Онтологические прогулки

Краткая история новейшей мифологии

Начало

5. Сон разума и сонм вампиров

Первый со времен элеатов серьезный поворот от разума к чувствам,
который в Европе в лучшем случае трактовался как «вера»,
произошел в конце XVIII века в атмосфере так называемого
сентиментализма. Именно сентиментализм сформировал тот образ
конфликтующего с жизнью бледного меланхолика, бредущего сквозь ветер
по унылому осеннему саду, с которым обычно ассоциируется
современный образ «романтика». Хотя сентиментализм еще не
порывал с Просвещением, оставаясь верным идеалу нормативной
личности, в его рамках впервые оказано внимание трагизму бытия,
которое уже романтизмом было доведено до метафизического
мировоззрения. Трагические образы гётевского Вертера и
карамзинской Лизы оказались востребованными пострационалистической
молодежью. Минорное настроение стало модой. Немецкие бюргеры
XVIII века, увидевшие в Вертере своё социальное лицо, начали
ему подражать во всём, вплоть до одежды. Степень
эмоционального воздействия вертеризма сравнима разве что с феноменами
рок- и поп-культуры ХХ века, когда концерты Элвиса или
Биттлз доводили публику до оргиастического экстаза. Характерна
также появившаяся в то время крылатая фраза: «Ни одна
очаровательная женщина не вызвала столько самоубийств, как Вертер».
Сам Вертер сделался предметом обожания и символом «культа
слёз», принимая в сознании поклонников черты действительно
существовавшего человека. На могилу кончившего самоубийством
философа Иерузалема, с которого Гёте отчасти списал портрет
Вертера, устраивались настоящие паломничества. То же самое
происходило и на пруду, где якобы утопилась бедная карамзинская
Лиза – многие паломники разделили её экзистенциальный
подвиг.

Таким образом, сложилась благотворная эмоциональная среда для мощной
ремифологизации духовной культуры. Мировоззренческие,
идейные основания романтизма были наиболее полно сформулированы в
творчестве «Йенского кружка» – братьев Шлегелей, Новалиса,
Л. Тика и др. с 1798 по 1802. С этим кружком также тесно
сотрудничал философ-идеалист Ф. Шеллинг, который видел в единой
мифологии великую религию будущего. Именно тогда возникла
концепция «вечного мифотворчества» как неотъемлемого фактора
деятельности сознания и ощутился повышенный интерес к
средневековым мистическим учениям, а также к магии и алхимии.
Однако, наиболее прогрессивные романтики предпочитали
ориентироваться не на прошлое, а на современность, противопоставив
проантичным идеалам классицизма оригинальные поиски в
чувственной сфере человеческой личности. По мнению романтиков,
рациональное включение человека в мир обусловлено его поклонением
господствующей религиозно-философской системе ценностей,
тогда как подлинные ценности зарыты как клад в непосредственных
переживаниях человека. Таким образом, романтизм
провозгласил примат субъективного над объективным, лиризм,
экспрессивность, экзальтацию. В своей литературной программе Новалис
заявил: «Поэт постигает природу лучше, нежели разум ученого.
/.../ Только индивидуум интересен, отсюда все классическое не
индивидуально».

«Личность творит свой мир» – такова была романтическая трактовка
«абсолютного «я» Фихте. Утверждая первостепенное значение
искусства в мироздании в целом, а в центр этого мироздания члены
Йенского кружка ставили личность беспредельно свободного
художника, созидающего мир силой своего воображения. Однако,
романтики уже тогда понимали чего может достигнуть принцип
абсолютной свободы на практике. Поэтому одним из важных
положений эстетики Фр. Шлегеля явилась теория романтической иронии.
В противовес односторонней серьезности просветительского
мышления ирония вскрывала относительность ценности жизненных
явлений, превращая всё в игру, где «все должно быть шуткой и
всё должно быть всерьёз». Вырастая из критического отношения
к действительности, романтическая ирония на практике часто
приводила к крайнему субъективизму, но утверждаемый ею
принцип релятивизма нёс в себе безусловно рациональное начало.

Новалис находил мрачную романтическую иронию и в заведомой
ограниченности человеческого бытия: «Как бы далеко мы не проникали,
природа всегда остается страшной мельницей смерти: всюду
чудовищные скачки, нерасторжимая вихревая цепь, царство
прожорливости, самого дерзкого произвола, безмерность, чреватая
несчастьем; немногие светлые точки освещают лишь собой ночь, тем
более жуткую, и всевозможные ужасы должны до бесчувствия
угнетать всякого наблюдателя. Смерть сопутствует несчастному
человеческому роду, как некая спасительница, ибо, не будь
смерти, сумасшедший был бы счастливей всех. Стремление же
проникнуть в тайники этого исполинского механизма уже есть тяга в
бездну, начало головокружения: ведь каждое раздражение есть
нечто вроде нарастающего вихря, который быстро завладевает
несчастным и увлекает его за собой в страшную ночь. В этом
заключается коварная западня человеческого рассудка, которого
природа всюду старается уничтожить как своего злейшего
врага. Хвала детскому неведению и невинности людей, не
позволяющим им замечать те ужасные опасности, которые, подобно
страшным грозовым тучам, залегли вокруг мирных жилищ и каждое
мгновение грозят над ними разразиться».

Именно поэтому, в понимании романтиков, чувство будущего присуще
наивным и непосредственным существам, и прежде всего детям.
«Дети стоят среди нас, как великие пророки», – писал Л. Тик,
понимая взросление как возможность осуществления детских
фантазий. Литература того периода начала широко использовать
сказочные и мифологические мотивы, что особенно ярко выразилось
в творчестве авторов «гейдельбергского кружка». Составители
знаменитого собрания немецких сказок, Якоб и Вильгельм Гримм
были также лингвистами и филологами, их творчество во
многом предварило концепцию «реальности из языка», развитую век
спустя «Инклингами», и особенно в произведениях Дж.Р.Р.
Толкина.

Среди классиков немецкого романтизма нельзя также не упомянуть
Э.Т.А. Гофмана, создавшего многочисленные фантастические повести
и сказки, из которых современному обывателю известен,
пожалуй, лишь «Щелкунчик». Гофман был аутсайдером с психикой,
расшатанной вином и бессонницей. Ужасы, создаваемые его
воображением в мучительные ночи, иногда приводили в ужас его самого.
Утром же Гофман «перевоплощался» в усердного служащего
юриспруденции. В ту пору немецкая критика была не очень высокого
мнения о Гофмане – тогда предпочитали романтизм
глубокомысленный и серьёзный, без примеси сарказма и сатиры. Гораздо
популярнее Гофман оказался в других странах Европы и Северной
Америки, став вдохновителем Э. По, о котором будет подробнее
сказано позже. В России Белинский назвал его «одним из
величайших немецких поэтов, живописцем внутреннего мира», а
Достоевский перечитал всего Гофмана и по-русски, и на языке
оригинала.

Представителями английского романтизма, которым была характерна
неприязнь к буржуазному обществу, являлись Вордсворт, Кольридж и
Байрон. Байрон стал воплощением демонических стихий,
скрывающихся в тени разума, все его творчество проникнуто пафосом
борьбы и протеста против современного мира, воспеванием
свободы и индивидуализма. Именно из-под крыла его влияния
выпорхнули демоны нового мифотворчества, ставшие современными
культурными архетипами. Реальный факт уже сам по себе звучит как
страшная история – в 1815 году почти всю планету настигла
вулканическая зима из-за извержения вулкана Томбора в
Индонезии, и 19-летняя Шелли приехала в гости к лорду Байрону,
который для развлечения предложил ей и ее персональному врачу,
доктору Джону Полидори, сочинить какие-нибудь страшные
истории. Основываясь на квазинаучных настроениях того времени,
Шелли придумала Франкенштейна, а Полидори написал «Вампира»,
который стала основой «романтического вампирского жанра» –
именно на него ориентировался Брэм Стокер, создавая своего
знаменитого Дракулу. Таким образом, лабораторные зомби а ля
Франкенштейн и сонм оборотней-вампиров, которые в наши дни
популярны не меньше чем 200 лет назад, родились почти
одновременно.

Образы, заимствованные из народных поверий, глубоко проникли в
«высокую литературу», сформировав идею национальной духовности,
народной культуры, национального характера. С точки зрения
романтиков, язык народа и его мифология – это проявления
глубинного национального духа и его особенного мировосприятия и
психологии. Наверное поэтому ослабление европейской
религиозно-философской традиции, оформившееся в романтическом
индивидуализме, выразилось в национальном духе французского
вольнодумства. Французская революция 1789-1799 стала знаковым
явлением новейшей «неомифологической» истории. Ритмы бравой
«Марсельезы», под которые скатилась голова монархии, еще не раз
прогремят зловещим эхом над пространством Европы и России,
когда человеческая масса, эта накипь «возмущенного разума»,
попытается ответить на вопрос Достоевского «тварь я дрожащая
или право имею?» и осмелится смести все «антикварные»
ценности культуры во имя светлых идеалов. Но только для того, чтобы
тут же стать рабом очередного диктатора, который сумеет
рассказать неискушенной толпе увлекательную сказку, а заодно
предложит сделать ее былью. Увы, так часто происходит с
романтически настроенным гением, забывающим о важности иронии.

6. Гиперборейское сияние

Логическое расколдовывание христианского мифа развернулось в XIX
веке трудами таких великих вольнодумцев, как Дидро, Монтескье и
Вольтер. Их отвлеченный «логический материализм» как
протест против религиозных предрассудков только укрепился в XIX
веке развитием науки, индустрии и технологий. Однако, и
романтизм утвердил свои идеалы в новых окоемах европейской мысли.
Очертив для себя поле непостижимости высших предначертаний,
новые философские настроения ополчились главным образом
против устоявшихся университетских традиций (иррационализм,
позитивизм). Но романтическое осознание ответственности личности
за ее собственное, хоть и ограниченное, пространство бытия
повлияло также на развитие совершенно новых отраслей
человеческой жизнедеятельности, которые философия ранее обходила
стороной (экономика, социология, этнология). Мы подробнее
рассмотрим некоторые аспекты европейской философии XIX века в
следующей главе.

Романтизм с его «проязыческим» мировоззрением был с восторгом принят
в России. Романтические произведения первой четверти XIX
века целиком отображали особенность мифологического сознания,
противопоставившего себя нормам классицизма – слитность
жанров, переплетение исторического и фантастического, то есть
отождествление вымысла и реальности. Широко использовались
характерные «страшные» образы: живых мертвецов, вурдалаков,
колдунов и прочих персонажей народного фольклора. Особенно
наглядно это проявилось у Гоголя. Начав свое творчество с
использования тематики украинского фольклора и петербургских
фантасмагорий, он наконец обратился к реализму, однако по
прежнему уделял большое внимание проявлениям темной стороны души,
преломляющей окружающую ее реальность. Именно оттуда берут
свои истоки мистико-психологический реализм Достоевского и
произведения Кафки.

Отказываясь сдавать свои позиции, рациональное сознание попыталось
инкорпорировать в себя романтический абсурд. Идеалисты
находили предтечи романтизма в агностицизме Канта и пантеизме
Гегеля, представлявших мироздание как воплощение духовной
субстанции, развивающееся согласно «великому смыслу». В. Одоевский
использовал фантастику в качестве «темной комнаты», таящей
глубокий философский смысл. Зачастую этот смысл становился
так очевиден, что «темная комната» казалась пустой
мистификацией, где легко находили убежище бездуховность и ложные
мечтания. Одоевский, как и другие прогрессивные умы русской
интеллигенции, видел чудесный народный фольклор именно такой
«тёмной комнатой», скрывающей страсти и предрассудки
«маленького» человека.

Русский путь от мифа к логосу был более чем противоречив – признание
ценностей новоевропейского естествознания и пропаганда
идеалов народного просвещения перемешались с мистическими
увлечениями и конспирологией масонства, что в конце концов привело
к декабрьскому восстанию 1825 г. В своей яркой критике мифа
Одоевский очевидно предвидел, что миф, равно как и его
логическое опровержение, легко могут стать идеологией. Его перу,
например, принадлежит утопия «4338-й год», где будущее
торжество рационализма обусловлено победами в мире нравственном:
«лицемерие и притворство уничтожаются» ввиду успехов
френологии, а «увеличившееся чувство любви к человечеству
достигает до того, что люди не могут видеть трагедий и удивляются,
как мы могли любоваться видом нравственных несчастий, точно
так же как мы не можем постигнуть удовольствия древних
смотреть на гладиаторов».

Сегодня мы, полторы сотни лет спустя, не стесняемся смотреть и на
гладиаторов, а из Одоевского помним только «Городок в
табакерке», милую нестрашную утопию для детей. Из такого,
охваченного постулатами логики романтизма, и вышла научная фантастика,
основоположником которой считается Ж. Верн. Литературный
вклад Верна достиг поистине культурологических масштабов, ибо
он дал импульс и указал направление не только целой области
литературы, но и науке как таковой, предсказав удивительные
для его времени технологические изобретения: электрический
стул, подводная лодка (ее капитан Немо уже давно часть
современной мифологии), самолет, вертолет, буровая и космическая
техника. Всю пользу от этих изобретений человечество ощутит
только многие десятилетия спустя, особенно от электрического
стула.

Однако, только начитанная интеллигенция испытывала боль к своим
братьям меньшим и потребность в социальных преобразованиях.
Буржуазия же переживала кризис христианства в приходе
сенсационной моды на внеевропейские религии и всевозможные мистические
течения. Эти настроения достигли апогея в теософском учении
Е.П. Блаватской, которая учредила в 1875 г. Теософское
общество в г. Адьяр, около Мадраса в Индии. Блаватская была
величайшим оккультистом своего времени, преемницей авантюристов
Симона мага и Калиостро, и прародительницей всех эзотериков,
экстрасенсов и знахарей ХХ века, включая основателей
мистических обществ, сформировавших среди прочего расовое
самосознание Гитлера. За свою бурную жизнь Блаватская успела
побывать наездницей в цирке, профессиональной пианисткой,
бизнесменом, организатором спиритических сеансов, а в личной жизни –
женой русского генерала, затем любовницей словенского певца,
английского бизнесмена, русского барона и торговца с
Кавказа, пока наконец не увела из семьи юриста Генри Стила
Олькотта и не уехала с ним в Индию. Там Блаватская начала
разрабатывать свою космогонию, представляющую из себя гремучую смесь
западной магии с оккультизмом и с азами индийской философии
и мифологии. Главным вдохновителем Блаватской было братство
Махатм, которое якобы управляет миром из Тибета. Именно оно
показало находившейся в состоянии транса Блаватской рукопись
на пальмовых листьев, легшую в основу ее «Тайной доктрины».

Теософская космогония заключалась в семеричной концепции мироздания:
жизнь развивается в семи циклах, за которые человечество
проходит через семь коренных рас, каждая из которых состоит из
семи подрас, каждый член которой обладает семью астральными
телами. Атлантида в те времена уже стала вполне актуальной,
благодаря трудам Донелли, Гарриса и Жаколота, и Блаватская
без промедления включила ее в свой мир, равно как и другие
пропавшие континенты – Лемурию и Гиперборею, которые все
когда-то откололись от Нерушимой Священной Земли, населенной
астральными медузами. Гиперборейцы, вторая раса, были уже более
материальны, лемурийцы же изображались четырехрукими
яйцекладущими гермафродитами с глазом на затылке (закат их расы
был обусловлен тем, что они познали фатальную власть секса).
Четвертой расой были мирные атланты, пятой – мы с вами,
шестая же вот-вот должна возникнуть.

Несмотря на то, что Блаватская еще при жизни была разоблачена как
поверхностный плагиатор санскритских текстов и современных ей
оккультных трудов, Теософское общество снискало во многих
странах (в первую очередь в Англии, Франции, США, Индии)
десятки тысяч сторонников. Общество проповедовало идеи
всечеловеческого братства, равноправия и терпимости ко всем религиям,
в каждой из которых скрыта единая божественная сущность, что
привело к повышению интереса к индуизму и буддизму, и их
распространению в западных странах. Вышеупомянутый Гаррис
также основал собственное общество, в США, которое носило
характер откровенного культа, со всеми соответствующими
тоталитарными атрибутами. Это было далеко не единственным образованием
такого рода в Новом свете, хоть и отличавшееся наибольшей
оригинальностью проповедуемых идей. Прочие культы старались
придерживаться ортодоксальной христианской линии, что
воплотилось в многочисленных сектах, большинство из которых живо и
процветает по сей день. Хоть они и не отличаются
мифологичностью Гарриса, но исповедуют ту же нетерпимость к своим
конкурентам на пути к Христу и жесткий кодекс, охватывающий
абсолютно все сферы жизни сектантов.

Из наиболее известных «потомков» Теософского общества нельзя не
упомянуть Рудольфа Штейнера. Став в 1902 г. генеральный
секретарем германской секции Теософского общества, он был исключен
оттуда в 1913 г., поскольку отказался признавать
божественность молодого индуса Кришнамурти, а Иисуса Христа – вновь
воплотившимся рядовым пророком. В результате созданное Штейнером
Антропософское общество не только затмило теософов, но и
внесло огромный вклад в целый ряд наук ХХ века. Хотя Штейнер
отдал немало сил рассуждениям о деталях жизни атлантов и
лемурийцев, его учению удалось внести научную методологию в
исследование явлений сверхчувственного порядка, то есть
построить мост между религией и обычной наукой. Антропософия,
«духовная сестра» антропологии, способствовала созданию новых
направлений в социологии, педагогике, естествознании, медицине и
фармакологии, сельском хозяйстве, искусстве. В рамках
антропософии возникла также оригинальная наука о лечебном
движении – эвритмии, и особое направление в психологии, которое
по-прежнему носит имя Р. Штейнера.

7. Естественный отбор европейской мысли

Однако, одно из научных открытий XIX века воистину потрясло
христианский метанарратив. Такое явление в рамках большого
культурного дискурса, обладающее агрессивной, революционной природой,
посягающей на его устои, я бы позволил себе определить как
«метаимператив», исходя из учения И. Канта о «категорическом
императиве». Категорический императив, или императив
нравственности, формулируется Кантом следующим образом: «Поступай
так, чтобы максима своей воли в любое время могла стать
принципом всеобщего законодательства». Но если
«мета-форсировать» кантовский императив в область культурологии и
антропологии? Метаимператив – это, по сути, тот самый «новый миф», в
котором исчерпавший себя логос находит свое освобождение, или
же наоборот, новая рациональная концепция, переосмысливающая
тот или иной нарратив, превратившийся в отвлеченный миф.
Это возведение кантовской «максимы» (долженствования,
объективного принуждения поступать так, а не иначе) в масштабы
развития культуры, общества, цивилизации. О таком явлении обычно
говорят «так распорядилась история».

Метаимператив религии XIX века, о котором идет речь, не что иное как
«безбожное учение» Ч.Р. Дарвина (1809-1882), которое,
однако, не перечеркнуло христианство, а только перенесло его на
более метафизический уровень. Дарвин не был философом,
писателем или, того подавно, религиозным лидером. Он был
натуралистом и путешественником, заложившим основы современной
эволюционной теории и направление эволюционной мысли, носящего его
имя (дарвинизм). В своей теории, первое развёрнутое
изложение которой было опубликовано в 1859 году в книге
«Происхождение видов», Дарвин придавал первостепенное значение в
эволюции естественному отбору и неопределённой изменчивости, как
бы научно обосновывая учение Гераклита. Однако, первенство
Дарвина бывало и оспорено.

В 30-е гг. века от общей европейской философии отпочковалась
отдельная методология науки, позитивизм, основоположником которого
был О. Конт (1798-1857). Конт предлагал осуществить
революцию в науках, классифицировав их по новой логической системе,
основанной непосредственно на эмпирических исследованиях,
тем самым полностью отрицая познавательную ценность философии.
Единственно достойным предметом философии считалась
эволюция, общий закон развития природы и общества, который был
сформулирован английским позитивистом Г. Спенсером (1820– 1903)
– именно ему позитивисты, и их многочисленные потомки ХХ
века отдают лавры, вырванные из рук Дарвина. Сам Конт был,
мягко говоря, персоной неуравновешенной. После третьей лекции по
позитивной философии, которые Конт проводил в собственной
квартире, он впал в умопомешательство, в припадке которого
убежал из Парижа в Монморанси. Помещенный сначала в
психиатрическую лечебницу Эскироля, он скоро был взят домой на
попечение жены и матери. Припадки умоисступления периодически
возвращались к нему, в один из них он бросился в Сену, но был
спасен.

В 1832 и 1833 г. Конт безуспешно обращался (лично и письменно) к
министру народного просвещения Гизо с просьбой учредить для
него кафедру общей истории математических и естественных наук.
Гизо, тепло отозвавшийся о первом сочинении Конта, в своих
записках скажет о нем, как о добросовестном и убеждённом, но
ограниченном и полоумном фанатике. Все последующие годы
своей жизни Конт с переменным успехом участвовал в общественной
жизни, не теряя своих амбиций преобразователя, что вылилось
в большие сиквелы его учения – позитивную политику и
позитивную религию, которые призваны были объединить все народы.
Объявив себя первосвященником новой религии, Конт обращался со
своим проектом к русскому императору Николаю I и к великому
визирю Решид-паше, но особенно старался привлечь на свою
сторону орден иезуитов. Последним предлагалось: 1) отказаться
от своего имени и принять название игнациане, 2) официально
провозгласить генерала ордена главой католической церкви и
переселить в Париж, оставляя папу князем-епископом Рима, 3)
«игнацианам» вступить с позитивистами в
религиозно-политический союз для искоренения протестантства, деизма и скептицизма
и для преобразования всего человечества на общих
католическо-позитивных началах, и 4) назначить публичное открытие
совместных действий на 1862 или 1863 г. Сегодня старания Конта
были бы расценены как значительный вклад в теорию мирового
заговора, но в то время дерзкое предложение не было
воспринято, на что Конт возмущенно заявил, что иезуиты просто «не
понимают неизмеримого превосходства Игнатия Лойолы перед
Иисусом».

В то время как первые ученики позитивной философии объявляли её
основателя сумасшедшим, последователи позитивной религии
напротив провозглашали его величайшим из людей – не только
непревзойденным учёным и мыслителем, но и нравственным героем. Самой
благодатной почвой для «религии человечества» неожиданно
оказалась Южная Америка – в настоящее время позитивизм
является государственным вероисповеданием в Чили, а также в
Бразилии, где его последователи произвели переворот 1889 г.,
заменивший империю республикой. На государственном знамени
Бразилии изображен один из девизов Конта: «порядок и прогресс», а в
офицерских училищах введено преподавание наук по курсу
позитивной философии. Позитивизм также оказал влияние на
методологию естественных и общественных наук, и стал пращуром
неопозитивизма ХХ века, который мы еще затронем в этой работе.

В данном контексте нельзя не упомянуть К. Маркса (1818-1883),
который еще более определенно нежели Конт проложил пути
практического применения философии, тем самым идеологически обогатив
экономику, социологию и политологию. Выступив против модной в
то время в Германии критики Гегеля, Маркс предложил
интерпретировать его философию следующим образом: «У Гегеля
диалектика стоит на голове; надо её поставить на ноги, чтобы
вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно», то есть
попытаться заменить весь идеализм на материализм. В центре
концепции диалектического материализма Маркса стоит проблема
отчуждения (отделения от людей результатов их деятельности) и
способы его преодоления посредством революционной практики,
целью которой является создание свободного от отчуждения
коммунистического общества. Куда привели идеи Маркса, всем
хорошо известно.

Конт и Маркс были хотя и наиболее практичными, но далеко не
единственными революционерами мысли – в то время вся европейская
философия переживала процесс естественного отбора. Традиция
мудрствования со времен античной Греции под натиском
христианского догматизма упорно отступала на север, пока окончательно
не укоренилась на поприще немецкой классической философии, в
ее протестантской обители чистого разума. Немецкий
идеализм, наследуя декартовскому «cogito ergo sum», полагал, что все
проблемы философии как особой науки так или иначе вращаются
вокруг вопроса о мышлении и его взаимоотношениях с внешним
миром. Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель и Фейербах, каждый
по-своему, возвели понимание этого факта, вызревавшего ранее в
системах Локка, Спинозы и Лейбница, в исходную точку всех
исследований, направленных на критическое переосмысление
предистории. Но в XIX веке они уже сами стали объектом
переосмысления.

Новые веяния философии, направленные против немецкого идеализма,
зародились в его собственных недрах. Эти настроения позже
назовут иррационализмом, отстаиванием ограниченности
человеческого ума в познании мира, чьи мотивы уже замечены в учении
Шеллинга об объективном идеализме. Одним из самых ярких
противников немецкого идеализма был С. Кьеркегор (1813-1855). Он
обосновал вторичность рациональности и первичность чистого
существования (экзистенциальности). Личность по Кьеркегору,
пройдя сложный диалектический путь развития, может найти свой
смысл только в вере. Задумываясь о смысле человеческой жизни,
Кьеркегор создал беспредельно пессимистическую картину
жизни, связанную с реальной действительностью общества своего
времени, в первую очередь, с религиозным лицемерием и
формальной обрядностью протестантской церкви. Учение Кьеркегора будет
развито в ХХ веке французскими экзистенциалистами.

Еще более последовательным в своем пессимизме, возведенным в
единственно разумное восприятие мира, был А. Шопенгауэр
(1788-1860). В противовес утверждению Лейбница, что мы живем в
«наилучшем из миров», он называл мир «наихудшим», скованным общими
законами, в которые вписана даже воля, сама создающая себе
иллюзию свободы выбора. Если Блаватская создала гибрид
индийской философии и европейского оккультизма, то Шопенгауэр,
также любивший спиритизм и магию, породил дитя европейской
философии и индуизма. «Упанишады» были его настольной книгой, в
то время как к своим соотечественникам Шопенгауэр относился с
открытым презрением – как к Фихте, лекции которого посещал,
так и к Гегелю. Будучи приват-доцентом в Берлинском
университете, он назначил свои лекции на те же часы, когда читал
Гегель, и был вне себя от того, что почти не собирал
студентов. Если вдохновителем Маркса был Гегель, то единственным
отечественным кумиром Шопенгауэра был Кант – ему он пытался
следовать не только в образе мыслей, но и в режиме дня.

Из 800 экземпляров изданной в 1818 году книги Шопенгауэра «Мир как
воля и представление» за полтора года было продано лишь 100
экземпляров. Оставив для продажи еще 50, издатель превратил
невостребованные книги в макулатуру. Махнув рукой на
прижизненное признание, пессимист Шопенгауэр поверил в свое
посмертное бессмертие. Когда, незадолго до смерти, друзья спросили
угасавшего философа, где бы он желал быть захороненным,
Шопенгауэр ответил: «Все равно...они найдут меня». Его слова
нельзя списать на долю одного лишь самомнения. «Вселенская
скорбь» Шопенгауэра задала тонус второй половине XIX века – не
только философия, но и другие отрасли европейской культуры
оказались пронизаны самыми мрачными настроениями. Нигилисты
вроде всесомневающегося тургеневского Базарова, декаденты в
духе Ш. Бодлера, атеисты, аморалисты, влекущиеся по следам де
Сада, перемешались с негодующими пролетариями, вдохновленными
идеями К. Маркса, и хлынули толпами в ХХ век. Это уже был
не мечтатель-утопист и кабинетный бунтарь, а тот раздраженный
человек, отчаявшийся найти ответ на извечный вопрос
посредством отвлеченного мудрствования, и начавший революционно
«философствовать молотом», если позволено в таком контексте
упомянуть выражение одного из важнейших вдохновителей этого
движения в ХХ век – Ф. Ницше.

(Продолжение следует)