную зависимость,
как будто от самого себя. Он источник своей же болезни. Но понять
это, испытать сполна почти до безумия принужден лишь тогда, когда
теряет любовь – не абстрактную, а реальную любовь женщины, да
и своё к ней чувство.

До этой черты они шли вместе, но каждый своим путём, то есть поодиночке.
Непонимание становится одиночеством, одиночество – отчуждением,
отчуждение – изменой с мыслью уже о собственной свободе как о
свободе от того, ставшего нелюбимым, чужим. Пройти через те же
самые быт, жизнь, время к тому, чтобы спастись в своей катастрофе
– это путь уже для двоих.

«Вlue Vаlentine» рассказывает об этом пути, а точнее сказать,
ведёт этим же путём своего читателя. Герой и проводник – одно
лицо. Оно как загадка, единственная сознательная в повести, но
открывающая себя легко и просто для тех, кто всё прочтёт до конца,
а главное – до конца всё поймёт. Не детективный ход, не маскировка,
но поданный знак от автора, что обращается к читателю от самого
себя лишь в первых строках: «Эту историю мне рассказал один приятель.
Обычная история. Про ломки. Он рассказывал, чтобы чуть-чуть развеяться.
И ещё потому, что мысли были странны и вряд ли пришли бы в голову
в других обстоятельствах. Было сильно больно, он говорил, и он
что-то разглядел, что обычно не видно».

Автора «Вlue Vаlentine» – Александра Вяльцева – знают разве что
в своём, узком мирке, где одни и те же люди ходят по одному и
тому же кругу редакций одних и тех же журналов, газет. Знают в
литературной среде, что всё меньше хоть чем-то похожа на среду
обитания – скорее уж забвения и прозябания для большинства. Это
камера обскура современного общества и своего рода идеальный вакуум
для такого послания – из ниоткуда в никуда. В повести литературная
богема становится то персонажем, то декорацией. Автор не пародирует
её, относится даже завышено всерьёз, не видя под масками самоуверенных
снобов маленьких донельзя людей, пишущих не «спермой и кровью»,
а с мечтою гоголевского Акакия Акакиевича выслужить однажды хоть
что-то своё, тем и тёпленькое – какую-нибудь «шинель». Однако
этой наивной внешней литературностью повесть как-то естественно
уберегается от литературщины, то есть от пафоса причастности каждого
слова в ней к искусству. Так определяется автором лишь время действия
– узнаваемо, но не более того. Повесть перестаёт быть вымышленной,
пусть как литературный, но факт. Это и художественное, и нравственное
решение, поскольку всё содержание её читатель вправе воспринимать
как документ. Но экзистенциальная тема превращает «Вlue Vаlentine»
в исповедь о событиях лично выстраданных, где действительным оказывается
самое беспредметное и вневременное – чувства двух людей – а, стало
быть, далёкое от такой, документальной достоверности, хоть уже
изобразить всё это как подлинное было бы невозможно без предельного
реализма.

Снаружи это почти бессюжетный дневник. Но если есть событийность
внешняя, с интригами и сюжетными трюками, то событийность этой
прозы во внутренней напряжённости. Притом это не напряжение психологической
схватки автора со своим собственным отражением – двойником его
окажется не это отражение, а читатель. Действие возникает как
в прямом эфире – не позволяя отстраниться. Этому сближению всё
противится как вживлению чего-то чужеродного в такие же твои органы,
ну или в мысли о том же.

Это исповедь, которая требует от читателя признания в том же:
простит и поймёт тот, кто в том же сознается. Доверие к происходящему
в повести превышает тот предел, когда восприятие т е к с т а остаётся
всё ещё отстранённым, как будто изолированным собственной жизнью,
да и художественной условностью. И это самый сильный её эффект
во всех смыслах, но всё же не художественный изначально, а нравственный:
совершенно интимный дневник мужчины – где сокровенное в отношениях
с женщиной доверяется читателю, однако, оставляя тайной всё то,
что и в жизни не делали он или она для чужих глаз – неожиданно
требует душевного преодоления, будто это чужое, даже чуждое, но
что не можешь простить как себе самому. Это неприятное чтение,
потому что чужое в нём при всей своей интимности духовно чувствует
себя свободно. В этой повести читатель оказывается один на один
со своим страхом, стыдом, болью – всем, что прячет, в чём не свободен
– не получая, однако, никакого морального превосходства, если
только не мнимого. Принять мысль, что любовь – это боль; потом
сознаться в этом, как в собственном уродстве, и ощутить её, боль,
взамен обретая свободу от двойной жизни – и оказывается равносильным
покаянию. Так, наверное, всё же нельзя жить, вовсе без лицемерия
и цинизма – это как содрать кожу. Но ни капли цинизма или лицемерия
нет в этой в повести. Так возможно всё это было н а п и с а т
ь.

Александр Вяльцев. Blue Valentine. www.pereplet.ru/text/BLUE2.html