Проза

...А вот если не можешь не писать, если стихи возникают без
спроса, ты их гонишь в дверь, а они лезут в окно, тогда надо
их холить и лелеять.

– Из письма одного очень мудрого человека

– Да... Хорошо... Завтра. В Эл-Эй? Угу... Всё, нет времени, считай
себя поцелованным, – сказал я и надавил на кнопку так, будто
это был глаз врага.

Мой ни в чём не повинный отец был четвёртым, кто позвонил за
последние двадцать минут. Сосредоточиться было невозможно. Всякий
раз истошная телефонная трель резала слух, нагло вламываясь в
моё сознание, как только я возвращался к чтению стиха.

Некоторое время я снова тупо перемигивался с курсором на мерцающем
экране, постепенно успокаиваясь. Курсор то появлялся, то
исчезал в конце текста, висящего за стеклом экрана, как в музее.
Над курсором возвышалось стихотворение. Оно было ещё совсем
тёплым, как свежеиспечённый хлеб, или новоиспечённый
покойник. Его ещё можно было вернуть к жизни, починить. «Как в
анекдоте, – подумал я, – этих помыть, или новых сделать...».

Посомневавшись, я перевёл взгляд на письменный стол, за которым
сидел. Он представлял собой два квадратных метра беспорядка.
Помимо монитора, клавиатуры и кучи бумаг, на нём выжидающе
лежали том Фейхтвангера и пульт телевизора. Ещё на столе стоял
полный стакан пива.

Я решительно отхлебнул и принялся за чтение. В этот момент раздался
стук в дверь. «Это чудовищно!» – подумал я.

В бешенстве я ринулся к двери, распахнул её. На пороге стоял
дородный, приземистый, небритый господин явно южной наружности. Он
раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но я опередил его.

– Я пиццы не заказывал, – сухо сказал я ему по-английски и захлопнул
дверь у него перед носом.

После этого я несколько минут совершенно беспрепятственно ломал
голову над первым четверостишием в надежде его исправить. Вдруг
я почуял какое-то копошение слева, в стороне раскрытого
настежь окна. Подошёл.

В этот миг из окна выскочила большая волосатая пятерня и ухватилать
за подоконник, чуть не цапнув меня за штаны. Я еле успел
отскочить. На тыльной стороне руки, из-под густой поросли
выглядывала полувыцветшая наколка с изображением лиры, под
которой улыбчивым полукругом красовалась надпись: «DEUS MUSICA
EST». За рукой последовало предплечье, на котором неуклюже
подтягивались голова и туловище давешнего пришельца.

С перепугу, недолго думая, я влепил кулаком по этой голове.
Несостоявшийся покоритель вершин исчез, но зато появилась боль в
ушибленных суставах.

Выругавшись вслух, чтобы хоть как-то дать выход переживаниям, я
поспешно закрыл окно и задвинул тугую щеколду. Как ни странно,
настроение заметно улучшилось, появилось что-то вроде чувства
удовлетворения. Безысходность отступала.

Продолжалось это недолго – на протяжении двух глотков пива. Они были
прерваны очередным стуком в дверь. Я поплёлся к ней, с
тоской осознавая, что Господь был явно настроен против того,
чтобы я провёл вечер за стихосложением, что вдохновение теперь
придёт только на следующий день, когда я буду на работе, и
что открывать с пустыми руками в данном случае по меньшей
мере неблагоразумно, в то время как вооружаться предметами
обихода как-то не по-мужски. Что если это какое-нибудь
недоразумение или розыгрыш, а я тут стою, как Homo Erectus – весь
перепуганный, с большой фаллической скалкой наперевес...

Дверь я распахнул как можно более резко. Это был он – пресловутый
незнакомец, который отпрянул, словно от неожиданности, чем
вселил в меня смелость с вызовом его поразглядывать. Мой
непрошеный гость, невысокий, пузатый, широкоплечий, щетинистый,
был одет в синий синтетический спортивный костюм и дорогие
чёрные тупоносые штиблеты. На лысеющем лбу брезжил, занимался
синяк, который он озадаченно потирал. Его тёмный взгляд был
направлен на крыльцо, на котором он стоял, разомкнув полные
губы, и как будто больше не обращая на меня внимания. Своей
внешностью он напоминал мне Вахтанга – знакомого продавца
хачапури с улицы Geary, в простонародье Гирибасовской, что в
«русском» районе Сан Франциско – месте с обманчиво-звучным
названием Ришмонд.

– Чем могу быть полезен? – осведомился я по-английски, и сам
удивился тому, насколько заносчиво это прозвучало. Он посмотрел мне
в глаза своею тьмой и широко, светло улыбнулся.

– Дарагой! Я к тибэ па поваду тваей тиворчэскай дэятэльнасти, – как
заправский джаз-певец, прорычал он по-русски с вязким
грузинским акцентом, путая ударения, раскрывая натянутые гласные,
и произнося некоторые согласные с аспирацией или задержкой.

– Не понял, – на самом деле не понял я.

– Чэго тут нэ панять, ну? Изящную славэстнаст любищь, да? Литэратуру любищь?

Меня так и подмывало сказать: «кушать – да, а так нет», но я
сдержался. Между тем он ворчал, размахивая руками и вздымая глаза к
небу:

– Щто ты дэрощса, слущай! Вах-вах-вах! Харащо, щто этаж пэрвый!
Слава мамэ, нэ ущибса. Я, панимаэщь, памочь прищёл, а ты... Я
тэбя сипиращиваю – ты вэдь стихи пищэщь?

– Пищу... То есть пишу, – насторожился я, поскольку об этом ведали
считанные люди. – Вас что – Семён подгоношил меня развести,
что ли?

– Какой такой Сэмён, дарагой? Нэ зинаю никакого Сэмёна. Зачэм голаву
марочищь? Ты паэтам быть хочещь?

Я кивнул.

– Тэбя абэзвирэдить?

– Не надо.

– Тагда захады, гостэм будэщь! – улыбнулся он, радушно хлопнув меня
по плечу, и мы оказались внутри моей квартиры.

Мне было уже совсем не страшно. Любопытно было узнать – что за шутку
придумали на этот раз мои друзья.

– Простите за беспорядок... Чувствуйте себя, как... – осёкся я,
повернувшись вслед за ним, – дома...

Оказалось, что пока я закрывал дверь и по всем правилам восточного
гостеприимства просил его располагаться, он уже прошёл вглубь
единственной моей комнаты и уселся за мой письменный стол,
оседлав мой стул, и повернувшись таким образом спиной к
монитору, который к моей радости показывал заставку. Мне ничего
не оставалось как присесть на футон напротив, что сделало
меня на голову ниже кавказца.

– Вы хотели побеседовать о моих стихах? – напомнил я.

– До сых пор хачу! – отозвался он. – Но сначала випьем. У тэбя вино ест?

– Пиво есть, – ответил я; из спиртного у меня действительно ничего
больше не наличествовало.

Пришлось встать, достать из холодильника бутылку, откупорить. Когда
я снова сел напротив него, он посмотрел на свой стакан,
потом на меня и торжественно заговорил:

– Я жилаю паднят этат... бакал... с этим... билагародным н-напиткам
за далгажиданную встэрэчу с табой! Нэсматря ни на щто, ты –
уменица, кьрасавэц, настаящий джигит! Маладэц! – похвалил он
меня, и дальше последовала неизвестно с чем связанная
старая долгая застольная притча о том, как орёл украл барашка,
взмыв с ним в небо, чабан выстрелил, в результате чего птица
упала, а парнокопытное животное продолжало парить, как ни в
чём не бывало. – Так випьем же да дэна з-за то, щтобы арлы
ныкагда нэ п’адали, а бараны ныкагда нэ взлэтали! – закончил
он и одним махом осушил свой стакан.

«Это он о ком?» – промелькнуло у меня в голове, пока я допивал.
Потом, откупоривая ещё по бутылке, я почувствовал, что пора бы
уже было переходить к делу и скромно спросил:

– Извините, но, мне кажется, мы общаемся не на равных. Вы, как
видно, со мною знакомы, а я с вами нет. Будьте добры, скажите – с
кем имею честь?

– Вот! – ткнул он воздух толстым пальцем. – Вот в этам-та всо и
дэла, – неопределённо начал он. Ясно было, что он мнётся. – Я –
Муза, – представился он, налегая на «а», – Муза-граза, Муза
Нэыставий, но эта для п’астаронних. Матущка завёт мэня
«Мусик». Друзья вэличают мэня Эрато. Ты, – тут он назвал меня по
имени-отчеству, – ты мнэ, как радной. Зави жэ мэня так.

Из этого я не почерпнул ровным счётом никаких сведений.

– Простите, но какое вы имеете отношение к моим стихам? И зачем,
простите, вы лезли в окно?

– Ты щто, нэ понял? Я твой Муза! Я – тваё вдахнавэние! Пачэму маим
сострам всэ вэрят, а мнэ нэт?! – хрипло взмолился пухлый
небритый Муза. – А в акощк лэз, щтобы да тэбя, абармота,
дастучаться. Как ты смэйщь двэрью хлопатс, смэртный?!

Я ещё не до конца осмыслил этот бред, как он скосил глаза вверх,
словно пытаясь разглядеть синяк на собственном лбу, и,
почему-то ничего не коверкая своим чудовищным произношением, зачитал
по памяти:

К’акой ст’арокою в рай, однако?
– Сп’эрва н’алэво, далщэ пи-рамо...
Т’ам п’австрэч’аю П’астернака,
Дидро, Ба-акаччо, Манделщтама.

Я напищу сэбэ д’арогу,
П’рыэду, спэщусь, сброщу пилнык,
И от’о фисэх, к’то вэрэн слогу,
Т’ам п’алучу я п’одзатылник.

Я не верил своим ушам. Я был ошарашен. Нет, я был в ужасе.
Происходило невозможное. Это же были мои стихи! Этот Муза знал
наизусть стихи, которые я не только никому не показывал, но и
сам-то ещё толком не закончил, сочинив не более получаса тому
назад! Этого просто не могло быть!

«Ну, хорошо... Главное – не сходить с ума, – подумал я, – не
волноваться. Пиво я открывал сам. Стакан мой он не трогал. Это
точно. Значит, отпадает. Увидеть он ничего не мог, не успел бы.
Тоже исключается. А взломать...»

И тут, как будто угадав моё замешательство и решив меня добить, –
должно быть, вид у меня был совсем жалкий, – он принялся
победно загибать пальцы:

– Сначала у тэбя бил Пастэрнак, Манделщтам и падзатылник, так?
Вмэста «страки» била «трапа», так? – и он перечислил все
изменения, которые претерпел этот злосчастный опус, подробно описав
ход моих мыслей. – Забыл – как там далще? Э-э... Нэ помню. В
общэм, чущь какая-та. Вот матущка мая Мнемосина – багиня!
Старая, а всо помнит, слущай! А ты, падапэчный, всо
виёжьваэщьса, ёрничайщь, да? Всо самабичэваниэ изабражяэщь? –
продолжал Муза.

Я уже не сопротивлялся, отдавшись на волю судьбе, подчинившись
неизбежному, и думал лишь, что моя неприглядная, хриплая, хромая
на все звуки муза – явление само по себе, как мне уже
казалось, неудивительное – походила скорее не на бога, а на
вульгарного духа из Высоцкого.

– Я эму падсказваю, падсказваю – бэс талку! – горячился он. – Я тэбэ
адну вэщь скажю, толко ты нэ абижяйса... Если я пакажю это
Барысу с Осыпам, падзатыльникам нэ атдэлаэщься! А Дэнис с
Вано тэбя б и вовсэ зарэзали!

По мере того, как он говорил, моя вялость постепенно перерастала в
уныние, потом в отчаяние. С каждым его словом моё состояние
ухудшалось. Я был уязвлён до глубины души, а он распекал
меня, как нерадивого ученика, рассказывая про огрехи,
неточности, небрежность, бессвязность, однообразие, невнятность,
несогласованность... Он перебирал старые и новые вещи. Он
придирался к моим переакцентуациям, праведно возмущался плеоназмом,
негодуя, язвил насчёт вычурности и чувства «мэры».

Мне было неимоверно, мучительно стыдно, не в последнюю очередь за
бессодержательность моих произведений. Он был совершенно прав,
сто раз прав – во всём. Каждое его замечание было
обосновано. Возразить было нечего, и это было невыносимо. С его слов
выходило, что я был никуда не годным кустарём. Я жмурился,
обхватив голову руками, задыхаясь от ярости и ненависти к
себе, а он всё лупил, безжалостно давил меня правдой, доводя
меня до полного исступления. Сердце больно сжалось, в голове
что-то замкнуло.

Я уже почти ничего не слышал и не соображал. Лишь, неисчислимое
количество раз воспроизведённым эхом отскакивая от внутренних
стен каждой клетки моего мозга, разливаясь кровью по сосудам,
блуждая по извилинам, в голове крутилась неуместно всплывшая
фраза: «Am I that name, Iago? …Such as she said my lord did
say I was». Видимо, этой неозвученной фразой я
непроизвольно пытался заглушить его голос, перекричать происходящее.

Чуть не плача, я крепко вдавил лицо в ладони. Со мной творилось
что-то вроде истерики, и, когда он с прохладцей заявил, что мне
не хватает обречённости на стихотворство и литераторство, я
наконец не выдержал и, взвившись, очутился у распахнутой
двери.

Тут я очнулся и ощутил как навалилась совсем иная действительность.
Оказалось, что я стою в дверном проёме, вперив невидящий
гневный взор в собеседника и вонзив указующий перст на
вытянутой руке в уличный туман.

Я всё ещё старался понять – что же случилось. Очевидно, зрелище это
было забавным, судя по тому, как он прыснул. Затем он
немного помолчал, довольно любуясь мной, и устало вздохнул:

– Да на хрэна ана мнэ сдалас, т’вая двэр... – и, неспешно перелив в
себя содержимое стакана, окатив меня напоследок тьмой из
своих глаз, добавил: – Работай, дарагой. Я эщо приду.

С этими словами он подчёркнуто непринуждённо испарился, растворился в воздухе.

Ещё с минуту я пребывал в позе заглавной буквы «Г» – ноги вместе,
одна рука по шву, вторая параллельна полу, взгляд устремлён в
противоположном направлении, – моргая, уставившись на то
место, где только что находилась моя муза. Потом, выйдя из
оцепенения, я с запозданием хлопнул дверью, прекрасно понимая,
что никакого смысла в этом действии не было.

Тут же бешено зазвонил телефон, заставив меня вздрогнуть, но я легко
устранил эту помеху, быстро выгнав её за пределы сознания и
переключившись на размышления. Оставшуюся часть вечера я
провёл в глубоком раздумье, ковыряясь в своём мире, то и дело
проигрывая в уме наш разговор, пытаясь разобраться в этом по
сути необыкновенном событии.

В итоге я не нашёл ничего лучше как изложить на бумаге свои чувства
по поводу пережитого, и по прочтении заключил, что испытываю
нечто вроде благодарности по отношению к Музе. Пожалуй, это
правильный вывод. Я признателен ему не за то, что он
поставил меня на место или точно определил мои ошибки – это
произошло бы и без его участия – и даже не за то, что он наглядно
указал на существование высшей силы, о которой я и так всю
жизнь подозревал, а за то, что он просто пришёл ко мне. Я был
польщён.

«Ведь это значит, что в худшем случае я – дурак, – ликовал я. –
Боже, как это приятно! Какое счастье, что я дурак, а не
бездарность!»

На этой мысли я опять услыхал телефонный визг и на этот раз нехотя
поднял трубку. Звонила подруга, страдавшая бессонницей. Без
вступления она затараторила о биточках и сыре, потом
почему-то внезапно перешла на покупки, сапожки, воротнички, серьги и
что-то ещё. Я был умиротворён, расслаблен, и её присутствие
в моём ухе не мешало – скорее даже помогало, с одной
стороны не позволяя думать о чём-либо важном, а с другой,
заставляя отвлекаться на второстепенное – например, на мысль о
необходимости обзавестись вином.

_______

МО
01/2003
Belmont