Жизнь как есть

***

Иногда меня учат.

О чем надо писать, и вообще, как жить. Разговоры.

А я никак. Обижаются – не хотите с нами разговаривать...

Темы надоели. Всё говорим, говорим… – о том, чего не знаем: о
боге, свободе, о счастье и вечной жизни.

Я не буду об этом говорить.

***

Мировоззрение – ничто, мироощущение – все!

Как должен быть счастлив солипсист – весь мир его ощущение. Представьте
себе – весь мир! Как он должен любить его…и ненавидеть, холить…
и топтать в бешенстве ногами, относиться с острым вниманием… и,
презирая, пренебрегать… Его желание самого себя облагодетельствовать,
изменить к лучшему, не требует объяснений, оно понятно. Он пишет
сагу длиной в жизнь, и каждое его слово, рассказ, повесть, картина
– всё важно, всё может изменить его мир, или хотя бы пригодиться
в хозяйстве.

Но вот наступает момент, и симпатичная личность ощущает, что созданный
им мир, своды которого он поддерживает постоянными усилиями плеч...
этот мир не подчиняется его словам, образам, картинам... Что остается,
какое действие, какой протест? Как можно изменить то, что внутри
тебя, и не подчиняется?.. Есть честный выход – повеситься остаётся.
Но сразу вопрос возникает – откуда возьмётся в мире ощущений надежный
гвоздь?..

О счастье, гвоздь из другого мира! вот он – торчит! Благая весть
под занавес, другой мир есть!

***

В ранней юности, рассматривая журнал «Ниву», увидел картину, называлась
«Похоть». На ярком солнце на зеленой травке раскинулась роскошная
женщина, на лице особая блуждает улыбка. Занята собой, ищет простого
удовольствия.

Я ничего не понял, но картинку не забыл. Так было иллюстрировано
понятие. В общем, не о чем говорить, кроме как роскошная бабища.

Но если всерьез, каждый рисунок – символ ряда явлений, воспоминаний,
ощущений... путь в глубину, а не иллюстрация примитивности.

Помните, сказал поэт – «ночь, улица, фонарь...»

Для него это символы постоянства, против которого он, может, восставал,
но они его жизнь поддерживали.

У вас свои, и у меня свои.

Ночь, улица, фонарь… И ещё:

Дорога, дерево, забор…

Трава…

***

Мне недавно сказал один человек:

– В тебе нет главной черты писателя. И художника тоже.

– Только одной?

– Не ёрничай... но без неё пропадешь. Ты не хочешь интересным
быть для читателя, зрителя.

– Ну, я рисую, пишу...

– Что ТЕБЕ интересно, то рисуешь, пишешь. А о нем, сердечном,
думаешь?

Я стал думать, что же я думаю о нем... Молчу, так усердно думаю.

– Вот видишь! Хоть бы историйку забавную рассказал... или анекдот
из жизни. Чтобы ОН тут же себя узнал! или тебя... Посмеялся. Сказал,
покачав головой, – «надо же, как бывает. Как славно, смешно, забавно,
пусть печально иногда... живут люди на земле...» Вот это у тебя
– что нарисовано, к примеру?

– Сломанные заборы... в степи. В желтой степи.

– После Берлинской стены... Поня-я-тно. Это люди могут понять.

– Нет, она тогда ещё была. Когда рисовал, не думал о ней. Когда
думаю, картинок не пишу.

– Отчего же сломал забор?

– Красивше показалось. Цельный забор скучен – повторяемость...
Острый, выразительный элемент нужен.

– А, понимаю, намёк на кресты.

– Да что мне кресты! И не христианин я...

– Значит, из этих... Хотя у них тоже кресты... и полумесяцы...

– Отстаньте, надоели. Мне это ни к чему. Степь жёлтая, сломанный
забор, темнеющее небо... Ничего не хотел. Ничего.

– Дурак ты, братец. А люди хотят о себе узнать, как они живут
на земле.

– Да пропади они пропадом, у меня свои дела.

– Так ты, братец, ещё и негодяй...

– Да, да, да! Пропадите все – с заборами, без заборов...

– Жаль, жаль... ушли времена...

– И вообще, не забор это. Элемент, конструкция, выражающая нечто
внутреннее...

– Расстегнулся, наконец. Вот за это и не любят тебя. Конструкция.
Нечто внутреннее. Кафка нашелся...

– Ну, и шли бы Вы...

– Феназепам прими. Жаль, ушли времена... Тогда бы ты шёл, шёл...
по нашей степи. А заборчик мы починили бы...

– Ага, понятно. Не тыкайте мне.

– Да ладно, кукситься не надо, мы добрые теперь. Только веселей
смотри, как много забавного, особенного в жизни – в ЖИЗНИ! понял?
Ну, ты же медик, к примеру, был... и потом, сколько всего перепробовал,
историй знаешь – завались... Бабы, например... они же как семечки,
лузгаешь, лузгаешь... Люди хотят о себе смешное или забавное узнать.

– Плевать я хотел, жизнь, жизнь... Я вот... Степь. Песок. Забор…
Ничего от вас не хочу.

– Оттого и не нужен никому. Тогда внимания не проси.

– И не надо. Отстаньте… Забор… Дерево в ночи… Фонарь, бледные
лица...

– Вот, вот, алкаш... Сто лет пройдет, всё будет так. Пока Вас
не изничтожат.

***

Люблю этих художников, далеких от жизни, с их синими и красными
лошадями…

Интересно, что они жили или очень мало или долго. В разных странах,
разные люди… Смотрите сами.

1. Макс Бекман 84 года

2. Эрик Хеккель 87

3. Отто Дикс 78

4. Алексей Явленский 77

5. Василий Кандинский 78

6. Оскар Кокошка 94

7. Альфред Кубин 82

8. Август Макке 27

9. Франц Марк 36

10. А.Модильяни 36

11. Эдвард Мунк 81

12. Эмиль Нольде 89

13. Макс Пехштейн 74

14. Жорж Руо 87

15. Эгон Шиле 28

16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Пруды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего,
относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам...

Вспоминается одно слово, сказанное женщиной по фамилии Бессонова,
мне говорили потом: «Классный искусствовед, как ты её заполучил?»

И не старался, ей всё было интересно, просто позвонил ей, и на
моей выставке, на Вспольном 3, вечером мы пили чай, она смотрела…
Говорит, немного похоже на покойного Алешу Паустовского, впрочем,
другое... Потом я ездил к ней в музей, подарил первую книгу рассказов…
Потом звонил, но никто не отвечал, и только через несколько лет
узнал, что она умерла.

Я спросил её на выставке, что это, имея в виду свой «стиль».

Сейчас мне смешно, а тогда не было. Она говорит – «это наш интимизм».

Мы отличаемся от немецких экспрессионистов – интимней их.

Зато они были открытей, свободней, жёстче, деловитей…

И потому жили долго, а мы не можем.

***

Я часто позволяю своим картинкам повисеть в чужом доме. На время
отдаю. Никогда не предлагаю – только если просят. Иногда мне их
быстро отдают обратно, сами просили, но поняли – слишком груба
ткань, изображение будоражит нервы. Им ведь хочется, чтобы в интерьере
спокойненько, стандартно, рамочки приличные...

Но иногда не отдают, стесняются, и мучаются. Я прихожу, молча
снимаю и уношу, ребенок возвращается в свой дом, пусть не такой
красивый, но к старым друзьям.

Но бывает, повесят так, что на погибель. И не сразу-то узнаешь,
не каждый день, не каждый месяц заходишь.

Предупреждал ведь, но кто помнит... Картина под прямыми солнечными
лучами, даже в нашем климате, стареет в 100-200 раз быстрей, чем
при рассеянном свете. И, значит, год ей засчитывается за двести
лет.

Я пришел через год – и увидел. Говорить бесполезно, недоумевали,
плечами пожимали, – «что-то с Вашим холстом...»

Теперь дома висит. В ней своя прелесть – столетняя среди молодых.
Особое выражение осени.

Пройдет смутное спешащее время, и вернется тоска по старым темным
картинам.

Не зуд в кошельках, а настоящая тоска…

***

За последующие после окончательного ухода из науки 10 лет я не
написал о науке ни единого слова. Странно, половина жизни не могла
пролететь незаметно от самого себя!

Наконец, понял – у меня нет стилистики для книги про науку. Что
такое стиль? Это выражение лица. Важно найти то выражение, с которым
собираешься писать. Чтобы не слезло от начала до конца вещи.

Однажды почувствовал, вот! – то самое выражение. Случайно получилось.
С ним мне будет интересно рассказывать.

Так я написал роман «Vis vitalis», почти 100 000 слов.

Правда, странная у меня наука получилась. Оказалось, все равно,
какая истина добывается, главное, чтобы люди были живые…

Но больше о науке не писал.

***

Грубая кисть, разноцветная тушь. Бумажка грубая, шершавая. Две
фигуры, и что-то между ними происходит. Размашистыми пятнами –
напор женщины в нелепой шляпке. Беспомощность, растерянность мужика,
прижатого к забору. Агрессия – и недоумение. Однажды видел похожую
сцену, она закончилась чудом. Женщина, чем-то похожа… только без
шляпки, трясла мужика, приговаривала – аванс, аванс... Он говорить
не мог, не сопротивлялся, только мычал. Она его не обыскивала,
просто трясла и трясла. И вдруг из него начали вываливаться деньги,
сначала несколько бумажек, а потом мелочь посыпалась... Она бросила
трясти мужика, подобрала деньги и ушла. Он постоял, потом сел
на землю у забора, заплакал. Весной было. Там, где он сидел, новая
трава пробивалась, зелень, режущая глаз.

А я тогда другое вспомнил. Хотя природа чувства одна – ужас перед
жизнью. Рождение жизни внушает почтение… – и ужас. Приходят без
приглашения. Постоянно жрущие чмокающие младенцы. Вспоминается
длинный розовый червяк, движение земли в нем от начала до конца,
так он питается, задерживая в себе съедобное… Еще я как-то рассмотрел
ростки, розовые, из старой сморщенной картофелины. Три головы
слепого чудища. Уменьшенного, и все равно – страшны слепой силой
прорастания через что угодно, хоть дерево, хоть камень…

Ужас к жизни приходит сам… а уважение – по мере собственного роста,
мучительно тяжелого. Оттого уважение ценней ужаса.

Но все равно, пообещай жизнь удлинить за счет детства, юности
– отказался бы.

Такой ужас остался.

***

Это суеверие витает над художниками: «возьми бумажку похуже, старенькую,
драненькую да грязненькую.. и не придавая особого значения, начни
карябать старым перышком, оно свое отслужило, но вдруг еще послужит...»

И не нужно нам вечной туши, чёрные чернила лучше. Послюнишь палец,
проведешь по листу – и оживет рисунок.

***

Писатель, поэт – неудобные слова. Я, когда начинал, спросил одного
хорошего поэта – «вы поэт?» Он смутился, пробормотал – «пишу иногда...
бывает...»

В общем, случалось с ним, иногда, порой…

Столяру, если плохо сделал стул, можно сказать – «твой стул дерьмо!»
А читателю, если показывает наглость и дурость, ничего не скажешь
– личность оскорблять нельзя, стула сделанного нет, одни ругательные
слова.

Писатель профессия уникальная, если хороший. И даже если всех
собрать, то больше чем столяров не наберешь. Писатель обижается,
когда ему говорят неприличные слова. Но я думаю, зря. Чтобы на
стуле сидеть, требуется иметь только известную часть тела. Она
может немного различаться у разных читателей, но стул для многих
сделан, на средний размер годится. А чтобы понять хорошую книгу,
нужно более тонкие места иметь. Не у каждого находятся. А писатель,
если человек интеллигентный, начинает недостатки в себе искать.
Мучается… Зря! Писатель, поверь, если человек твою книгу купил
или даже прочитал, это ничего не значит. Подожди лет десять, а
там посмотрим – или читатель умрёт, или ты…

Или книга.

***

О Сезанне. Суровый немногословный дядя. Но внутри вулкан. И задачи
ставил огромные. Хочу картинки, как у Пуссена, говорит… Вернуть
живописи монументальность. Старая живопись была построена на двух
началах – свете и тьме. Импрессионисты выбросили тюбик с чёрной
краской, но им не по силам было выбросить из искусства ТЬМУ. Их
картины красивы, легки, беспроблемны – мимолетные наброски ощущений.
Замечательно красивы. Но мучительная и глубокая старая живопись,
с противоборством двух основных начал – осталась позади. Сезанн
понял, пора оглянуться. И свою задачу выполнил. При этом сделал
огромную вещь – из цвета получил свет.

Вот и «сухой» Сезанн. Он столько скрытой страсти вложил в свои
лабораторные опыты, что они стали школой целого века художников.

***

Есть у меня один житейский рассказик, бытовой. Событие, действительно,
имело место с моим знакомым АБ. Но и с БА что-то похожее случилось,
и с XZ, совсем в другой стране, нечто подобное произошло. И потому
я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бытовушные»,
я их называл) а оставил. Хотя он для меня ценности не имеет. Но
что-то остановило.

В жизни каждого бывает, растет внутри тела или головы пузырь,
а может гнойник, надувается, тяжелеет... В нём страхи всякие,
зависимости, долги и обязанности...

И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вроде стоишь на той
же улице, и машина-поливалка рогатая – та же, что вчера, снова
поливает мокрый асфальт... Раньше мог только сюда, и в мыслях
другого не было, а теперь, оказывается, могу ещё и туда, и в третью
сторону, и вообще – ко всем чертям! Это чувство, беспечно-аморальное,
по-детски радостное... Оно должно когда-нибудь придти, хотя бы
раз в сто лет. Потом вспоминаешь, морщишься, улыбаешься... – вот
мерзавец!.. Вот злодей!..

***

Дело это для самых начинающих – и самых искушенных, вот так.

Навозить на стеклышке разных пятен, можно акварельных, можно масляных
– любых, потом прижать к стеклу лист бумаги... о, тут вариантов
миллион – и сухой, и сырой, и тонкий, и гладкий, и шершавый...
Получается один полноценный отпечаток и два-три кое-каких. Но
есть люди, которые именно в этих двух-трех слабых и неполных видят
особое удовольствие. Иногда там прорисовываются черт знает какие
красоты, да! И тут уж точно, начинается чистое искусство, эстетство,
и не дышит в шею ни почва, ни судьба...

А потом бросил, мне все-таки хотелось больше управлять процессом,
насколько это вообще возможно в живописи, графике…

***

Сегодня я видел как умный худощавый ленинградец, лобастый, очкастый,
поэт хороший, даже, наверное, очень хороший, хотя, на мой вкус,
слишком умный... Как он вежливо, слегка дрожащим голосом отвечал
двум упитанным богатым бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы.

А я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло
на этот заплеванный экранчик, зачем, зачем он это сделал, согласился?

Меня тошнило от их любопытного прощупывания...

Есть такая прослойка – образованные буржуи. Ласковые, спокойные,
холеные типы, пригретые семьей и судьбой:

– Ну, как ваше творчество?.. – спрашивают…

Я на стороне Сезанна, который кричал – «Им меня не закрючить никогда!»

А другой половиной мозга, понимаю, как это смешно. Кому интересны
твои дела, стоит ли принимать всерьез их вежливое любопытство…
Что они видят? – смешной неудачливый человечек, не понимает истинных
ценностей… Но можно после сытного ужина раскрыть его страничку…
и спокойно заснуть.

***

У меня была теория, которую я так и не сумел проверить – надоело
проверять. На табуретку с крутящейся ножкой тщательно ставил натюрморт
из пяти-шести простых предметов. Это уже вам никакая машина не
просчитает. Не потому что слишком много взаимодействий по разным
признакам – и не то считает... а потому что непонятно, что нужно
считать, что вообще важно, чтобы возникло это – чувство ансамбля…

Так вот, я ставил простенький натюрморт на табуретке с крутящейся
ножкой, делал набросок, потом, не меняя положения глаз, чуть-чуть
поворачивал натюрморт и рисовал его снова... и еще, и еще, пока
не проходил полный круг.

И пришел к выводу, что хорошо скомпонованный натюрморт можно рисовать
почти под любым углом, он будет хорош всегда.

Скорей всего, я ошибался, но теория не обязана быть верной – должна
помогать развитию.

Для этого стоит табуретку покрутить.

***

К старости лишаешься иллюзий, картинка общественной жизни представляется
мрачноватой. Одни проходимцы сменяют других, а на волне их грызни
некоторые преступления вскрываются и наказываются, людям даются
обещания… Первое время новые чуть осторожней, потом то же самое.
Главное достижение демократии в том, что в борьбе за первые места
новые проходимцы используют, кроме обычных средств, ещё и законы
– бьют тяжелыми томами по головам самых засидевшихся и проворовавшихся,
и освобождают места себе …

И всё опять и снова…

***

Пикассо был всемогущим художником. И великим пижоном – любил удивлять.
Но остановился перед абстракцией, хотя был куда мощней Кандинского.

«Где же тут драма?» – он как-то спросил, стоя у одной из абстрактных
работ.

Не так уж важно, темно или светло, конкретно или абстрактно, а
вот есть ли драма…

Ван Гог говорил, чем ему хуже, тем светлей картины.

Для Рембрандта драма была борьбой света и тьмы.

А как же Рубенс? Радость жизни так и бьёт фонтаном.

Но быстро надоедают его тётки, набитые ветчиной.

***

Я повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом,
особенно если знаешь ее в лицо. К неожиданности – боком, и посматривай,
поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим
новостям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.

***

Выступал престарелый графоман со стихами. Стихи... да ладно, не
о них разговор. Закончил читать – и снова! Точь-в-точь – все сначала!

Забыл, что уже один раз прочитал.

Все обомлели, что делать... Нашлась ведущая – «не сделать ли нам
перерыв...»

Я ушел, что было дальше – не знаю.

К чему это я...

Все-таки, старость – свинство…

***

Я долго переписывался с одним человеком, который был умен, разумно
скроен, но какое-то сомнение в нём все время копошилось. Уехал
из России, жил в Израиле, потом в Париже... И всю жизнь крутился
рядом с художниками, с одной целью – доказать, что нет ни искренности,
ни страсти, ни чистого наслаждения цветом, а только самолюбие,
расчет и жажда славы. И очень удачные приводил примеры, разве
этого всего нет, разве мало? Но ему очень хотелось, чтобы это
было – ВСЁ! – он успокоился бы.

В конце концов, он выдохся, и начал делать то, к чему был способен
изначально – торговать углем со своей бывшей родиной, благо дешево
продавали, и можно было у себя дорого продать...

Разбогател, купил дом и сдает его в наем, этим живет.

Удалось ли ему доказать себе, что НИЧЕГО НЕТ – не знаю, человек
тайна. И зачем ему надо было? Мучило почему-то…

А я не верил, что он может всерьез так думать. Усмехался сначала,
потом злился… Наверное, я был глупей его.

Мы ругались в письмах, а потом друг другу надоели.

***

Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых. Никто не
возражал, летнее время пропащим считалось – все на огородах или
в отпусках. Но к нам летом приезжали на дачи москвичи, разные
люди появлялись. А теперь все больше мафия отдыхает... Местная
публика – ученые с апломбом, поскольку образованные. С огромным
самомнением, но дураки. В нашем городе много дураков, не знаю,
как в других местах, а у нас – полно. И все в искусстве понимают!
Долго учились, пусть другим вещам, но они ведь куда сложней. Так
что картины для них просто семечки, ходят и лузгают, ходят и отплевываются…

Знание – сила!

***

Рисовать мышкой несложно и полезно, на мой вкус. Сразу лишаешь
себя заезженной акробатической ловкости обращения с пером или
кистью. Как будто возвращаешься в самое начало. Ни лихих росчерков,
ни разнообразия штриха, – слишком неуклюжее для фокусов средство
выражения.

И думаешь, как бы нечто подобное проделать в прозе. Лишить себя
возможности шиковать.

***

Я только начал рисовать, и рисовал все, что видел. И что не видел,
тоже рисовал.

– Вы так видите?» – научники удивлялись.

Они же всё знают, но признаться неудобно. Вообще-то, они правы,
глаз одинаковый у всех. Зато в голове разное творится. Особенно,
когда кисточку возьмешь.

– Что означает эта труба?

– … Не знаю…

– Тогда зачем рисуете?

– Действительно, зачем…

Пожмут плечами, и отойдут.

***

Пес Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не любил нас,
людей – никого. Не было в нем собачьей преданности, терпеть её
не могу. За это уважал и любил его. Он уживался с нами, терпел...
и ускользал, когда только мог – исчезал. Прибежит через несколько
дней, поест, отоспится, и снова убегает. Я думаю, он и собак не
любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет.

Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает
бежать.

Он не уставал…

А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал
убегать далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые
уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой
по спине. Он лежал, положив голову на лапы – и смотрел, смотрел
– на деревья, траву, дорогу, небо...

Он умер, а мне понадобилось ещё много лет, чтобы его понять.

***

Падение камня куда интересней втаскивания в гору. Хотя именно
втаскиванием занимаемся бОльшую часть времени. Наверх тащить –
будни реализма. А падение камня – драма, экспрессионизм.

***

Приходит зритель на выставку – на светлых стенах в просторном
зале висят, вычищенные, прилизанные, в приличных рамах – картины.
Зритель ходит, смотрит, радуется или негодует... а картины молчат,
терпят безобразие.

Наступит вечер, закроют двери, придет в зал художник, зажжет свет
в далеком углу, идет по залу, почти темному. Пусть картинки отдохнут...

– Ну, как, ребята, надоело?

– Скорей бы домой...

Наконец, наступает этот день, возвращаемся в мастерскую. Все по
старым местам, по темным, грязненьким обоям, зато своим. Над лежанкой,
над столом, по всем углам и закоулкам. И тишина...

Здесь наш угол, берлога, общий дом. Хорошо.

***

Сезанн все время рисовал одну гору, наверное, в окрестностях его
города других не было. У нас гор ни одной, зато есть труба. Каждое
утро выхожу на балкон, смотрю на трубу, и сразу определяю направление
ветра…

Лет сорок тому два академика летали на вертолете, выбирали место
для научного центра. Им предлагали к Москве ближе, и речка рядом,
и лес... Но речка называлась МОча, не мог же Академгородок стоять
на мочЕ! И они нашли другое место – на самой макушке высокого
холма, выше в Московской области места нет. На склоне холма барин
когда-то выстроил себе усадьбу. Не дурак, дом был защищен от ветра.
Академики думали о названии, и действительно, звучало гордо –
Пущино на Оке. Зато город продувается всеми ветрами...

Но пока Академия имела средства, в городе строили дома и давали
ученым жилье бесплатно. Потом захирела Академия, бросила Институты,
бывшая институтская обслуга правит городом, а ученые разъезжаются
по разным странам.

Но темными вечерами город по-прежнему красив. Пущино на высоком
берегу Оки. И труба, единственная в городе.

***

Как хорошо, что не маслом начал писать картинки. Если бы маслом,
то мазал бы и мазал, удовольствия много, мучения никакого. А в
начале полезно помучиться немного. И у меня такая возможность
была – казеиново-масляная темпера. Подарили. Пока всю не истратил,
о другой технике не помышлял.

Ох, эта темпера... Трудно смешивается, не размазывается, тут же
впитывается в картон, исправлять тяжело... Приходится думать,
что у тебя на кончике кисти, какой цвет...

Темпера задержала меня в начале, чтоб не слишком спешил, и это
хорошо.

А потом понял, темпера не для меня. Начал смотреть на масло. Мощная
техника, неуемная, страстная, много в ней звериного чувства...
По уши влез…

А теперь думаю – не взять ли темперу...

***

Иногда найдешь котенка, вылечишь, откормишь, но в мастерской его
судьба определена – он быстро освоит путь на землю. Держать их
взаперти нет возможности. Далее жизнь его будет интересней, нормальней,
чем у зверей, запертых в четырех стенах – он научится лазить по
деревьям, прятаться в траве, подкрадываться к птицам… он будет
свободным, а захочет поесть, вскарабкается наверх, ко мне. В холода
отсидится у полутеплой батареи на кухне.

Все бы хорошо, если б не люди и машины. Эти свободные звери до
старости редко доживают. Поэтому я пытаюсь их отдавать в дома.

Но прощаться тяжело, и жизнь, которая у них будет, мне не нравится.

И я каждому говорю – «прости, но так тебе спокойней, безопасней,
сытней…»

И презираю себя, потому что не верю в то, что говорю. Для себя
такой жизни никогда не выбирал.

С картинами точно также, знаю, у чужих им лучше, чем в холодной
мастерской, но все равно, избегаю встречаться с ними – не хожу,
не смотрю…

***

Кошка открывает дверь, толкает или тянет на себя, при этом проявляет
чудеса изобретательности, заново изобретая рычаг.

Но закрыть за собой дверь… Никогда!

Но этого и многим людям не дано.

***

Искренность – форма бесстрашия. Бывают и другие формы, например,
ярость неразумная, благородные порывы, самоотверженность... да
мало ли... Искренность – форма бесстрашия, которая к искусству
имеет самое близкое отношение. А вычурность формы, нарочитая сложность,
высокопарность, грубость, словесный понос, заумь, выдаваемая за
мудрость, ложная многозначительность – все это формы страха. Что
скажут, как оценят, напечатают ли… в ногу ли со временем идешь
или отстал безнадежно… Достаточно ли мудро… И еще сто причин.

Вопрос искренности центральный в искусстве, потому что без нее...
Можешь дойти до высокого предела, но дальше ни-ни...

***

Поздним вечером я заснул перед компьютером, в глубоком кресле
заснул.

Проснулся, экран гудит, пятый зловещий час. На тёмно-синем фоне
желтая табличка. На ней черными буквами, шрифтом корявым «бетина
скрипт» написано:

«КОНФЛИКТ!»

А внизу меленьким «таймсом» поясняется – «Вы лишний, под этим
номером другой человек»

Вот так. Значит, меня уже не надо никому. Новый человек появился,
в нём мои черты. И что-то современное добавлено. Чтобы не было
новому скучно и тоскливо, как мне. Мир куда-то бежит, а я стою.
А может в обратную сторону тащусь…

Наверное, подлый враг проник, троянец коварный, только и ждет,
чтобы я перед ним распластался – «O.K.! O.K.!»

И жизнь засуетится без меня.

Нет, только не O.K.! Что угодно, но не это похабное словечко!

Фигуру из трех пальцев ему! Может старинное заклинание поможет?

Не дрогнул враг, усмехается – «что мне твои три пальца…»

Сижу. Говорят, вся жизнь проносится. Врут, путного – ничего …

Но, может, не все потеряно?..

Есть еще стоп, стоп!..

Табло пискнуло, исчезло, экран погас.

За окном светлеет.